Я убедил себя, что ничего не было. Я уже много раз так делал (когда отец побил меня, когда я впервые порвал с Джейн, когда передознулся в Сиэтле, всякий раз, когда я пытался наладить отношения с сыном), по части вымарывания реальных событий я был большой дока. Писателю совсем не сложно выдумать сценарий, более приспособленный к жизни, нежели тот, что был реализован на самом деле. Таким образом, я просто вырезал десять минут экранного времени – начиная со сцены во дворе Алленов и заканчивая моментом, когда я сжимаю пистолет в комнате моего сына, в то время как машина из моего прошлого исчезает за поворотом на Бедфорд-стрит, – и вмонтировал что-то другое. Быть может, сознание мое сместилось от зудящих голосов за обеденным столом у Алленов. А может, видения, которые я воспринял как реальные события, были вызваны марихуаной. Верил ли я в то, что видел прошлой ночью? А если и верил – что это меняло? Тем более что мне никто не верил, а доказательств не было никаких. Писатель расположен подгонять все свидетельства под выводы, которые он хочет сделать, и куда реже склоняется в сторону правды. А поскольку утром третьего ноября правда оказалась не ко двору – поскольку была уже дисквалифицирована, – меня ничто не сдерживало и я мог придумать себе совсем другое кино. Я неплохо умел придумывать ситуации, тщательно вырисовывать детали, придавать им необходимый объем и блеск, поэтому я приступил к созданию нового фильма с другими сценами и финалом посчастливее, где я бы не оставался в гостевой, дрожа от страха и одиночества. Таково ремесло писателя: его жизнь – водоворот лжи.

Приукрасить для него – что перекреститься на красный угол. Мы делаем это, чтоб доставить вам удовольствие. Мы делаем это, чтоб убежать от себя. Физическая жизнь писателя, как правило, статична, и, пытаясь вырваться из этого плена, мы вынуждены ежедневно выстраивать себя заново. Тем утром я столкнулся с необходимостью придумать мирную альтернативу вчерашнему кошмару, при том, что в писательском мире драма, боль, поражение поощряются как необходимые для искусства предпосылки: если дело было днем – выпишем ночь, была любовь – устроим ненависть, безмятежность заменим хаосом, из добродетели сделаем порок, из Господа – дьявола, из дочери – шлюху. За участие в этом процессе я был неумеренно обласкан, и ложь зачастую просачивалась из моей творческой жизни – замкнутой сферы сознания, подвешенной вне времени, где вымысел проецировался на пустой экран, – в осязаемую, живую часть меня. Однако вполне допустимо, что третьего ноября я был готов поверить, будто обе мои жизни слились в одну, и я уже был не в состоянии отделить одну от другой.

Во всяком случае так я сказал себе. Потому что мне-то виднее. Я-то знал, что произошло прошлой ночью.

События прошлой ночи – это реальность.

И тем не менее, чтобы поддержать существование, чтобы доказать себе, что я не схожу с ума, необходимо было выдвинуть рациональное объяснение тому, что я видел прошлой ночью. Требовалась невероятная концентрация и выдержка, чтобы метаться от выдуманного мною к тому, что являлось для меня безусловно правдивыми событиями, и оставалось только надеяться, что по пути меня никто не раскусит. Так я представлял себе положение дел третьего ноября. Это было необходимо, потому что впереди был целый день, и если я хотел прожить его, хоть сколько-нибудь напоминая душевно здорового человека, прошлую ночь надо было вычеркнуть. Вымарать из черновиков следующее: созданный мною монструозный персонаж сбежал из романа. Убедить себя, что прошлой ночью его в доме не было (с кремовым «450SL» было сложнее из-за калифорнийских номеров). Считай, что Терби не кусался (и пусть болячка на ладони тебя не смущает) и что инспектор, который приезжал в субботу, просто нагнал зловещей пурги. Придумай новую главу, назови: «Ночь, которой не было». Скажи, что все это тебе приснилось. Прошлой ночью мне привиделось, что в подсветке бассейна я видел, как Терби копошится в кусте хризантем и аккуратно так объедает оранжевый цветок. Этот эпизод приснился мне, когда я шатался лунатиком по дому, проверяя замки на всех дверях и защелки на всех окнах. Мне снилось, что игрушка сбежала из объятий Сары и оказалась во дворе. Еще мне приснилось, что звуки, доносившиеся из нашей спальни, когда я стоял в коридоре, были похожи на плач ребенка. Приснилась мне и обезглавленная, с выпущенными кишками белка на перилах террасы. Мне снилось, что я так и не доехал до той свадьбы в Нэшвилле, где впервые встретил Робби и где он взял меня за руку и прошептал «ш-ш-ш», так как под кустом в гостиничном дворе было что-то, что он хотел мне показать.

Мне приснились мягкий уклон лужайки, по которой мы шли, и тени, скользящие за нами по траве, и тянущий меня за руку Робби, как еще раньше приснилась мне рука отца, когда я вел его к поросшему пальмами гавайскому берегу, дабы показать ту же ящерицу, что и Робби хотел показать мне, в реальности, которой не было ни на Гавайях, ни в Нэшвилле. Поскольку все это мне лишь приснилось, я вновь обрел равновесие, необходимое, чтобы протянуть этот день. Я скользил по его поверхности, отчасти потому, что совсем не выспался (той ночью дальше тревожной полудремы дело не пошло) и постоянно закидывался ксанаксом, отчасти потому, что писатель убедил меня, будто все в порядке, хотя сам-то я знал, что поверхностное спокойствие этого дня – всего лишь передышка перед надвигающейся тьмой кромешной.

Первоначальный план состоял в том, чтобы не показываться никому на глаза до семи вечера, когда нам с Джейн нужно было идти в Бакли. Но прятаться не требовалось, потому что дети были в школе, а Джейн готовилась к пересъемкам в спортзале. Когда дом опустел (осталась только Роза, пылесосившая следы, которых не было), нужно было себя чем-то занять, и я решил навести инспекцию.

Для начала я просмотрел газеты на предмет новых сведений о пропавших мальчиках.

Таковых не оказалось.

Потом я поискал хоть что-нибудь насчет того, о чем поведал мне Дональд Кимболл.

По нулям.

Войдя в спальню, я и там ничего не нашел (и чего я искал-то? какие улики может оставить призрак?). Стоя у окна, я поднял шторы и уставился во двор к Алленам, и вдруг на мгновение показалось, что я увидел себя, растянувшегося в шезлонге и смотрящего на себя же. Это было как вспышка, но на какой-то миг я оказался вчерашним силуэтом, тенью, которая мне приснилась. (В тот же миг я вдруг оказался тем парнем, что сидел рядом с Эйми Лайт в ее «БМВ».) Я стал бродить по комнате, повторяя движения тени, стараясь угадать, чего он искал. Из шкафа и комода ничего моего вроде бы не пропало, и на ковре не осталось видимых следов (хотя в моих снах их было полно в гостиной, а теперь еще и в кабинете). Наконец я пошел к комнате Робби и долго не решался в нее войти. На двери в правом нижнем углу до сих пор виднелись царапины, надо будет их закрасить, а («Ненавижу тебя». Сколько раз я говорил это своему отцу? Ни разу.

Сколько раз я мечтал об этом? Тысячи.) никакой мыши нет, уговаривал я себя, потому что она мне приснилась, да и во всей комнате не нашлось ни одной зацепки, ничего, напоминавшего о том, что мне здесь вчера приснилось. Возле стенного шкафа стояли полупустые коробки со старой одеждой для Армии спасения. На экране компьютера мерцала луна.

Вернувшись в кабинет, я так и не смог сосредоточиться на романе и вместо этого перечитал главу из «Американского психопата», где убивают Пола Оуэна, и в очередной раз ужаснулся деталям преступления – газеты, расстеленные на полу, плащ, который Патрик Бэйтмен надел, чтоб не замарать костюм, острие топора, расколовшее голову Пола, брызги крови и шипящий звук, который издает череп, разламываясь пополам. Больше всего меня ужаснуло вот что: а вдруг человек, наводящий ужас на округ Мидленд, делает это без гнева, без ярости? Что, если он спокойненько спланировал свои преступления и методично их осуществил и переживания его сравнимы с чувствами покупателя, который толкает перед собой тележку по универсаму и вычеркивает пункты из списка продуктов? Что, если логическое обоснование этим преступлениям было лишь одно: тому, кто их совершал, это просто нравилось.

Я снова набрал Эйми Лайт. Она снова не ответила. Я снова не оставил сообщения. Да и не знал я, что говорить, ведь теперь ее машина, выезжающая с парковки на бульвар Офелия с Клейтоном на пассажирском месте, – это тоже сон. То есть – на данном этапе сна – в субботу вечером этого не происходило.

Я не видел Робби, когда он пришел из школы, он не спустился к семейному обеду и предпочел питаться в одиночестве, сославшись на домашнее задание. Сара сидела со мной и Джейн, и казалось, что события прошлой ночи не возымели на нее никакого эффекта, и за обедом я понял почему: она мне тоже приснилась.

Готовясь к родительскому собранию, я надел костюм. Выглядел я представительно. Озабоченный мужчина, жаждущий известий об академической успеваемости своего ребенка. Ниже следует диалог, записанный мною для вечерней сцены в спальне, который Джейн отказалась разыгрывать и переписала на свой лад.

– Что мне надеть? – спросил я.

Долгая пауза.

– Полагаю, улыбки будет достаточно.

– То есть можно пойти голым и скалиться как идиот?

– Все, что от тебя требуется, – еле слышно пробурчала Джейн, – это кивать и улыбаться минут десять перед несколькими учителями и поздороваться с директором. Справишься? Обойдемся без баклажки? Пистолет выхватывать не станешь?

Я, извиняющимся тоном:

– Постараюсь.

– Перестань ухмыляться.

Джейн обсудила с Мартой, когда мы сможем вернуться домой.

Джейн как будто не догоняла, насколько серьезно я все воспринимаю.

Мы сели в «рейнджровер» и поехали в школу. Всю дорогу мы молчали, только однажды Джейн сказала, что на завтрашний вечер нам назначено у доктора Фахейда. Я воздержался от вопроса, почему мы не пойдем в наше обычное время в среду, поскольку во сне это больше не имело значения.

В Бакли повсюду стояли охранники. На воротах они просвечивали машины фонариками, сверяясь с именами в списке. На служебной парковке еще больше охранников, некоторые вооруженные, требовали документы с фотографией. Весь Бакли с подготовительного по двенадцатый класс насчитывал шестьсот учеников (в каждом классе человек по сорок), и сегодня собрание было только у родителей начальной школы, и, казалось, приехали все. На территории толпились опрятные парочки, Джейн ловила подобающие взгляды. Возле тележки с кофе, выставленной у библиотеки, мы наткнулись на Адама и Мими Гарднер, и как только стало понятно, что на меня они внимания не обращают и прошлую ночь вспоминать никто не собирается, я понял, что они мне тоже снятся.

Интерьер школы был обтекаемый, гладкий, индустриальный: куда ни повернешься, всюду маячит большая стальная дверь. Территорию окружало невероятное количество растительности. Деревья нависали над зданиями, школа пряталась в лесу. Меж деревьев стояло несколько блочных построек – безликие бунгало, испещренные узкими, как бойницы, окошками, вмещали большую часть классных комнат. Архитектура была настолько минималистской, что в ней чувствовалось какое-то обескураживающее обаяние. Здесь правил бал порядок, но без клаустрофобии, несмотря на все окружающие вязы и кусты. Что ж, удобно, даже мило. Да, это, безусловно, шикарная школа. В огромном спортзале мы сидели на бетонных пеньках и внимали краткой, но изобретательной речи директора об эффективности и организации, о связи между сознанием и духом, о безопасности и ее требованиях, о наших детях, жаждущих познать неизведанное. Следующим выступал педиатр, специалист по поведенческой психологии, бесчисленное количество раз мелькавший по телевизору, седовласый, мягкоречивый канадец; в какой-то момент он предложил устроить день «Принеси в школу чучело животного». После редких аплодисментов мы отправились встречаться с учителями. Нам показали рисунки и поделки Робби (исключительно лунные пейзажи) и рассказали, что в этом хорошего (немного), а что следует исправить (я чуть не заснул). Учительница, которая работала с Сарой над письмом, чтением и началами счета, объяснила нам, что в Бакли за эмоциональным состоянием учеников следят с не меньшим рвением, чем за успеваемостью, и, указав, что наши дети плохо переживают стрессовые ситуации, она предложила записать и Сару и Робби на семинар, посвященный укреплению уверенности в себе; нам выдали брошюры с фотографиями пестро разряженных кукол и советами по техникам релаксации, например как выдувать мыльные пузыри (при ровном дыхании получится замечательный поток), и списком книг о позитивном мышлении, которые должны помочь детям «обрести внутреннее спокойствие». Когда Джейн с улыбкой принялась возражать, нам сказали: «Миссис Деннис, дети чаще всего испытывают стресс не оттого, что их не позвали на день рождения, и не оттого, что к ним задирается какой-то драчун, а потому, наверно, что их родители сами находятся в состоянии стресса». Джейн снова принялась спорить, уже без улыбки, и была прервана: «Насколько хорошо родитель переживает стресс, показывает, чего можно ждать от ребенка». Мы не нашлись что ответить на это, и учительница добавила: «Вы знаете, что восемь с половиной процентов детей в возрасте до десяти в прошлом году пытались покончить с собой?», после чего я заткнулся до конца собрания. Краем уха я слышал, как учительница говорила другой озабоченной паре: «От этого у вашего ребенка могут возникнуть сложности в межличностных отношениях», после чего показала им нарисованного их сыном утконоса и сказала, что среднестатистический утконос выглядит «менее безумным». В какой-то момент Джейн промямлила: «Я йогой занимаюсь», после чего мы прочли тревожное сочинение Сары, озаглавленное «Жаль, что я не голубь», от которого Джейн разрыдалась, а я тупо уставился на изображения Терби – их были десятки, – и на рисунках он пикировал на дом вроде нашего, злобный, растопырив острые когти. Родителям выдали дополнительные антистрессовые корзинки, где среди прочего лежала книжка под названием «И сорняк может расцвести». Встречи эти ранили меня чрезвычайно. Больше обычного хотелось выпить. Сон мой дал трещину, а мне нужно было, чтоб он продолжал виться. Все, что я мог, это хмуро улыбаться.

В итоге после четырех бокалов кислого шардонне, выпитых на общем сборе в библиотеке, я вынужден был удалиться.

На улице я кивнул вооруженному охраннику, патрулирующему каменную дорожку к библиотеке, и спросил, не будет ли у него сигареты. Нет, сказал он, и вообще на территории школы курить запрещено. Я попытался пошутить, но охранник, отступая в тень, не улыбнулся.

Среднестатистический утконос, думал я, бредя по тропинке.

Среднестатистический утконос. Библиотека была трехэтажная и одной стороной ограждала просторный открытый двор. Полупрозрачные панели окон источали мягкий белый свет, который рассеивался в темноте. С места, где я стоял, виден был круговорот родительских теней, их бубнеж доносился из-за стен, как удаленный саундтрек, а за ними рассекали пространство ряды книжных полок. Во дворе помещалась бронзовая статуя грифона Бакли, полульва-полуорла; школьный тотем на четыре метра возвышался над двором с распростертыми крыльями, готовый соскочить с постамента и воспарить. Я спустился по ступенькам осмотреть грифона и посидеть в одиночестве, но когда я потянулся в карман за мобильным (звонок Эйми Лайт был ежевечерней процедурой), я заметил, что под статуей кто-то есть.

Окутанная тьмой фигура тяжело развалилась на скамейке. Когда я подошел поближе, она произнесла мое имя, и я увидел, что это Надин Аллен, а увидев – заколебался. Дабы убедиться, что тихое «Брет» было обращено ко мне, я обернулся в бессмысленной надежде, что это все-таки не меня, – но тут меня снова позвали усталым монотонным голосом, и, вздохнув, я подошел к ней.

Не говоря ни слова, я присел рядом с Надин на выступавшую из гранитной стены скамеечку. Я лениво отметил, что мы оказались ниже первого этажа, и продолжал смотреть на библиотеку, не обращая на Надин никакого внимания. Она шевельнулась, и это заставило меня повернуться.

Распластавшись по стене, она подносила к губам пластиковый стаканчик, наполовину наполненный белым вином, и я порадовался, что она пьяна, поскольку это обеспечивало бесперебойную проекцию моего сна на широкий экран, заслонявший то, что я на самом деле видел.

Небольшой водопад лениво плескался в искусственном пруду, в глубине которого мелькали оранжевые искорки рыб кои. Над головой покачивались деревья, толстые пупырчатые лианы увивали окружавшие нас гранитные стены, подсвеченные желтыми и зелеными лампочками, вмонтированными в постамент. Надин покрепче укуталась в свой жакет, хоть погода стояла теплая (впрочем, дождевые облака уже заволакивали луну), допила вино, после чего, не говоря ни слова, прильнула ко мне, а я не отпрянул. Она была симпатичной женщиной и для своих лет выглядела очень молодо, и я не без удовольствия наблюдал, как она слегка касается мелированных прядей.

Она так ничего и не говорила, и я стал рассматривать бронзового грифона.

Ее молчание наконец разбередило меня, и я приготовился к безобидному разговору (впрочем, как и все наши разговоры) о ее вчерашнем обеде, когда она вдруг что-то произнесла. Я не до конца расслышал и попросил ее повторить. Она опустила голову мне на плечо и вздохнула.

– Они уходят в Небывалию.

Я ответил не сразу и повел плечом так, что Надин пришлось вяло выпрямиться и сесть. Я повернулся к ней. Глаза полуприкрыты, набралась она серьезно. Шестидесяти секунд, решил я, вполне достаточно, чтобы закруглиться и тихо убыть со двора.

– Кто… уходит в Небывалию?

– Мальчики, – прошептала она, – они уходят в Небывалию.

Я прочистил горло.

– Какие мальчики?

– Которые пропали, – сказала Надин. – Они все там.

Я впитывал. Она ждала, что я отвечу. Я попытался нащупать связь.

– Ты думаешь… в этом замешан Майкл Джексон?

Надин хихикнула и снова облокотилась на меня, но никакого сексуального импульса я не почувствовал, упоминание пропавших мальчиков заволакивало все вокруг.

– Нет… при чем тут Майкл Джексон, дурачок.

Тут она вдруг перестала хихикать и стала махать руками, как большая, сильно пьяная птица. Она наклонилась вперед и стала покачиваться.

– Небывалия… как у Питера Пэна. Там все мальчишки.

Надин утомилась изображать птицу и откинулась уже мимо меня на гранитную стену. Лицо ее – потерянное, с толстым слоем макияжа, миндалевидные глаза как деревянные – наполовину освещала зеленым цокольная лампа.

– Ты о чем… Надин? – осторожно спросил я.

– О чем я? – Слишком уж резко она протрезвела. Тон стал грубым. Может, оттого, что я выглядел испуганным, ее так разухабило. – Хочешь знать, о чем это я, Брет?

Я вздохнул и облокотился на стену.

– Нет, пожалуй, что нет. Нет, Надин. Не хочу.

– Отчего ж? – Мои колебания как будто наэлектризовали ее, а негодование в голосе, похоже, было вызвано не опьянением, но страхом. – А дело, собственно, в том, – тут она втянула воздух и приглушенно застонала, – что никто их никуда не забирает.

Я глубокомысленно кивнул, как будто размышляя о сказанном, и произнес:

– Прости Надин, но это бессмыслица какая-то.

– Дело в том… – она уже не скрывала презрительного тона, – дело в том, что тебе надо знать…

Она перегнулась через скамейку и, к моему ужасу, вытянула почти пустую бутылку вина. Надин попросту увела с приема бутылку «Стоункрик шардонне» и посасывала ее в темном дворе школы, где учатся ее дети. Она аккуратно вылила остатки в пластиковый стаканчик. Я бы, может, и расхохотался, если бы мне не казалось, что лианы стягиваются вокруг нас все туже. Я вдруг напугался. По каналу сна пошли помехи. Я понял, что поведение Надин обусловлено не алкоголем, но какой-то особенной взвинченной тревогой, уже выходившей из-под контроля.

– Дело в том, – она сделала глоток и сморщила губы, – что никто из них не вернется.

– Надин, нам, пожалуй, нужно найти Митчелла. – Все, что я мог сказать.

– Митчелл, Брет, стоит возле твоей жены, в то время как директор Камерон пользуется случаем с ней сфотографироваться.

Тон, которым Надин произнесла эти слова, чего-то добавил, но ничего не объяснил, а по сути – лишь еще больше все запутал. В самом построении фразы, в том, как она акцентировала определенные слова, все наши отношения внезапно раскрылись в новом свете. Сон ускользал.

Надин потягивала вино, уставившись на что-то невидимое в темноте. Лианы шелестели вплотную. Я старался не смотреть на нее, а потом решил попробовать встать. Надин так долго молчала, что я думал, она уже и не заметит, но как только я пошевелился, рука ее молниеносно схватила мое запястье и потянула обратно к себе. Она уставилась на меня вплотную – ее глаза сочились страхом, – и мне пришлось отвернуться. Сон, который я так аккуратно выстраивал, стаивал в ноль. Нужно было бежать от Надин, пока он не исчез окончательно, пожранный чьим-то безумием. Надин стала видеть тот же сон, однако настойчивость, с которой она сообщала мне об этом, делала его слишком похожим на реальность. Когда я сел на место, она торопливо зашептала:

– Мне кажется, они уходят от нас.

Я ничего не сказал, лишь сглотнул и похолодел.

– Эштон собирает сведения про этих мальчиков. – Надин все еще держала мое запястье, смотрела мне в глаза и беспрестанно кивала. – Да-да. У него в компьютере есть файл, он не знал, что я его нашла. Он собирает сведения про мальчиков, – она втянула воздух и быстро сглотнула, – и обменивается ими с друзьями…

– Но меня-то это не касается, Надин.

– Касается, Брет. Еще как касается.

– И как же это меня касается, Надин?

Я уже возненавидел ее за эту исповедь, я хотел уйти, но не мог. Она оглядела двор и сказала тихо, как будто нас могли подслушивать и она серьезно рисковала, делясь со мной этими сведениями:

– Потому что Робби – один из тех, с кем он обменивается этими сведениями.

Я задержал дыхание. Все начало валиться в тартарары.

– О чем ты говоришь, Надин? – Я попытался высвободить руку.

– Не понимаешь, Брет? – Она почти что задыхалась. – Эштон скачал из Сети сотни страниц, посвященных этим мальчикам.

Чувствуя, как она дрожит, я выдернул руку и отвернулся.

– Он пишет им по мейлу, – сказала Надин так громко, что пустой двор отозвался эхом.

– Кому он пишет? – Я не мог остановиться, должен был спросить.

– Он пишет тем мальчикам.

Я уже не отстранялся, но, пораженный страхом, медленно обернулся к Надин:

– Он знал… кого-то из пропавших мальчиков?

Надин уставилась на меня. Мне показалось, что, если она ответит «да», все сразу обрушится.

– Нет, ни с кем из них он лично знаком не был.

Я вздохнул.

– Надин… – устало начал я.

– Но он писал им после того, как они исчезли, – прошептала Надин. – Вот чего я не могу понять. Он рассылал им мейлы после того, как они исчезли.

– Откуда ты знаешь? – спросил я после долгой паузы.

– Обнаружила однажды. – Она выпрямилась, на вино даже не смотрела, собиралась с чувствами; она вдруг поняла, что в этом разговоре у нее есть собеседник. – Письмо было написано каким-то шифром, он переслал его Робби. – Все это она поясняла жестами. – Он отправил одно письмо Клиэри Миллеру, другое – Эдди Берджессу, а когда я сверила даты, поняла, что письма отправлены после того, как они исчезли. После, ты понимаешь, Брет? – Она снова задыхалась. – Я нашла их у него в почте, в папке отправленных писем, но понятия не имела, что это значит, зачем он это сделал, а когда я спросила его в глаза, он только наорал на меня за вторжение в его личное пространство… а теперь, когда я недавно посмотрела еще раз, тех мейлов уже не было…

И когда ясность ума, казалось, уже вот-вот вернется к Надин, она сорвалась. Заплакала. Я смутно понимал, что она сжимает мою руку. Я вспомнил вчерашний вечер, зареванное лицо Эштона и как Надин постоянно отлучалась проверить, как он там. Кто еще стал мишенью для ее паранойи?

Сколько людей соблазнилось безумной теорией Надин? Она все хотела подвести меня к мысли, высказать которую сама не имела возможности.

Я постарался успокоить ее, подыграть ей.

– Значит, Эштон писал мальчикам в Небывалию?

– Да, это так. – Она подавила всхлип. – Исчезнувшим мальчикам.

Глаза ее источали мольбу, и напряженная тугость лица ослабилась, потому что ей поверили.

– Надин, а Митчеллу ты говорила? – Я хотел сказать это тоном мягким и успокаивающим, но сам был настолько на взводе, что голос прозвучал тонко, дребезжаще. – Вы в полицию позвонили, рассказали им эту версию?

– Это не версия. – Она завертела головой, как маленькая девочка. – Это не версия, Брет. Мальчиков никто не похищал. Никто не выдвигал никаких требований. Ни одного тела так и не нашли. – Она пошарила в сумочке и вытащила салфетку. – У них есть план. У мальчиков есть план. Я так думаю. Но зачем? Зачем им этот план? Понимаешь, другого объяснения быть не может. У полиции ничего нет. Ты знаешь, Брет? У них ничего нет. Они…

– Где же мальчики, Надин? – перекричал я ее.

– Никто не знает, – вдохнула она и поежилась. – В том-то и дело, что никто не знает.

– Ну, может, если мы с ними поговорим, с Эштоном и…

– Они наврут. Они обманут тебя…

– А если…

– Тебе не показалось странным их поведение? – спросила Надин, оборвав меня. Она хотела, чтобы я подтвердил ее подозрения относительно вещей, на которые я, признаться, особого внимания не обращал.

– В… каком смысле?

– Не знаю… – Теперь, когда она признала худшее, я думал, она расслабится и прекратит это представление, но Надин все комкала и комкала скрюченными пальцами бумажный платок. – Они такие скрытные… и… и… недоступные? – Это прозвучало как вопрос, так, чтоб мне пришлось ответить и попасть в западню ее собственного сна.

– Надин, им по одиннадцать лет. Они не работают на публику. Мальчишки-пятиклассники – не самый общительный народ. Я в их возрасте был таким же. – Я просто хотел говорить хоть что-нибудь, что угодно, лишь бы заглушить ее.

– Нет, нет, нет… – Она зажмурилась и помотала головой. – Тут совсем другое. У них есть план. Они…

– Надин, вставай, пошли.

– Ты что, не понимаешь? Не доходит? – Голос ее стал громче. – Если мы ничего не предпримем, мы их потеряем. Это ты понимаешь?

– Надин, пошли, найдем Митча…

Она схватила меня за руку, пальцы впились в рукав пиджака. Дышала Надин тяжело.

– Мы их потеряем, если ничего не сделаем…

Сон стал разворачиваться в обратном направлении, переписывать сам себя.

Я пытался поднять ее с гранитной скамейки, а она всем телом повисла у меня на руке. И вдруг закричала: «Да пусти ты меня!» – и отдернула руку.

Я стоял запыхавшийся и не знал, куда бежать. Пытался как-то уложить в голове услышанное.

И тут – вторжение.

– У вас там все в порядке? – спросил голос сверху.

Я поднял голову. Вооруженный охранник, у которого я просил сигарету, оперся о перила и всматривался во тьму двора, пока не достал фонарик и не упер его луч мне в лицо. Я прикрыл глаза ладонью и ответил как можно вежливей:

– Да-да, все в порядке.

В таком ракурсе массивная голова грифона маячила прямо под ним.

– Мадам? – спросил охранник, переводя луч на нее.

Надин взяла себя в руки и высморкалась. Она прочистила горло и, прищурившись охраннику, ответила с улыбкой, с натянутой веселостью:

– С нами все в порядке, спасибо большое.

Свет отразился от маски, которую надела Надин, и, неуверенно поглядывая на нас, охранник все-таки удалился. Его вмешательство привнесло чувство реальности, отчего Надин встала и, не смотря на меня, быстро пошла к ступенькам, как будто теперь ей было стыдно за то, что она мне наговорила. На некоем уровне я отвергнул ее, и преодолеть смущение ей было не по силам. Попытка интимности не удалась. Игра не стоила свеч.

Пора было домой. Она больше никогда не скажет мне ничего подобного.

– Надин, – позвал я. И поплелся следом.

Я пошел за ней по лестнице и пытался даже догнать ее, но она двигалась слишком быстро, перепрыгивая через ступеньки, пока не добежала до верха, где стояла Джейн.

Надин взглянула на мою жену, улыбнулась и быстро пошла к библиотеке.

Джейн любезно кивнула в ответ. В позе ее не было никакой укоризны, она просто давила зевок и, когда Надин прошла мимо, нахмурила бровь лишь на секунду. Рядом с Джейн сон мой стал возвращаться, и, споткнувшись о последнюю ступеньку, я развел руками и обнял Джейн, и меня даже не смутило, что она не стала обнимать меня в ответ, – сон возвращался ко мне.

По дороге домой, на Эльсинор-лейн, над приборной доской, за лобовым стеклом, на широком темном горизонте мне виделись цитрусовые деревья, недавно высаженные вдоль шоссе. Цитрусовые деревья мелькали по бокам, а кое-где проглядывала и дикая пальма, чьи ветви едва различались в синей дымке, а в «рейндж-ровер» каким-то образом проник тихоокеанский бриз, и Элтон Джон запел «Сегодня спас мне кто-то жизнь», хотя радио и не было включено, а затем показался съезд с магистрали, и поблескивающие на знаке буквы сложились в «Шерман-Оукс», и я стал думать о городе на Западном побережье, который я покинул, и решил, что не стоит обращать на это внимание сидящей за рулем жены, поскольку в лобовое стекло вдруг заколотился дождь, скрывая пальмы, которые теперь выстроились по обе стороны дороги, и геометрия созвездий над ними предполагала совсем другой временной пояс, и я снова подумал, что не стоит говорить об этом Джейн, потому что я, в конце концов, только пассажир.