21. Актер
«Порше» нырнул в гараж.
Стих писательский смех. Писатель – слепой поводырь – постепенно рассеялся. Я остался один.
Все, что я сделал, я сделал по собственной воле.
Лестница показалась мне круче, когда я поднимался на второй этаж.
Я открыл дверь в комнату Робби.
Компьютер был выключен. (Когда меня отвлекли, он работал.) Включив его, я просидел у экрана три часа кряду.
Как только я впечатал пароль, чтоб открыть файл «КМ», на экране снова развернулся рабочий стол.
Тут экран стал мигать, края вывернулись, потом он позеленел и ощетинился помехами.
Я пытался бороться с трудностями. Все время повторял себе, что, если прочту те файлы, все проблемы станут невесомыми.
Я выключил компьютер из сети. Включил снова.
Целый час я держал на проводе телефонистку горячей линии компании, пока не убедился, что они ничего не могут поделать.
Я стучал по клавишам одной рукой, другой бессмысленно водил кругами мышку по коврику, глаза болели, на лице застыла сосредоточенная гримаса.
Компьютер превратился в каменную игрушку, которая безразлично смотрела на меня. Компьютер и не думал проигрывать эту игру.
Каждый удар по клавишам уводил меня еще дальше от того места, где я хотел оказаться.
Я просто пятился назад.
Сквозь вспышки и помехи время от времени мне виделись то холмы Шерман-Оукс, возвышающиеся над долиной Сан-Фернандо, то прибрежная линия отеля в Мексике, и отец стоит на пирсе с поднятой рукой, из компьютерных колонок при этом доносился шум океана.
Мелькнула и тень отделения Банка Америки на бульваре Вентура.
Еще одно узнаваемое видение: лицо Клейтона.
Потом компьютер стал умирать.
Уже совсем затухая, колонки выдали слабую, приглушенную строчку из «На солнечной стороне улицы».
Скрипнув напоследок, компьютер замолк и сдох.
Теперь что-то узнать можно только от Робби, сказал я себе, отрываясь от стола.
Тут же материализовался писатель.
Высоким голосом он спросил: Ты правда в это веришь, Брет? Ты действительно думаешь, что твой сын тебе что-то расскажет?
Я ответил утвердительно, и писатель откликнулся: Как это печально.
Марте я сказал, что сам заберу Робби из Бакли. Я не дал ей ответить.
Просто сказал и тут же вышел из ее кабинета.
Проходя по коридору к гаражу, я услышал, как она нехотя согласилась.
На улице направление ветра все время менялось.
На шоссе я увидел отца: он стоял без движения на пешеходной эстакаде.
Сквозь открытое окно я показал права охраннику и встал в очередь машин на парковке возле библиотеки. Над нами возвышались шишковатые шпили окружающих школу сосен.
Я взглянул на шрам на ладони.
Или это будет финал (а финалы тебе всегда легко давались) или же что-то заживет, и исцеление это предотвратит трагедию.
Писатель со мной не согласился по-своему, но чрезвычайно живо.
К эскадре джипов тянулись привилегированные дети и бурчали друг другу предостережения. Следящие камеры не спускали с мальчиков своих объективов. Сыновья всегда будут дамокловым мечом. Отцы обречены.
Робби тащил рюкзак на одной лямке, ворот рубашки расстегнут, галстук в красно-серую полоску болтается на шее: пародия на уставшего бизнесмена.
Заметив «порше», он уставился на человека, сидящего за рулем. Он вопросительно взглянул на него, как будто впервые меня видел.
Мои вопросы потонут в его ответах.
Его сомнения стали физически ощутимы, когда он застыл возле машины.
Я молил его сделать еще один шаг. Пожалуйста, сдайся, просил я. Дай мне еще один шанс.
Писатель уже собрался что-то проскрипеть, и мне пришлось его заткнуть.
И тут, как будто услышав меня, Робби вразвалку пошел к машине и выдавил улыбочку.
Он снял рюкзак и открыл дверцу.
– Че как? – ухмыльнулся он и поставил рюкзак на пол. Сел, закрыл дверцу. – А где Марта?
– Слушай-ка, – начал я. – Знаю, ты не очень-то рад меня видеть, так что можешь особо не улыбаться.
Робби не завис ни на секунду. Он мгновенно повернулся и уже собирался открыть дверь, но я заблокировал замок. Он подергал ручку.
– Я хочу с тобой поговорить, – сказал я, когда мы оба оказались заперты в машине.
– О чем? – отпустил он ручку и уставился перед собой.
Салон, как я и ожидал, явственно разделился на две части.
– Только знаешь что – давай без дураков.
Он повернул голову, лицо его выражало глубокий скепсис.
– Каких еще дураков, пап?
Это «пап» как подачка.
– Черти что, Робби, прекрати. Я знаю, как ты несчастен. – Я втянул воздух и постарался смягчить тон, но ничего не получилось. – Я сам ужасно несчастен в этом доме. – Снова вздохнул. – Все в этом доме из-за меня чувствуют себя несчастными. Можешь больше не притворяться.
Я смотрел, как играют желваки на его гладких скулах. Он снова смотрел в окно.
– Я хочу, чтоб ты рассказал мне, что происходит, – повернулся я, чтобы смотреть прямо на него. И скрестил руки на груди.
– Ты о чем? – взволнованно спросил он.
– О пропавших мальчиках. – Контролировать интонации уже не было возможности. – Что ты о них знаешь?
Молчание его было красноречивым. Дети вокруг нас грузились по машинам.
Машины выруливали по кругу на выезд, и только «порше» замер у обочины. Я ждал.
– Я не знаю, о чем ты говоришь, – тихо произнес он.
– Я говорил с мамой Эштона. Я разговаривал с Надин. Ты знаешь, что она нашла на его компьютере?
– Она сумасшедшая, – в панике повернулся ко мне Робби. – Пап, она сумасшедшая.
– Она сказала, что Эштон переписывается с пропавшими мальчиками и что она нашла эту переписку. Она утверждает, что письма были отправлены после их исчезновения.
Робби покраснел, сглотнул. Презрение, размышление, признание факта – все это в быстрой последовательности промелькнуло на его лице. Итак: Эштон всех сдал. Значит, Эштон предатель. Робби воображал себе сияющую комету.
Роби мечтал о путешествиях в далекие города, где…
Неверно, Брет. Робби мечтал о побеге.
– Я-то тут при чем? – спросил он.
– До фига при чем, если Эштон шлет тебе файлы, а Клиэри Миллер написал тебе письмо, и…
– Папа, это не то…
– Я слышал, о чем вы разговаривали в субботу возле кинотеатра. Ты стоял с друзьями и кто-то заговорил о Маэре Коэне. И тут вы все замолчали – не хотели, чтоб я слышал. О чем вы там секретничали, черт побери? – Я помолчал, стараясь овладеть своим голосом. – Как насчет поговорить об этом? Ты ничего не хочешь мне рассказать?
– Я не знаю, о чем тут говорить. – Тон его был спокойным и рациональным, но ложь поворачивала ко мне свою черную морду.
– Прекрати, Робби.
– За что ты на меня злишься?
– Я на тебя не злюсь. Просто волнуюсь. Я очень за тебя волнуюсь.
– Чего ты волнуешься? – спросил он, и в глазах его была мольба. – Пап, да все со мной в порядке.
Вот оно опять. Слово «папа». Такая приманка. Я тут же отлетел на седьмое небо.
– Я хочу, чтоб ты перестал.
– Что перестал?
– Да пойми ты: врать мне больше не нужно.
– Что ж я тебе вру?
– Черт подери, Робби, – закричал я, – я видел, что у тебя на компьютере! Я нашел эту страничку с Маером Коэном. Какого черта ты мне тут отпираешься?
Он в ужасе повернулся ко мне:
– Ты залез в мой компьютер?
– Да. Я видел файлы, Робби.
– Пап…
Он на время забыл свою роль. Начал импровизировать. (Или, скорее, поставил дублера, предположил писатель.) Вдруг Робби заулыбался. С преувеличенным облегчением уронил голову на грудь.
И тут он засмеялся.
– Пап, уж не знаю, что ты там видел…
– Письмо…
– Папа…
– От Клиэри Миллера…
– Пап, я с ним даже не знаком. С какой стати он должен слать мне письма?
Это ты пишешь его диалог, спросил я писателя. Писатель не ответил, и у меня затеплилась надежда, что Робби говорит искренне.
– Что происходит с исчезнувшими мальчиками? Может, ты знаешь что-то, что нужно знать всем? Может, ты или твои друзья знают что-то, что помогло бы…
– Пап, это совсем не то, что ты думаешь, – закатил он глаза. – Это ты из-за этого так расстроился?
– Что значит это не то, что я думаю, Робби?
Робби снова повернулся ко мне и с кривой ухмылкой произнес:
– Это просто игра, пап. Просто дурацкая игра.
Чтобы решить правда это или же черная ложь, потребовалось какое-то время.
– Что за игра? – спросил я.
– «Пропавшие мальчики».
Он покачал головой. Казалось, что с души его свалился камень, но в то же время он слегка смущен. Сочетание, конечно, интригующее, но мог ли я верить Робби – или же он просто нашел удобную позицию?
– Что значит – игра?
– Ну, мы типа отслеживаем их, – Он помедлил. – Мы делаем ставки.
– Что? На что вы ставите?
Теперь пришла очередь Робби тяжело вздыхать.
– Кого найдут первым.
Я промолчал.
– Иногда мы шлем друг другу мейлы, притворяясь этими парнями… конечно, бред и дурость, но мы просто пугаем так друг друга. – Он улыбнулся. – Вот что видела мама Эштона…
Я не сводил с него глаз.
Робби понял, что нужно тянуться до моего уровня.
– Пап, а как ты думаешь, те ребята, они… того, умерли?
Тут же возник писатель и указал, что страха в этом вопросе не читалось.
Вопрос этот предполагал ответ, который Робби мог взвесить. Из этого ответа он собирался извлечь важную для него информацию обо мне.
Основываясь на этих деталях, он выстроит свою линию поведения. Действие замедлилось.
– Я не знаю, чему верить, Робби. Я не знаю, правду ли ты говоришь.
– Пап, – мягко сказал он, стараясь меня успокоить, – приедем домой, я тебе покажу. (А этого, сказал писатель, как раз и не произойдет.)
Почему, спросил я.
Потому что компьютер сдох.
Почему?
На него наслали вирус.
А как же файлы?
Робби компьютер больше не понадобится.
О чем это ты говоришь?
Вечером узнаешь.
Я схватил Робби за руку и притянул к себе.
Все вышло как-то впопыхах.
– Робби. Скажи мне правду. Я здесь, с тобой. Можешь рассказать мне, что захочешь. Знаю, как раз этого тебе и не хочется, но я здесь, и ты должен мне поверить. Я сделаю, как ты захочешь. Что ты хочешь, чтоб я сделал? Я сделаю. Только перестань притворяться. Только перестань лгать.
Я надеялся, что мое признание в уязвимости заставит Робби почувствовать себя сильным, но обнаженные эмоции на самом деле были ему столь неприятны, что он с силой отдернул руку.
– Папа, прекрати. Мне от тебя ничего не нужно…
– Робби, если ты что-то знаешь о мальчиках, пожалуйста, скажи. – Я снова взял его руку.
– Пап… – вздохнул он. У него появилась новая тактика.
Надежда переполняла меня так, что я даже повелся.
– Да?
Нижняя губа у Робби затряслась, он прикусил ее, чтоб остановиться.
– Да просто… иногда мне бывает так страшно, и я думаю, может… мы играем в эту игру, чтобы… превратить все, что происходит, в шутку… потому что, если по-настоящему задуматься об этом… всем будет слишком жутко… понимаешь, каждый из нас может стать следующим… может, нам просто так легче…
Он пугливо посмотрел на меня, снова взвешивая мою реакцию.
Я внимательно следил за представлением и не мог с уверенностью сказать, кто сидит передо мной – актер или мой сын.
Однако ответить на его откровение можно было только положительно: я должен был ему верить.
– С тобой ничего такого не произойдет.
– Откуда ты знаешь? – спросил он уже на октаву выше.
– Знаю, и все…
– Нет, правда, откуда тебе знать?
– Потому что я не позволю, чтобы с тобой что-то случилось.
– А разве ты не боишься? – спросил он надтреснутым голосом.
Я посмотрел прямо на него.
– Боюсь. Все напуганы. Но если мы все будем держаться вместе – если действительно постараемся помогать друг другу, – нам больше нечего будет бояться.
Робби молчал.
– Я не хочу никуда уезжать, Робби.
Он неровно дышал, уставившись на приборную доску.
– Ты разве не хочешь, чтобы мы жили все вместе? – прошептал я. – Как одна семья?
– Я хочу, чтобы мы жили как одна семья, но…
– Но что?
– Ты всегда вел себя так, будто тебе это не нужно.
Грудь мою захлестнула боль и распространилась по всему телу.
– Прости меня. Прости, что я на все положил. Прости, что не уделял внимания ни тебе, ни твоей маме, ни твоей сестре, и теперь я не знаю, как это все исправить. – Голос мой так наполнился печалью, что я едва мог продолжать. – Я должен очень сильно постараться, но мне нужно, чтобы ты хоть немного пошел мне навстречу… мне необходимо твое доверие…
– Когда ты у нас поселился, все изменилось, – бормотал он, стараясь сдержать дрожь.
– Я знаю, я знаю.
– Мне это не нравилось.
– Знаю.
– И ты пугаешь меня. Ты всегда такой злобный. Это ужасно.
– Этого больше не будет. Я изменюсь, хорошо?
– Как? Зачем? Чего ради?
– Потому что… – И тут я сам понял почему. – Потому что, если я этого не сделаю, все обрушится.
Я подавил всхлип, но глаза мои уже налились слезами, и когда лицо Робби исказилось, я нагнулся и обнял его с такой силой, что сквозь слои школьной формы почувствовал его ребра, а когда я уже хотел разжать объятия, он прильнул ко мне и заплакал. Рыдал он жутко, чуть не задыхаясь. Мы уперлись друг в друга и крепко зажмурились.
Что-то таяло меж нами – барьер начал стираться. Я стал надеяться, что со стороны сына это означает шаг к прощению.
Робби нервно всхлипывал, потом рыдания стихли, и он отвернулся, весь красный, выбившийся из сил. Но слезы полились снова, заставив его согнуться. Он спрятал лицо в ладони и шептал проклятия, а я потянулся, чтоб снова обнять его. Перестав плакать, он убрал руки от лица и посмотрел на меня почти что с нежностью, и я поверил, что он не держит от меня секретов.
Весь мир открылся для меня в одно мгновение.
Я перестал быть нежеланным визитером.
Счастье теперь казалось возможным, потому что у Робби – наконец-то – появился отец и тяжкое бремя пало с его плеч.
Ну конечно, думал я, мы всегда любили друг друга.
Что заставило тебя так думать в этот ноябрьский день?
Это потом спрашивал меня писатель.
Потому что в улыбке, овладевшей лицом моего сына, не было предательства.
Но разве глаза твои не затуманились слезами? Был ли ты уверен в точности своей оценки? Или ты просто безумно хотел в это поверить?
Неужели ты не осознавал: даже если тебе казалось, что ты излечился, до прозрения еще очень далеко?
Это правда: Робби отражался в каждой слезинке, и у каждого лица было свое выражение.
Но когда мы ехали домой, не говоря ни слова, казалось, что это первый раз, когда мы можем спокойно молчать друг с другом. Все остальное не имело значения.
