Бельгийский пейзаж ровен и водянист: польдеры с хлебными и капустными полями, отвоеванные у Северного моря с помощью дамб. Дальше в глубь суши поля и дома покоятся на толстом слое глины. Там тоже есть вода — в прудах и рвах, в маленьких bekes (ручейках), в каналах. Здесь часто бывают паводки, потому что вода не может пройти через глину и уйти в землю. В 1914 году бельгийцы, после неожиданно яростного сопротивления наступающим немцам, отошли к побережью. Они открыли шлюзы и затопили землю, впустив в нее Северное море и создав непроходимые водные равнины между немцами и побережьем. Деревни вокруг песчаных холмистых гряд, которые армия могла использовать как высоты, были растерты в порошок артиллерийским огнем и втоптаны в глину колесами и копытами, ногами марширующих солдат и хромающих, скачущих на костылях, ползущих раненых. Летом 1917 года генерал Хейг приказал наступать. В начале осени, когда генералы согласились, что наступать следует через Пашендальскую гряду, шел дождь. Тучи обложили небо, и разведка с воздуха была невозможна. Холодный дождь хлестал горизонтально над плоскими полями и превращал глину в жидкую грязь, углубляя ее слой, так что передвигаться можно было только по «рубчатой дороге» — дощатому настилу поверх глины. Солдаты лежали, скрючившись, в ямах, частично заполненных водой: она была чудовищно холодная и все время поднималась. Трупы и куски трупов разлагались в окопах и рядом с ними, и запах разложения царил повсюду. С ним часто смешивался запах горчичного газа, которым были густо пропитаны шинели солдат и который вдыхали доктора и медсестры, отчего страдали их глаза, легкие и желудки, а волосы приобретали горчично-желтый цвет. Мирные польдеры стали болотами зловонной, густой, засасывающей глины, истоптанной и смешанной с костями, кровью и клочками мяса.

Герант и его артиллерийский расчет тащили пушку по «рубчатой дороге» меж обломанных, растресканных, обугленных пней, по грязи, через вонючие лужи. Герант получал письма из невообразимой Англии. Имогена писала, что Помона объявила о своей помолвке с одним из раненых, капитаном Перси Армитеджем, потерявшим обе ноги и большую часть зрения в одном глазу. «Она, кажется, искренне счастлива», — писала Имогена. Она приложила фотографию светленькой хорошенькой дочки, от которой, это бросалось в глаза, с неделикатной деликатностью отрезала изображение другого ребенка.

Герант не очень расстроился. Он плохо соображал среди грома пушек и разрывов снарядов, так как в последние сутки не спал вообще, а в предшествующие — только два часа. Солдаты — возможно, от усталости — не справились с мулом, который тащил свой конец пушечного лафета по доскам. Пушка опрокинулась. Герант оказался под ней и умер мгновенно — его вдавило в грязь. Никто не остановился, чтобы его выкопать. Был приказ — не останавливаться и не вытаскивать людей, упавших с дощатого настила.

По мере того как пейзаж все больше напоминал первородный хаос, люди становились отчаянней, дисциплинированней и изобретательней. По ночам колонны носильщиков доставляли на передовую боеприпасы, воду и горячую еду в теплоизолированных рюкзаках. Они напоминали Христиана из «Пути паломника», который с тяжелой ношей пробирался через Трясину отчаяния. Отряд мотоциклистов вез, балансируя, странный груз: плоские силуэты солдат в натуральную величину, раскрашенные в Англии бывшими расписчицами фарфора. У солдат были вполне натуральные лица, усы, очки и каски. Это были марионетки. За ними тащились по грязи плоские бечевки, за которые тянули солдаты-кукловоды, спрятанные в окопах и воронках. Кукольные солдаты потягивались, поворачивались, вставали и падали. Они изображали «китайские атаки»: их размещали сотнями под прикрытием дымовой завесы, чтобы немцы, стреляя в них, выдали свои позиции. Один человек, сидя в воронке, мог управлять четырьмя или пятью такими «солдатами».

Женский госпиталь в отеле «Кларидж» в Париже закрыли в 1915 году; женщин ненадолго перевели в Вимере, а потом обратно в Лондон, где они успешно организовали госпиталь еще большего размера на Энделл-стрит. Но кареты скорой помощи и полевой лазарет остались на фронте — за их содержание платили женские колледжи, и работали в них женщины. Дороти и Гризельда решили остаться. Дороти считала: чем скорее и лучше обработана рана, тем больше шансов на выживание и на то, что раненый сохранит руку или ногу, ступню или другую часть тела. Гризельда по-прежнему беседовала с ранеными. Как-то вечером женщины сидели в убежище и пили какао — насыщенный вкус густой жидкости воскрешал в памяти годы учебы, тишину библиотеки, розы в саду Ньюнэма не хуже, чем прустовские мадленки — детство в Камбрэ. Гризельда как бы между делом сказала, что пленные вон в той палатке — баварцы из армии принца Рупрехта. Она небрежно упомянула, что один из них, кажется, месяц назад видел Вольфганга Штерна живым и, насколько это возможно, невредимым.

— Ты им всем задаешь этот вопрос?

— Нет, — ответила Гризельда, — конечно, нет. Только тем, кто может что-нибудь знать.

— Я так и не разобралась, насколько тебе нравился Вольфганг.

— Это все уже так далеко. И все эти смерти. Я думаю, что… очень нравился. Иногда мне казалось, что он… О, какое это имеет значение, когда мы сидим в этой грязи и пытаемся его убить. — Она резко засмеялась. — Плохо быть наполовину немкой. Моей матери тяжело приходится. Она прислала мне какое-то странное письмо, когда Чарльз-Карл пропал — написала, что собирается ехать в Дандженесс искать его жену.

— Жену?!

— Да, она так написала. Не вдаваясь в подробности. Я и про него тоже спрашиваю, но безуспешно. Солдаты, как правило, не ненавидят друг друга. Ходячие раненые друг другу помогают. Как только становится ясно, что им больше не надо друг друга убивать. Все это — безумие. Безумие, грязь, зло и кровь. Я даже не знаю — может, лучше уже не надеяться насчет Карла. И Вольфганга.

Они уже собирались ложиться спать, когда показалась партия медленно и тяжело ступающих санитаров с ранеными на носилках. Ночи редко выдавались спокойными: длинные змеящиеся колонны людей и животных двигались в темноте, и в этой темноте на них падали снаряды, раня и убивая. На этот раз на носилках оказался человек, почти невидимый из-за глиняного футляра или саркофага, который быстро высыхал прямо на теле. Носильщики сказали, что он упал с настила. Снаряд разорвался совсем рядом, взметнул тучу земли и всего такого и повредил мостки. Этот человек нес на спине тяжелый груз, потерял равновесие из-за взрыва, свалился боком в грязь и ушел в нее с головой. Товарищи вытащили его. Был приказ не вытаскивать тех, кто свалился, потому что их, как правило, не удается спасти. И это задерживает всю колонну. Те, кто шел следом, ругались и кричали: «Да бросьте вы этого говнюка», прошу прощения, мэм. Мы проходили мимо, возвращались с носилками, и раненый, которого мы несли, умер прямо по дороге. И мы его только сбросили, когда этого вытащили — повезло ему. Он потерял штаны — глина их засосала. Конечно, они хотели спасти его груз. Горячий паек. Этот дышит. Видно, контужен. Паек они спасли. Он весь в грязи и снаружи, и внутри, но, как мы надеялись, все еще там и все еще горячий. Заберите у нас этого, пожалуйста, нам нужно идти обратно.

Человека в глиняном футляре скатили с носилок на временную госпитальную койку. Дороти огляделась в поисках санитарок. Те все были заняты. Она нашла ведро и принялась счищать глину, которая поначалу отваливалась кровавыми кусками. Гризельда помогала. Лицо было как у голема; санитары проделали в нем дырки для дыхания и для глаз, но волосы засохли, как кирпич, брови стали глиняными гусеницами, губы — толстыми и коричневыми. Дороти отковыривала и вытирала. Гризельда заметила:

— Его ударило шрапнелью вот тут, где были брюки. Я сняла с него кальсоны — похоже, дело плохо.

Раненый вздрогнул. Дороти сказала:

— В спине тоже много шрапнели.

Она обмыла его быстро, но бережно, а потом еще раз, потому что слой глины был неистощим и словно возобновлялся.

Раненый произнес:

— Я всегда говорил, что у тебя хорошие руки.

Голос был невнятный, словно горло тоже забилось глиной. Дороти воскликнула:

— Филип?!

Он с трудом выговорил:

— Когда я свалился, то подумал: это хорошая смерть для горшечника — утонуть в море глины. Глины и крови.

— Не разговаривай.

— Я не думал, что меня вытащат. Был приказ не вытаскивать.

— Ты можешь пошевелить пальцами? — спросила Дороти. — Хорошо. А пальцами ног? Не очень хорошо. Поверни голову. Не слишком далеко. Хорошо. У тебя шрапнель в спине, и в ногах, и в ягодицах. Ее нужно вытащить, чтобы не загноилась. Тебе повезло: этот лазарет принадлежит Женскому госпиталю, и у нас есть «Бипп».

— «Бипп»?

— Это патентованная антисептическая паста. Ее накладывают на рану и оставляют на десять дней или даже на двадцать один. Она запечатывает рану. Чтобы ничто не мешало заживать. Тебе понадобится много «Биппа». Некоторые военные врачи думают, что иглы и скальпели можно стерилизовать оливковым маслом. Но мы умнее.

Других срочных раненых не оказалось, так что Дороти сидела при свете лампы у покрытого глиной Филипа, аккуратно и точно извлекая шрапнель. Он сказал:

— Чувствительность возвращается. Раньше все тело было как не мое.

— Это хорошо, хотя ты, может быть, не согласишься. Я могу дать тебе морфину.

— Дороти…

Она пинцетом искала глубоко засевшие осколки у него в теле.

— Дороти, ты плачешь.

— Да, иногда плачу. Все это очень тяжело. Кто знал, что можно найти друга в глиняном пирожке.

— Я не могу смеяться, мне больно. Что ты делаешь?

— Один осколок засел глубоко — вот тут, между ног. Его придется вытаскивать с обезболиванием. Это подождет до завтра. Я сейчас вытащу все, что смогу, и наложу «Бипп». И дам тебе морфину, и устрою тебя поудобнее. Я думаю, что у тебя еще и нога сломана. Тебе придется вернуться обратно в Англию.

Филип глубоко вздохнул. Дороти вколола морфий. Щедро положила «Бипп» на места, откуда извлекла осколки. Филип сказал:

— Мне до сих пор не верится, что это ты. Мне часто хотелось, чтобы ты была со мной. То есть не в грязи, а в воображении.

— Не в воображении. Во плоти.