Был май 1919 года. К дому на Портман-сквер подъехал кеб. Из него вылез человек — ходячий скелет, дешевая одежда болтается, как на вешалке. Он поколебался несколько секунд и позвонил в дверь. Открыла молодая горничная и посмотрела на него с сомнением. Он прошел мимо нее, как тень, и оказался в гостиной, откуда доносились голоса.

Он остановился в дверях. Горничная, не понимая, что происходит, встала позади него. Человек удивленно смотрел на происходящее в гостиной. Мужчина с лубком на забинтованной до бедра ноге лежал в шезлонге. Еще в гостиной была худая юная девушка в элегантной короткой юбке. И кормилица. И одетая со вкусом молодая женщина с модной короткой стрижкой — на низкой табуретке, спиной к вошедшему.

Бэзил и Катарина Уэллвуд сидели рядом на диване, любуясь младенцем, которого держала молодая женщина. Все было совсем не так, как вошедший представлял себе. Он прокашлялся. И сказал, как говорили люди по всему миру:

— Вы что, не получили моего письма?

Катарина вскочила на ноги, как развернувшаяся пружина, и задрожала.

— Карл. Чарльз. Не может быть.

— Может, — ответил он.

Отец тоже встал. Его рыжие волосы почти поседели. Бэзил сказал:

— Тебе нужно присесть.

Катарина, шатаясь, подошла к сыну. Модно одетая молодая женщина встала, все еще держа младенца — яркого блондина с четкими, не пухлыми чертами лица. Карл сказал:

— Элси.

Катарина потянула его за руку.

— Садись, садись.

Она не могла сказать вслух, что ее сын похож на живого покойника. Элси, констатируя факт, произнесла:

— Похоже, тебе нелегко пришлось.

И заплакала. И сказала:

— Это Чарльз. Мы все решили назвать его Чарльзом, потому что думали…

Он сел на диван в окружении родных и попытался сообразить, кто же раненый в шезлонге. То был, конечно, Филип Уоррен. Комната переменилась — не только из-за младенца и кормилицы, но и оттого, что по сторонам очага стояли две огромные золотые вазы работы Филипа, покрытые переплетенными, карабкающимися крохотными демонами.

— Я не могу встать, — сказал Филип. — Рад тебя видеть.

— Где тебя ранило?

— Пашендаль. Меня спасло — я так думаю — то, что Дороти вовремя пришла на помощь. Гризельда тоже была там. Они сейчас в Женском госпитале на Энделл-стрит. И Гедда тоже там. Санитаркой. Она спасла мне ногу. В смысле, Дороти.

Катарина сказала, что Чарльз, наверно, голоден. Она пошла заказывать кухарке говяжий бульон, мягкий хлеб и молочный пудинг.

— Элси и Энн… и маленький Чарльз… были для нас таким утешением, — сказал Бэзил. — Сам понимаешь. Мы о них позаботились, как ты просил.

Чарльз-Карл не мог сказать, что под «заботой» имел в виду, что Элси надо было поселить в отдельном удобном домике и давать ей денег. Бэзил продолжал:

— Элси так помогала твоей матери. Ей нелегко пришлось. Не сравнить, конечно… — добавил он, все еще в ужасе от худобы и лысины сына. — Нужно позвонить в Женский госпиталь. Гризельда там санитарка. Она работает по многу часов в день, но вдруг сможет выбраться домой. Надо хотя бы сообщить ей…

Чарльз-Карл дрожащими пальцами погладил по головке своего сына. Сын блаженно улыбнулся. Чарльз-Карл не стал брать его на руки, боясь уронить. Элси наклонилась над Карлом, поцеловала его в голову, поцеловала его руку, лежащую на головке Чарльза-младшего. Она сказала:

— Твои родители были невероятно добры ко мне. И к Энн. Энн, поди сюда, поздравь… с возвращением…

Подошла Энн, посмотрела на Чарльза и спросила:

— Ты был в тюрьме?

— Да. Там не кормили. Даже у охранников почти не было еды. Все голодают.

Он не мог описать невыразимое. Он рассказал, что его обожгло взрывом, когда он нес на носилках с ничейной земли немецкого солдата. И солдата, и напарника Чарльза убило. А его самого подобрали немецкие солдаты, баварцы, и позаботились о нем, потому что он говорил по-немецки. Он запнулся. Он не мог описать это чудовищное путешествие, смерти и трупы. Он сказал:

— В конце концов я оказался в Мюнхене. Там не было еды, и солдаты дезертировали, сначала по одному, а потом все вместе. Я дошел до пансиона Зюскинд. Там были Иоахим и его сестра. Они меня накормили. Нашли врача. Они…

Он был готов расплакаться.

— Теперь все будет хорошо, — сказала Энн.

Чарльз-Карл посмотрел на Филипа, который ответил мрачным взглядом.

— Нужно позвонить в Женский госпиталь, — вмешался Бэзил. — Сообщить Гризельде.

Гризельда регистрировала посетителей, которые пришли навестить раненых.

— Следующий, пожалуйста, — сказала она в сторону беспокойно переминающейся пугливой очереди, в основном женщин с букетами цветов и коробками пирожных. Но следующим оказался мужчина — высокий, темноволосый, худой, в широкополой шляпе, так низко надвинутой на глаза, что лицо оказалось полностью в тени.

— Ваше имя, пожалуйста. К кому вы?

— Думаю, что к тебе, — сказал посетитель. И тихо добавил: — Я сбежал из больницы. Хотел повидаться с тобой и Дороти, пока меня не заперли обратно.

Гризельда заглянула под шляпу. Очередь женщин стояла неподвижно и нервничала.

— Меня держат во дворце Александры. У меня были инфлюэнца и плеврит, так что меня послали в Миллбэнкскую больницу. Война кончилась, но мы не можем отправиться домой, пока не подпишут мир. Эту одежду я украл. Друзья-пленные передали мне рассказ о Валькирии, которая бродит по полю сражения, зовя Вольфганга Штерна…

Гризельда онемела. Вольфганг сказал:

— Я могу посидеть, подождать тебя.

— Да, лучше присядь. Ты, кажется, едва стоишь.

— Да уж. Могу потерять сознание в любой момент. Тогда тебе придется положить меня к себе, а я…

Прибежала Дороти.

— Гризельда… только не волнуйся…

— Я знаю. Он здесь.

Дороти быстро огляделась.

— Он не здесь. Он на Портман-сквер.

Гризельда кивнула в направлении Вольфганга, прикрытого шляпой.

— Вон он.

— Не понимаю, о чем ты. Твой брат на Портман-сквер. Он жив. Он был в Мюнхене. И добрался домой.

Гризельду трясло.

— А твой брат здесь, под этой шляпой. Он сбежал. Он был в больнице в Миллбэнке…

Вольфганг встал, задрожал и снова сел, слабо ухмыляясь.

— Найди кеб, — сказала Дороти. — Найди Гедду. Посадите его в кеб.

В госпитале хватало помощниц-энтузиасток из школ для благородных девиц. Двух серьезных девушек из Челтнемского женского колледжа отрядили по делам, и Дороти пошла осматривать своего немецкого брата, замаскированного шляпой. Она взяла его руку и замерила пульс.

— Слишком частый, — сказала она. — Тебе нужно лечь.

На Портман-сквер царило счастье — несмелое, с привкусом горечи. Два молодых старика рассказывали о поглотившем их хаосе — то немногое, о чем хватало сил рассказать. Английские газеты сперва с робкой радостью, потом с тревогой рапортовали о череде правительств, сменившихся в Баварии с начала ноября 1918 года по 1 мая 1919-го. Монархию свергли толпы голодающих, отчаявшихся людей — мятежных солдат и матросов, радикально настроенных саксонцев с военных заводов Круппа, швабингской богемы и анархистов, тысяч разгневанных женщин, армии разъяренных фермеров под предводительством слепого вождя — Людвига Гандорфера. Их всех околдовал человек с дикими глазами и косматой бородой — социалист Курт Эйснер, который подстриг бороду и сформировал правительство, неспособное ни править, ни накормить народ. Чарльз-Карл никогда всерьез не верил, что своими глазами увидит анархистов у власти. В декабре Эрих Мюзам, чьи призывы к свободной любви и обобществлению имущества Карл когда-то слушал в «Кафе Стефани», повел четыреста анархистов на захват газетной редакции. В январе прошли выборы, на которых Эйснер получил меньше трех процентов голосов. В феврале, когда Эйснер шел в ландтаг, собираясь подать в отставку, его застрелил граф Антон Арко ауф Валлей, антисемит с еврейской кровью, а самого Антона застрелили охранники.

Анархисты пришли к власти. Их вел кроткий Густав Ландауэр, еврейский поэт, обильный бородой и речами. «Швабингский совет» национализировал всё, закрыл все кафе, кроме «Кафе Стефани», и передал управление университетами в руки студентов. Они обыскивали дома в поисках провизии, но ничего не находили. Продуктов не хватало, а союзники перекрыли границы. Секретарь министерства иностранных дел, кроткий характером, писал настоятельные письма Ленину и папе римскому, жалуясь, что кто-то украл у него ключ от сортира.

В апреле ссыльное правительство попыталось устроить путч, и власть ненадолго захватил Баварский совет во главе с еще одним евреем, спартаковцем Евгением Левине. Правительство изгнанников, которое ранее надеялось получить Баварию обратно с помощью баварских войск, нехотя попросило помощи у федеральной германской армии. Они захватили Штарнберг и Дахау. Последовал «белый террор». С Ландауэром жестоко расправились. Левине казнили с соблюдением всех формальностей. Бойцы бригады Эрхардта, соединения добровольческой армии, носили на золотых шлемах примитивный сексуальный символ, часть герба «общества Туле», в котором проповедовались теории чистой и нечистой крови, — «древнюю спираль», крючковатый крест, свастику. Они горланили песни во славу этого символа. В столице Баварии был восстановлен порядок.

Красные смело сражались, особенно на вокзале, где продержались один день и одну ночь.

Чарльз-Карл сдавленно спросил Вольфганга и Дороти, нет ли у них известий от семьи Штерн. Те сказали, что новостей из Мюнхена нет — поезда не ходят, письма остаются без ответа.

Тогда Чарльз-Карл открыл им, что Леона Штерна убили в боях за вокзал. Леон пал за свои убеждения. Вольфганг склонил голову. Воцарилось молчание.

Чарльз-Карл побывал и в «Саду зеркал фрау Холле». У Ансельма Штерна и Ангелы дела обстояли относительно благополучно, хотя сами они были худы и голодны. Они подумывали перебраться в Берлин, так как Мюнхен становится неподходящим местом для евреев.

Дороти ни разу не пришло в голову спросить, не еврей ли ее отец, а он не счел нужным ей сказать. Она медленно произнесла:

— Может быть, когда все кончится, они смогут приехать сюда.

Они будут ставить волшебные пьесы для нового поколения детей. Ангела будет работать — в Лондоне, в Кенте, где-нибудь, где тихо. Эта перспектива казалась одновременно возможной и нереальной.

Они — выжившие — тихо собрались за обеденным столом и молча выпили в память Леона. Тени прошлого оживали в их памяти и незримо вставали в сумраке за спиной. У каждого в прошлом осталось что-то такое, о чем он не мог рассказать и не мог забыть. У каждого — что-то такое, что можно было пережить, лишь никогда не упоминая об этом. Но по ночам они просыпались от чудовищных снов, которые регулярно возвращались, каждый раз потрясая заново.

Катарина зажгла свечи, ради такого случая — поставленные в серебряные подсвечники.

Филип сидел в конце стола в инвалидной коляске, поддерживающей ногу. Рядом с ним — Дороти, напротив нее — Вольфганг. Чарльз-Карл сидел рядом с Элси, их руки соприкасались. Катарина смотрела, как ее дочь смотрит на Вольфганга Штерна. За время войны Гризельда стала сосредоточенной, деловитой, похожей на старую деву. Катарина почти смирилась с мыслью, что дочь замурует себя в колледже. Сейчас сосредоточенное лицо Гризельды словно рассыпалось на части, на нем читался голод, какого Катарина никогда не видела. Катарина спросила Вольфганга по-немецки, обратившись к нему на «ты», не хочет ли он еще супа. Вольфганг улыбнулся, мрачное лицо слегка оживилось. Катарина подлила супу своему хрупкому, костлявому сыну и его жене, жадно и боязливо наблюдавшей за ним. Она подлила супу и Гедде, усталой, но почти довольной, — она весь день работала, принося людям пользу, — и Энн, которая в последнее время привязалась к Гедде. Она подлила супу и Дороти, а та поделилась с Филипом, который сказал, что суп восхитителен. Изящные клецки плавали под золотистой поверхностью, покрытой вуалью тонко рубленной петрушки, которая качалась и завихрялась водоворотиками. Пар поднимался вслед дыму свечей, и все лица казались мягче в дрожащем свете.