Книга: Лунный парк
Назад: 13. Родительское собрание
Дальше: Вторник, 4 ноября

14. Дети

Медленно поднимаясь по лестнице к комнате Робби, я слышал приглушенный свист пуль, вспарывающих тушки зомби; исходил тот, как мне казалось, из его компьютера. На верхней ступеньке я остановился, смущенный тем, что дверь открыта – это было из ряда вон, – но потом вспомнил, что мы с Джейн вошли домой молча (она тихо ускользнула от меня и понесла дополнительный антистрессовый пакет в кабинет к Марте), поэтому Робби нас и не слышал.
Подойдя поближе к открытой двери, я снова заколебался, мне не хотелось застать его врасплох. Я медленно вдвинулся в комнату и сперва увидел Сару – она лежала на его кровати, уставившись куда-то скучающим взглядом и поглаживая этого Терби. Робби по-турецки сидел у телевизора ко мне спиной и маневрировал джойстиком, пробиваясь через очередной коридор очередного средневекового замка. Взглянув на комнату, я первым делом подумал: мебель расставлена так же, как в моей детской в Шерман-Оукс.
Расположение просто идентичное: кровать вдоль стены рядом со встроенным шкафом, письменный стол под окном, выходящим на улицу, телевизор на низком столике, а рядом – полка со стереосистемой и книгами. Моя комната была куда меньше, да и попроще (никакого собственного холодильника), однако бежево-земляная цветовая гамма совершенно та же, и даже светильники, стоящие на тумбочках по обеим сторонам кровати, были точными копиями моих, хотя теперь их кичевость казалась плюсом, а в мое время такие лампы были пережитком дешевого шика середины семидесятых. Я отпустил десятилетия между моей комнатой и комнатой Робби, вернулся в настоящее, и взгляд мой остановился на компьютере. На экране, окруженное колонками текста, светилось лицо мальчика, и лицо это, показавшись мне знакомым (через несколько секунд я понял, что это Маер Коэн), заставило меня быстро войти в комнату, оставаясь незамеченным, пока Сара, оторвавшись от телевизора, не произнесла:
– Папа, ты вернулся.
Робби застыл, потом быстро встал, небрежно бросив джойстик на пол. Не глядя на меня, он подошел к компьютеру, нажал клавишу, и лицо Маера Коэна (теперь сомнений у меня не оставалось) исчезло. И когда Робби обернулся, глаза его блеснули внимательно и настороженно, а улыбка была настолько обезоруживающая, что я чуть не вылетел из комнаты. Я уже было улыбнулся в ответ, но тут понял: он разыгрывает спектакль. Он хочет отвлечь меня от того, что я видел на дисплее, и поэтому разыгрывает спектакль. Не было и намека на вчерашнее «ненавижу тебя», и сложно было смотреть на него без подозрения – однако насколько оправданным оно было с моей стороны? Пауза была выжидательной.
– Привет, – сказал Робби, – как там все прошло?
Я не знал, что ответить. Я стал своим отцом. Робби стал мной. В его чертах я видел отражение себя – в нем отражался весь мой мир: каштановые с рыжинкой волосы, высокий нахмуренный лоб, полные губы, всегда поджатые в задумчивости или предвкушении, карие глаза, где водоворотом кружилось с трудом скрываемое замешательство. Почему я не замечал его, пока не потерял? Я опустил голову. Понадобилась минутка, чтобы переработать полученный вопрос. В итоге я пожал плечами и сказал:
– Все прошло… нормально.
Во время очередной паузы я сообразил, что все еще пялюсь на компьютер, а Робби прикрывает его спиной. Робби обернулся через плечо – подчеркнутый жест, напоминающий мне, что пора заканчивать визит и проваливать.
Я снова пожал плечами.
– Хм, я просто зашел проверить, почистили ли вы зубы. – Фраза эта была такой провальной, так не свойственной для меня, что от ее неуместности я даже покраснел.
Робби кивнул, встал перед компьютером и сказал:
– Брет, я сегодня смотрел кое-что про войну, и мне захотелось прояснить одну вещь.
– Да?
Конечно, было бы здорово, если б он и вправду что-то там хотел «прояснить», но я знал, что это не так. В его любопытстве сквозила какая-то мстительность. Но мне очень хотелось навести мосты, и я заставил себя поверить, будто этим вопросом он не отвлекает меня от того, что знать мне не положено.
– Что именно, Роб? – Я старался казаться озабоченным, но фраза прозвучала без интонаций.
– Меня призовут? – спросил он, насупившись, как будто действительно хотел получить от меня ответ.
– Хм, навряд ли, Робби, – ответил я, медленно продвигаясь к кровати, на которой лежала Сара. – Я не уверен, есть ли теперь призыв.
– Говорят, что скоро опять введут, – сказал он. – А что, если, когда мне исполнится восемнадцать, война еще не закончится?
Мозг заметался в поисках ответа, пока не нащупал:
– К тому времени война уже кончится.
– А если не кончится?
Теперь он был учителем, а я – учеником и объектом манипуляции, поэтому мне пришлось присесть на край кровати, чтобы сосредоточиться на разыгрывавшейся передо мной сцене. Впервые за все время после моего переезда Робби завел со мной разговор, и когда я стал думать почему, в животе у меня заныло: а что, если Эштон Аллен уже связался с ним? Что, если Эштон предупредил его о Надин и обнаруженных мейлах? Глазами я рыскал по комнате в поисках подсказки. В углу стояли две коробки, наполовину наполненные одеждой, с надписью «АРМИЯ СПАСЕНИЯ», и, борясь с нарастающей паникой, к которой уже можно было привыкнуть, я тяжко сглотнул. Я понял: сцена эта отрепетирована настолько, что можно предугадать заключительные реплики. Я снова посмотрел на Робби и не смог избавиться от чувства, будто под его безразличием скрывается отвращение, а под отвращением – ненависть.
Он, казалось, заметил мои подозрения, когда я уставился на ящики, и спросил уже с нажимом:
– А что, если не кончится, пап?
Взгляд мой перескочил на него. Это «пап» прозвучало неискренне. Он играл, и инстинкт подсказывал мне подыграть ему, ведь только так я мог найти какие-то ответы. Хотелось разбить ложное представление и добраться до более глубокой правды – какой бы она ни оказалась. Я не желал идти на поводу, принимать его притворства, нужно, чтоб он был со мной искренним, настоящим. Но даже если теперь он прикидыв, все равно разговор завязался, и я хотел, чтоб он продолжился.
– Ну, ты же не хочешь… умереть за родину, – сказал я медленно, задумчиво.
На слове «умереть» Сара перестала возиться с игрушкой и тревожно посмотрела на меня.
– И что ж мне тогда делать? – спросил он без выражения, почти равнодушно. – Если меня все-таки призовут?
Пока я формулировал ответ, наступила долгая пауза. Я старался придумать простой практический совет, но, взглянув на коробки для Армии спасения, я вдруг напрягся и решил закончить эту игру. Я прочистил горло и, глядя ему прямо в глаза, сказал:
– Я б сбежал.
В ту же секунду фальшивый огонек, оживлявший Робби, погас, и не успел я переформулировать ответ, как сын опять замкнулся в раковину.
Он знал, что я бросил ему вызов. Он все еще стоял перед компьютером, и мне хотелось сказать ему, что можно уже и отойти, что лица пропавшего мальчика уже не видно и не нужно прикрывать то, чего нет. Я беспомощно посмотрел на Сару – она шепталась с игрушкой, – потом снова на Робби.
– Почему твоя сестра не у себя? – тихо спросил я.
Робби пожал плечами. Он уже впал в привычную молчаливость, глаза его стали отстраненными и холодными.
– Мне страшно. – Сара прижала к себе Терби.
– Чего ты боишься, малышка? – спросил я и сделал движение к ней, хотя Терби и заставлял меня держать дистанцию.
– Пап, а в нашем доме есть чудовища?
На этих словах Робби отошел от компьютера – теперь на экране пульсировал лунный пейзаж; уверенность, что я замкнусь на разговоре с его сестрой, позволила ему расслабиться, так что он снова сел, скрестив ноги, и продолжил видеоигру.
– Нет-нет… – Я поежился: сознание осветилось яркими вспышками образов, которые наснились мне со времени Хэллоуина. – А почему ты спрашиваешь, малыш?
– Я думаю, в нашем доме завелись чудовища, – сказала она хрипло, заторможенно и обняла игрушку.
Непонятно как у меня вырвалось:
– Ну, может, иногда, малыш, но…
Сара сморщила личико и вдруг – разрыдалась.
– Малыш, ну что ты, нет, конечно нет, они ж ненастоящие, малыш. Они придуманные. Они тебе ничего не могут сделать, – говорил я, а сам смотрел на черную игрушку в ее руках, зная, на что та способна, и тут заметил, что когти у птицы выросли и загнулись, и были они измараны коричневым. Я тут же стал строить планы, как бы поскорее избавиться от этой штуковины.
Сара понимала, что в доме монстры – поскольку теперь жила в том же доме, что и я, – и знала, что я ничего не могу с этим поделать. Она понимала, что я не в состоянии ее защитить. И тут я осознал непреложный факт: как бы ты ни старался, скрыть от детей правду можно только на какое-то время, но даже если ничего не скрывать и честно выложить перед ними все факты, они все равно тебя возненавидят. Приступ плача прекратился так же внезапно, как и начался, когда Терби вдруг заурчал и повернул голову в мою сторону, будто он не хотел, чтоб именно этот разговор имел продолжение. Я знал, что это Сара включила игрушку, но все равно сжал кулаки, чтобы не закричать и не броситься прочь, уж очень было похоже, что он нас слушает. Сара виновато улыбнулась и поднесла гротескный клюв (клюв, обгрызавший цветы в полночь и потрошивший белок, раскладывая их на террасе, – но это же всего лишь матрица датчиков и чипов, не так ли?) к ушку, как будто он попросил ее об этом. Она укачивала чудовище с такой нежностью, что, если бы речь шла о любой другой игрушке, я бы ужасно растрогался, но сейчас мое сердце так и ухнуло в пятки. Тут Сара подняла взгляд и хрипло прошептала:
– Он говорит, что по-настоящему его зовут Мартин. («Со мной разговаривал дедушка…»)
– Ах… так? – прошептал я, и в горле запершило.
– Он сказал, чтоб я его так называла. – Capa тоже шептала.
Я все пялился на эту штуковину. На улице как по писаному залаял Виктор, но потом заглох.
– Пап, а Терби живой? (Давай посмотри на шрам на ладони. Он цапнул не за ту руку, Брет. Он целил в ту, где был пистолет, но промахнулся.)
– А что, – переспросил я, колеблясь, – ты думаешь, он живой? – Голос мой дрожал.
Она поднесла куклу к уху и внимательно прислушалась к ней, а потом снова посмотрела на меня.
– Он говорит, что знает, кто ты такой.
Это заставило меня затараторить:
– Терби не настоящий, малыш. Это не настоящая птичка. Он не живой. – Я ни на секунду не забывал, что, говоря это, смотрю на тварь во все глаза и медленно покачиваю головой, словно успокаивая себя.
Сара снова поднесла игрушку к уху, будто та ее попросила.
Я с трудом сдерживался, чтобы не выхватить Терби у нее из рук (я чуял тухлый запашок), а Сара выпрямилась повнимательней выслушать, что говорит ей кукла. Потом она кивнула и снова посмотрела на меня.
– Терби говорит, что по-человечьи он не живой, зато, – тут она хихикнула, – по-тербиевски – очень даже.
Она обхватила птицу руками и закачалась взад-вперед довольная.
Я ничего не сказал и посмотрел на Робби, ища помощи, но он весь ушел в видеоигру, ну, или притворялся, и сквозь пальбу и вопли слышно было, как Марта выезжает со двора.
– Терби кое-что знает, – прошептала Сара.
Я сглотнул.
– Что… он знает?
– Все, что захочет, – просто сказала она.
– Малыш, тебе пора в кроватку, – сказал я и, повернувшись к Робби, добавил: – И ты тоже, Робби, выключай эту штуку и иди спать. Поздно уже.
– Обо мне можешь не беспокоиться, – пробурчал тот.
– Беспокоиться – моя обязанность, – сказал я.
Он отвернулся от телевизора и сверкнул на меня глазами:
– О ком?
– Ну, – смягчился я, – о тебе, приятель.
Он снова что-то пробурчал и снова уставился в телевизор.
Я слышал, что он сказал. И пусть я совсем не хотел, чтобы он это повторял, остановиться я уже не мог.
– Что ты сказал, Роб?
И тогда он без труда повторил, глазом не моргнув:
– Ты мне не отец, так что нечего командовать.
– Что это ты… говоришь?
– Я сказал, – и он отчеканил каждое слово, не оборачиваясь, – ты мне не отец, Брет.
Это признание рубануло как обухом по голове – обида копилась, небось, не один день, – да и прочие сегодняшние события настолько меня ослабили, что в ответ я только промолчал. Силы мои истощились. И когда в комнату вошла Джейн, а Сара закричала «мамочка!», я аккуратно встал с кровати и вместо того, чтоб сказать: «Я твой отец, Робби, всегда им был и всегда буду», я просто выплыл из его владений, оставив им взамен маму.
Я двинулся по коридору – бра мигали, когда я проходил мимо, – вошел в спальню, закрыл за собой дверь, прислонился к ней и на краткий, ужасный миг потерял всякое представление о том, кто я такой, где живу и как оказался на Эльсинор-лейн. Я пошарил по карманам в поисках ксанакса, проглотил парочку, а затем принялся очень аккуратно и целенаправленно раздеваться. Оставшись в трусах и футболке, я натянул халат, вошел в свою ванную, запер дверь и стал рыдать над тем, что мне сказал Робби. По прошествии примерно получаса я вышел из ванной и просто сказал Джейн, крутившейся возле зеркала во весь рост (целлюлитная паранойя): «Я сегодня здесь лягу». Она не ответила. Роза уже сложила покрывала, и Джейн в футболке и белых трусиках скользнула в кровать и спряталась под одеялом. Я стоял посреди огромной комнаты, чувствуя, как ксанакс проникает в систему, и, когда успокоился достаточно, сказал:
– Я хочу, чтобы Сара выкинула эту штуковину.
Не обращая внимания на меня, Джейн потянулась к ночному столику за сценарием.
– Я хочу, чтоб она избавилась от этой игрушки.
– Что? – раздраженно спросила она. – О чем ты говоришь?
– Есть в этой штуке что-то… нездоровое, – сказал я.
– Ну и на что у нас теперь избыточная реакция? – Она раскрыла сценарий и пристально в него уставилась.
Я вдруг подумал, что не могу вспомнить, в какой из этих дней она уезжает в Торонто.
– Она думает, что игрушка живая.
Мои слаксы лежали на моей стороне кровати; я подошел, взял их и педантично повесил на деревянную вешалку – все ради того, чтоб Джейн заметила, насколько аккуратны и обдуманны мои движения.
– С Сарой все в порядке, – только и сказала Джейн, когда я вышел из стенного шкафа.
– Но нам же сказали, что в школе она отказывается держать других детей за руку.
Джейн сжала челюсти.
– Я думаю, надо ее снова… обследовать. – Я помолчал. – Признаем это.
– Почему? Только потому, что у нее хороший вкус? Потому что она не из тех детей, кто мечтает выиграть конкурс «Мисс популярность»? Потому что, судя по тому, какой ошибкой было отправить детей в эту жуткую школу… что ж, тем лучше для нее, а кроме того… – и тут Джейн оторвала взгляд от сценария (он назывался «Роковая погоня»), – чего это ты вдруг так забеспокоился?
Тут я сообразил, что сегодняшние отповеди учителей глубоко ее обидели, сильнее, чем я мог себе вообразить. Джейн либо не хотела знать правду про своих детей – что с их проблемами одними лекарствами не справиться, – либо же не желала признавать, что их ущербность каким-то образом вызвана ее поведением и домашними напрягами. Я хотел наладить с Джейн контакт, но в голову мне лезли только жуткие рисунки Сары, где черная игрушка пикировала на дом, а я ведь знал, на что та и вправду способна.
– Ты же знаешь, Джейн, что такое давление сверстников, – произнес я как можно мягче, – а эта…
– У нее просто сложный возраст, – сказала Джейн и снова уставилась в сценарий. – Кроме того, ее обследовали повторно, и три месяца она посещала групповую терапию, и новые лекарства вроде как помогают, и дислексия сошла на нет – если ты не заметил. – Джейн перевернула страницу, но видно было, что она не читает.
– Но ты же слышала, что говорят учителя. – Я наконец сел на кровать, – Они говорят, что девочка не различает границ личного пространства, что она не считывает мимику, что, когда с ней говорят напрямую, она не обращает внимания…
– Этот синдром мы уже побороли, – сказала Джейн с едва сдерживаемой яростью.
– …Нет, ну ты же сама слышала все, что они там говорили!
– Ты ей не родитель, – сказала Джейн, – и не важно, что она зовет тебя папой, ты ей не родитель.
– Но я слышал, как учительница говорила, что твоя дочь слишком близко подходит к людям, и говорит слишком громко, и что она не может сделать шаг от мысли к действию, и…
– Что ты делаешь? – спросила Джейн. – Какого черта ты все это говоришь?
– Я волнуюсь за нее, Джейн…
– Нет-нет, тут что-то еще.
– Она думает, что ее игрушка живая, – выпалил я.
– Ей шесть лет, Брет, шесть лет. Вбей себе это в голову. Ей шесть лет. – Лицо Джейн вспыхнуло, и последние слова она буквально выплюнула мне в лицо.
– А о Робби лучше даже не заговаривать. – Я стал водить руками по воздуху, что-то обозначая. – Нам сказали, что он ходит кругами, как человек в амнезии. Да, так они и сказали, Джейн, – в амнезии.
– Я заберу их из этой школы, – сказала Джейн и положила сценарий на тумбочку. – И ограничим твои разглагольствования проблемами Сары. У тебя тридцать секунд, потом я выключу свет, ты либо уходишь, либо остаешься. – Уголки ее рта опустились, как бывало слишком часто с тех пор, как я приехал сюда в июле.
– Я не разглагольствую, мне просто кажется, что она не может отличить реальность от фантазии. Успокойся – здесь вопрос только в этом.
– Давай поговорим об этом завтра вечером, хорошо?
– Но почему мы не можем поговорить наедине, Джейн? Какие бы проблемы у нас ни возникли…
– Я не хочу, чтобы ты здесь сегодня оставался.
– Джейн, твоя дочка уверена, что игрушка – живая… («Я и сам так думаю».)
– Я хочу, чтобы ты ушел, Брет.
– Джейн, прошу тебя.
– Что бы ты ни говорил, что бы ни делал, все так мелко и предсказуемо…
– А как же «все сначала»? – Я коснулся ее ноги, она сбросила мою руку.
– Ты все профукал вчера вечером где-то между вторым литром сангрии и косяком, после которого гонял по дому с пистолетом. – Безысходная грусть проскользнула по ее лицу, прежде чем она выключила свет. – Ты просвистел все со своим дружком дилером.
Я еще чуть-чуть посидел на кровати, а потом встал и взглянул на ее силуэт в темноте. Она отвернулась и тихо плакала. Я на цыпочках вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.
Лампочки снова замерцали, когда я проходил по коридору мимо комнаты Сары и всегда закрытой комнаты Робби, после чего я спустился к себе в кабинет и снова позвонил Эйми Лайт на мобильный; и снова услышал только автоответчик. На дисплее компьютера был мейл от Бинки – она спрашивала, не смогу ли я встретиться с людьми Харрисона Форда на этой неделе, – и я смотрел на него и хотел уже написать ответ, когда пришло новое письмо из Банка Америки в Шерман-Оукс. Оно пришло раньше обычного, и я щелкнул по нему, чтобы проверить, не изменилось ли «содержание», но страница была по-прежнему пустой. Я принялся названивать в банк, но тут сообразил, что никто мне не ответит, поскольку рабочий день уже кончился. Я вздохнул и встал из-за компьютера, не выключая его, и направился было к ставшей родной кровати, как вдруг услышал звуки, исходящие из медиа-комнаты. К этому моменту я слишком устал, чтобы чего-либо бояться, поэтому безучастно поплелся на шум.
На громадном экране плазменного телевизора снова шел фильм «1941»: Джон Белуши пролетал над Голливудским бульваром, в зубах – сигара, в глазах – безумный блеск. Я выключил звук, размышляя, что это, наверно, DVD, который мы недавно купили, и запустил его случайно установленный таймер.
Робби смотрел его вчера вечером, когда мы с Джейн собирались к Алленам, и он, наверное, просто не вынул диск. Я открыл DVD-проигрыватель, но диска там не оказалось. Я взял пульт дистанционного управления, нажал на «инфо» и выяснил, что фильм показывают по 64-му каналу местного телевидения. Я заглянул в программку кабельного вещания, но фильма на этом канале там не значилось, как и ни на каком другом. Поскольку Робби смотрел его вчера вечером, я проверил предыдущую колонку, но и там этого фильма не оказалось. То есть вчера его тоже не показывали. Тут я вспомнил, как на Хэллоуин проходил мимо комнаты Робби и заметил, что Эштон Аллен спит под этот же фильм. Я проверил программку на тридцатое и опять убедился, что «1941» не показывали ни по одному из каналов. Я сел у телевизора, отчаянно пытаясь выяснить, почему нам постоянно крутят этот фильм, и вдруг услышал, как кто-то скребется.
Источник шума находился за остекленным эркером медиа-комнаты.
Я немедленно выключил телевизор и прислушался.
Звуки прекратились. Потом снова заскреблось.
Я встал и двинулся на кухню. В гостиной встроенные в потолок лампочки затухали и вспыхивали снова, когда я проходил прямо под ними (стараясь – вполне успешно – не замечать позеленевшего ковра и переставленной мебели). То же самое повторилось и в коридоре, ведущем на кухню, где было темно, но стоило мне сделать шаг, и лампочки зажглись. Я отступил, и они потухли.
Я направился в кухню – они загорелись снова.
Я повторил это дважды с тем же результатом; опыты прогнали всякую сонливость.
Получалось, что мое присутствие замыкало электроцепь. («Или кто-то следует за тобой, дышит в затылок», – промелькнуло в голове, но эту мысль додумывать тогда не хотелось.) Я приоткрыл стеклянную дверь кухни и выглянул наружу. На улице моросило, но Виктор спал на террасе. Он дрожал и скалился во сне на какого-то неизвестного врага, но не проснулся, когда я вышел и направился к тому месту, откуда доносились звуки. Лампочки в бассейне внезапно вспыхнули и, осветив воду небесно-голубым, тут же погасли; я встал как вкопанный.
Из джакузи послышалось легкое жужжание струй, поверхность пузырилась, и, словно зная, что они должны быть там, я перевел взгляд на террасу, где на перилах висели те же плавки в крупный красный цветочек, что я нашел на Хэллоуин и что носил мой отец на Гавайях. В прохладном, сыром воздухе от них поднимался пар, как будто кто-то снял их, только что окунувшись.
Я уже собрался прихватить их (отжать, забрать в дом, потрогать их, убедиться, что они настоящие), когда снова послышались звуки, чуть дальше, но и громче. Я не стал зацикливаться на плавках и подсыхающих следах на бетонной площадке у бассейна и с пущим рвением направился к боковой стене дома.
Обессиленный, уставился я на мираж: краска сошла полностью, и теперь вся стена от земли до крыши была покрыта розовой штукатуркой. Стоя рядом, я казался себе карликом. Никаких скребущих звуков от стены больше не исходило. Эта стена работу над собой закончила, и краска теперь облезает где-нибудь в районе фасада. Когда я завернул за угол и встал на лужайке, шорох прекратился, но лишь на мгновение. Как только я обнаружил свисающие хлопья краски над окном моего кабинета, шорох возобновился. В ярком свете уличных фонарей видно было, как дом по своему хотенью покрывается рубцами. Никакого внешнего вмешательства процесс не требовал. Краска просто отшелушивалась ровным белым дождем, обнаруживая под собой розовую штукатурку. Хлопья краски мягко сеялись на лужайку, и зрелище это завораживало. Я подошел поближе, трепеща перед расширявшимся, выходившим на поверхность пятном лососевого оттенка. Под нашим домом обнаруживался другой. В памяти моей вспыхнул летний день 1975 года: я лежал в бассейне на надувном матраце и смотрел на наш дом в Шерман-Оукс, и воспоминание стало еще ярче, когда я протянул руку и коснулся угла над окном кабинета в доме по Эльсинор-лейн и сделал наконец вывод, а ведь тот лежал прямо на поверхности. Как я раньше не догадался?
Штукатурка, обнаруживающаяся под краской, была того же цвета, что и на доме, где я вырос.
Дом становился того же цвета, что и вилла на Вэлли-Виста в Шерман-Оукс.
Осознав это, я на секунду ослеп, и вскоре исчезли последние сомнения.
Я быстро пошел обратно в дом и направился в гостиную. Лампы больше не мерцали, светили ровно.
Теперь я понял, почему ковер и мебель не давали мне покоя: столы, стулья, диваны, торшеры – все было расставлено так же, как в гостиной на Вэлли-Виста.
И ковер теперь стал того же цвета зеленой листвы.
Я помнил, что на ковре оставались пепельные следы, но в темноте их было не разглядеть.
Я посмотрел на потолок и понял, что вся планировка дома стала идентичной.
Вот почему этот дом казался мне таким знакомым.
Я жил в нем раньше.
Еще одно воспоминание прервало мои мысли.
Я вернулся в медиа-комнату и включил телевизор.
«1941» все еще шел по 64-му каналу, звук был выключен.
Этот фильм я смотрел с отцом в декабре 1979 года в кинотеатре «Синерама-доум» в Голливуде.
В 1941 году родился мой отец.
И буквально через несколько секунд – когда это стало до меня доходить – компьютер в моем кабинете заладил: «Вам письмо, вам письмо, вам письмо…»
Войдя в кабинет, я обнаружил на экране бесконечный ряд мейлов из отделения Банка Америки в Шерман-Оукс.
Как только я дошел до стола, письма резко перестали поступать.
Всю эту долгую ночь я просидел в кабинете онемевший, чего-то дожидаясь, пока семья спала наверху. Все вокруг меня слегка подрагивало, мне виделась серая река пепла, текущая вспять. Сперва меня охватило некое ощущение чуда, но, когда я понял, что ни к чему конкретному оно не привязано, изумление обернулось страхом. А за страхом последовали боль и пронзительные отголоски прошлого, которое не хотелось вспоминать, поэтому я сосредоточился на предсказаниях, читавшихся в подернутом рябью будущем, но, поскольку ничего хорошего они не сулили, и от них пришлось отстраниться. Тотальное отрицание мягко вытянуло меня из реальности, но лишь на миг, потому что одни линии стали сцепляться с другими, образуя смысловую сеть, наделенную значением, и наконец из пустоты соткался образ моего отца: белое лицо, глаза сомкнуты вечным покоем, а рот стянут в ниточку, которая скоро исказилась криком. Сознание нашептывало само себе, и в памяти возникло все: покрытый розовой штукатуркой дом, вытертый зеленый ковер, плавки из «Мауна-Кеа», наши соседи Сьюзен и Билл Аллен… я видел, как отцовский кремовый «450SL» едет по шоссе мимо рядов цитрусовых деревьев к съезду на Шерман-Оукс, что неподалеку, и где-то посреди ночи или ранним утром 4 ноября я смеялся, не веря, что все эти шумы могут раздаваться у меня в голове, и разговаривал сам с собой, но был при этом человеком, который пытается поддерживать рациональную беседу с кем-то, кто уже не в себе, и я кричал: «Отпусти, отпусти!», но не мог больше закрывать глаза на тот факт, что пора принять все как есть: отец хочет мне что-то передать. И, беспрестанно повторяя его имя, я понял, что именно.
Предостережение.
Назад: 13. Родительское собрание
Дальше: Вторник, 4 ноября