34
Покинув Пэрчейз-хауз, Герант (он же Джерри) Фладд решил, что отныне отряхнет его прах со своих ног (он намеренно употребил эту расхожую цитату). В голове крутились унизительные, отвратительные образы. Дыры в длинных грязных ковровых дорожках, устилающих коридоры. Большие, пустые глаза матери. Карикатурно девичьи ужимки Помоны. Полупроваренная рыба (до появления Элси) и водянистая овсянка. Беспорядок — мастерская словно пыталась вторгнуться в жилое пространство, выползая в него сохнущими комьями глины и мазками ангоба. Геранту нужно было выбраться отсюда, и он выбрался. Теперь, слегка успокоившись и зажив собственной жизнью, он начал думать, что и на нем лежит определенный долг.
Это чувство было неотделимо от потребности посещать Кейнов, что было несложно, так как его сестра по-прежнему жила у них. Но вскоре он по-настоящему озаботился будущим Имогены, хотя раньше лишь делал вид, что оно его интересует. Имогена была красива — удлиненным силуэтом, старомодной красотой. Ее медленная речь и жесты были не заученны, а естественны. По-видимому, у нее был талант. Ей стоило помочь. А если Герант по-умному поможет Имогене, он поможет и тем, заброшенным, несчастным, оставшимся на Болотах. Возможно, Бенедикт Фладд был гений, но он был также полной противоположностью хорошего бизнесмена и тем более не умел продавать свой товар. Он не хотел расставаться ни с одним из своих творений. И он мог превратить Филипа Уоррена в свое подобие. Когда Проспер вернулся из Берлина, Герант явился к Кейнам. Он сказал, что, по его мнению, нужно организовать магазин где-нибудь в Лондоне, чтобы выставлять и продавать работы Имогены — и горшечников из Пэрчейз-хауза, и, может быть, еще каких-нибудь художников из тех, кто учился с Имогеной в Королевском колледже. Где-нибудь в Холборне или Клеркенуэлле. При магазине можно сделать еще и мастерскую — посадить туда Имогену и, может быть, какого-нибудь горшечника, чтобы публика могла на них поглазеть, задать вопросы и получить ответы. Герант сказал, что он поговорил с Бэзилом Уэллвудом и Катариной, и они готовы вложить деньги в этот прожект. А сам он может помочь с управлением.
Имогена сказала, что давно уже подумывала уехать из дома в Южном Кенсингтоне и поселиться отдельно. Майор Кейн выразил надежду, что она не уедет — Флоренции полезно ее общество, и, конечно, они оба будут счастливы, если Имогена останется у них, по крайней мере, пока эта замечательная идея не будет воплощена в жизнь и магазин не заработает в полную силу. Герант поглядел на Флоренцию, чтобы узнать, довольна ли она. Ему показалось, что у нее на лице отразилось неудовольствие. В последнее время та светская выдержка, вечная улыбка, спокойствие, за которые он любил Флоренцию, куда-то подевались. Но Герант упрямо продолжал ее любить. Он думал о ней, когда лежал с женщинами, а теперь, глядя на нее, вспомнил об этом и покраснел.
— Что ты скажешь? — спросил он.
Она сказала, что это прекрасная идея, и выразила сожаление, что у нее в отличие от Имогены нет никаких талантов.
Галерею устроили на улочке в Клеркенуэлле, где уже работали и выставлялись другие прикладные художники. В галерее была витрина и несколько застекленных шкафов и полок (сделанных студентами-мебельщиками) в элегантном современном стиле Движения искусств и ремесел. Прилавок, тоже из светлого дерева, больше напоминал длинный стол в главном зале средневекового замка. За прилавком была ниша, где помещался рабочий стол Имогены с паяльной лампой и кожаными полостями, а рядом с ним — гончарный круг. Сюда время от времени приходили разные студентки из колледжа и «точили» горшки. Герант приводил молодых людей из Сити. Приехал и сам Бэзил Уэллвуд и купил большие вазы работы Бенедикта Фладда, привезенные Герантом из Лидда. Долго спорили, как назвать магазин. Герант придумал название «Печь и тигель», но Флоренция сказала, что это напоминает завод. Имогена, которая в это время работала над серебряными шкатулочками в форме грецкого ореха, сказала:
— Может быть, «Серебряный орешек»?
И все согласились. Они сделали странное дерево из бронзовой и серебряной проволоки, футов пяти высотой, и поставили в большую жардиньерку, созданную Фладдом и Филипом в Пэрчейз-хаузе, — ее глазурь переливалась оттенками от бледно-зеленой морской волны до глубокой индиговой сини, а вокруг обвивался нарисованный гарцующий дракон о четырнадцати ногах, сжимающий зубами собственный чешуйчатый хвост. На деревце Имогена развесила небольшие золотые и серебряные предметы, сделанные ею и другими златокузнецами. С верхней ветки свисали серебряный орешек и золотая груша — гладкие, сияющие.
Герант любил все обустраивать. Он считал летний художественный лагерь 1904 года в основном своей заслугой. Одна идея потянула за собой другую. Он подумал, что если вокруг Пэрчейз-хауза устроить лагерь, куда могли бы приезжать люди и творить разные вещи, а другие люди могли бы приезжать и учиться, — тогда можно будет заменить ковры, обновить мебель, и дом, где сейчас нет ничего, кроме летаргических женщин и отставших навсегда часов, наполнится трудом и голосами. Лагерь рождался у Геранта в голове: палатки в саду, для мужчин и женщин… классные комнаты в пустых стойлах, живопись, ткачество, Имогена за столом в седельной, окруженная жадно внимающими учениками, курсы гончарного дела для всех уровней, от основ до вершин мастерства… Геранту представилась мастерская в прежней молочной и отец в мастерской. Бенедикт Фладд был человеком настроения. Порой это настроение бывало злобным, чаще мрачным, иногда маниакально приподнятым. Герант решил, что если подойти к отцу в хорошую минуту — то есть в маниакальной фазе, — его можно будет уговорить. Но неизвестно, какое настроение у него будет к открытию лагеря. Герант пал духом. Он пошел к Просперу Кейну, который сказал, что, может быть, лучше устроить лагерь где-то еще — надо спросить у Фрэнка Моллета, Доббина и мисс Дейс, они могут что-нибудь придумать, — но недалеко от Пэрчейз-хауза, чтобы Фладд мог читать лекции о своей работе, проводить демонстрации… и Имогена тоже. Помоне пойдет на пользу, если вокруг нее что-нибудь будет происходить; надо и ей подыскать работу в лагере.
В конце концов им — с подачи Дейс, Моллета и Доббина — помог Герберт Метли. Хозяин фермы по соседству только что умер, и вдова была счастлива сдать ветшающие службы будущему лагерю под помещения для занятий. Она обещала поставлять молоко, хлеб, яблоки и сидр. На лугах вокруг фермы много места для палаток; правда, нет реки, но при ферме есть пруд, да и пляжи Димчерча и Хайта в досягаемости. Метли вызвался прочесть несколько лекций по писательскому мастерству. Кто-то еще предложил учить также резчиков по дереву и пейзажистов. Герант с Проспером Кейном отправились в Пэрчейз-хауз, где пообедали испеченным Элси пирогом с бараниной, исподтишка разглядывая Фладда. Они спросили, не согласится ли он на время лагеря отпускать Филипа, чтобы тот помогал с занятиями по гончарному делу. А может быть, он даже предоставит свою печь для обжига любительской керамики? Фладд ответил, что Филип завален работой и что лично он не собирается подвергать опасности свою печь. Но не взбеленился. Герант по опыту всей своей недолгой жизни умел определять степень гнева отца. Мышцы вокруг губ были расслаблены. Герант перевел взгляд с отца на Проспера Кейна. Он подумал: «Я не люблю своего отца. Я никогда не любил своего отца. Если бы у меня был другой отец! Такой, как Кейн, — он бережет людей, такой, как Бэзил Уэллвуд, — он понимает, что я умен и честолюбив». Бенедикт Фладд любил дочерей — странной любовью. Но редко вспоминал, что у него есть еще и сын.
— Имогена приедет, — сказал Герант. — Она будет вести занятия по ювелирному делу. Ты бы как-нибудь наведался в Лондон, зашел в «Серебряный орешек». Мы продали два твоих кувшина-Януса. Торговля идет хорошо.
Фладд делал сосуды о двух лицах — благодушные и спокойные с одной стороны, охваченные яростью, горем или болью с другой. Они были из темной красноватой глины, волосы и бороды раскрашены черным. Герант не любил эти сосуды, но ценителям они, кажется, нравились.
— Имогена не приезжает. Она нас покинула.
— Летом она приедет надолго, из-за лагеря. Мне очень хочется, чтобы и ты к нам присоединился. Все захотят посмотреть на тебя и твою работу. Может быть, ты даже сможешь поработать вместе с Имогеной… что-то сделать…
Филип сказал, что готов поучить новичков, как перебивать глину, центровать горшки и так далее. Но что им на самом деле нужно, так это лекция Бенедикта Фладда обо всей истории работы с глиной, о Палисси и майолике, о фарфоре и ангобе…
— Я подумаю. Если выдастся время…
— И, может быть, участники лагеря смогут прийти… не каждый день приходить, а прийти раз или два, посмотреть, как ты работаешь… — произнес Герант.
— Нечего тут слоняться кому попало, портить вещи и совать нос куда не следует.
— Имогена и Филип за ними присмотрят.
Фладд не сказал ни да, ни нет; на такую удачу они и не надеялись.
Лето приближалось. Герант работал с другими организаторами — Пэтти Дейс, Фрэнком Моллетом, Доббином и Мэриан Оукшотт, которая предложила обучить обитателей лагеря полезным для здоровья физическим упражнениям, а еще — поставить какую-нибудь пьесу. Курсы театрального дела. Эта идея тоже расцвела пышным цветом. Геранта отправили поговорить со Штейнингом, который сказал, что у него сейчас живет мастер-кукольник; его и его сына можно уговорить на проведение занятий по кукольному театру и марионеткам. А сам Штейнинг готов стать режиссером — он давно хотел поставить гибридный спектакль, с марионетками и живыми актерами.
Так замысел день за днем обретал плоть. Фабианцы и теософы, англикане и гильдии мастеровых вешали у себя объявления о лагере и предлагали помощь — с молотками и зубилами, чайниками и пирогами, сценой и мастерскими, полезной гимнастикой и уроками движения. Участники прошлогодних лагерей как-то растерялись: куда подевалась былая интимность, спонтанность, язычество, поклонение солнцу? Но Герант убедительно сказал, что все это — не вместо дикого леса, а помимо него; они смогут творить прекрасное и в то же время наслаждаться природой. Он принялся планировать день за днем этого, пока призрачного, мира. Они доведут лагерь до кульминации — главного дня с премьерой постановки, лекцией Фладда, ночным обжигом сосудов в бутылочной печи (дрова будут таскать все участники лагеря) и полночным пиром.
Имогена согласилась на все эти планы, построенные ради нее, но сама не предлагала ничего, ни по курсам, ни по организации. Флоренция Кейн сказала, что совершенно не способна ни к какому рукоделию, но остановится в гостинице и будет время от времени проведывать участников. Нет, спасибо, прыгать в гимнастическом костюме ей тоже не хочется. Герант ненадолго расстроился — ему так хотелось, чтобы она играла в лагере какую-то роль, хоть он и сам не знал, какую. Он сказал, что Имогена будет разочарована.
— Не думаю, — ответила Флоренция. — Честно, не думаю.
За несколько дней до прибытия участников лагеря, летним вечером, Проспер Кейн взял кеб и отправился в Клеркенуэлл, чтобы забрать Имогену с инструментами. Лето выдалось очень жаркое. Ранний вечерний свет, хоть и полный пылинок и летающего мусора, золотил серые стены. Проспер остановился на тротуаре возле «Серебряного орешка» и заглянул внутрь. Дерево светилось вечными плодами. На полках блестели драгоценные металлы и тончайшие глазури. Эмалевые украшения и нити бус свисали с керамических ветвей миниатюрных древовидных подставок, стоявших по концам длинного стола. Между деревьями-подставками виднелась бледная масса рыжеватых волос, на столе распростерлись плечи, обтянутые серой рубашкой вроде квакерской. Проспер, опоздавший из-за толкотни на улицах, подумал, что Имогена заждалась и уснула. Он с удовольствием глядел на расслабленность ее обычно столь зажатого тела. Он подумал (в последний раз, как оказалось), что поступил правильно, взяв Имогену к себе в дом, компаньонкой для Флоренции, растущей без матери.
Он вошел в магазин. Хорошенький латунный колокольчик над дверью звякнул, Имогена вздрогнула. Но не подняла головы. Проспер подошел к столу и коснулся ее плеча. Он извинился за опоздание и спросил, не нужна ли ей помощь в сборах.
Она подняла к нему лицо. Это было, прямо сказать, лицо бесноватой, опухшее, с неподвижным взглядом, покрытое алыми пятнами. Глаза были мокрые, и лицо мокрое, и даже воротник блузы отсырел. Имогена с тяжело вздымающейся грудью перевела дух и попыталась извиниться.
— Дорогая… — сказал Проспер. Он отошел, подтянул к столу единственный оставшийся стул и сел рядом с Имогеной. Что случилось? Что ее так расстроило?
— Я не могу… — сказала она. — Не могу…
И зарыдала. Проспер предложил ей собственный, идеально сложенный носовой платок.
— Чего ты не можешь? — спросил он.
— Не могу туда. Не могу туда вернуться.
Она умолкла и снова зарыдала, а потом начала объяснять.
— Я не могу спать в том доме. Не могу, не могу, не могу.
Проспер Кейн не стал спрашивать, почему. Он не хотел знать ответ на этот вопрос и решил, что для нее будет лучше — не давать этого ответа. Он сказал:
— Значит, не будешь. Мы придумаем что-нибудь другое.
Имогена принялась бормотать отчаянные мокрые признания о Геранте… о том, что она предала Помону… и о грязи, грязи на коврах, грязи в кухне. Она возбужденно замахала руками, и майор Кейн поймал их — мокрые и горячие — и удержал в ладонях.
— Может быть, ты поселишься с другими девушками в палатках? Или в гостинице, вместе со мной и Флоренцией?
— Вы не знаете…
— Мне и не нужно знать. Ты член моей семьи. Я о тебе забочусь. И дальше буду заботиться.
— Не нужно, незачем. Нет необходимости…
— Необходимость есть, это совершенно ясно, раз ты в таком состоянии. Может, мы скажем, что ты больна и вовсе не можешь работать в летней школе? Уедем куда-нибудь, отдохнем.
— Не надо. Хватит мне глупить.
— Ты скоро будешь независимой. У тебя есть талант, ты же знаешь. Ты сможешь зарабатывать себе на жизнь и, я надеюсь, найдешь человека, которого полюбишь, у тебя будет свой дом, безопасное пристанище.
Это вызвало новый приступ слез, но уже тихих. Потом Имогена сказала:
— Мне нужно уехать, немедленно. Но не в тот дом. Я не знаю, что мне делать.
— Я надеюсь, что ты мне позволишь заботиться о тебе, пока ты не найдешь, — он повторился, — человека, которого полюбишь, который будет о тебе заботиться…
— Я уже люблю, — сказала Имогена. Глаза у нее были закрыты. Последовала бесконечно малая пауза, пока Имогена принимала решение: — Я люблю вас.
Еще одна пауза.
— Поэтому я должна уехать.
Они посидели неподвижно, бок о бок. Потом Имогена протянула руки, бросилась со своего стула к Кейну, прижалась лицом к его лицу, придавила его тело своим тяжелым телом.
Он автоматически обнял ее, чтобы сохранить равновесие. Так долго… так долго без женщины, хотя его домик был полон женщин. Он поцеловал ее волосы. Он держал ее в объятиях и старался быть твердым — оказалось, что ему это удается в обоих смыслах.
— Это невозможно, — очень бережно сказал он. — Тому есть множество причин. В этом мире — невозможно. Мы должны забыть об этом.
— Я знаю. Поэтому я должна уехать. А вместо этого все, кажется, сговорились притащить меня обратно в тот дом…
Проспер исполнился яростной решимости — не допустить, чтобы она вернулась в тот дом. Он сказал:
— Я обо всем позабочусь. Вытри глаза, причешись, и поедем домой.
Он не знал, что делать. Но полагал, что, как всегда, что-нибудь придумает.
В ту ночь он никак не мог уснуть. Он смотрел на себя в зеркало. Элегантно подстриженные усы цвета соболиного меха с серебром, лицо, изборожденное морщинами, твердый взгляд. Ему еще нет пятидесяти, но это ненадолго. И вдруг молодая женщина — притом красивая — падает к нему в объятия и признается в любви. Он погладил усы и встал по стойке «смирно». Скорее всего, Имогена права, ей нужно уехать, но кто же о ней позаботится, если не он? Он сделал ее счастливой, когда она была несчастна и растеряна. Он ей не отец. У нее есть отец, и она его боится. У Кейна хватало ума понять (сказал он сам себе), что она любит его, потому что боится отца. Это путаница, неразбериха. У майора всегда хорошо получалось разрубать запутанные узлы и устранять неразбериху — в армии, потом в Музее. Но не свои узлы, не свою собственную неразбериху. Майор устал от самокопания и пошел в постель — он спал на койке армейского образца. Кто не рискует, тот не пьет шампанского, сказал он себе, засыпая, но сам не знал, к чему это он. Он решил, что не сможет посоветоваться об этом с дочерью, как советовался с ней обо всем остальном. Черт бы побрал эту самоуверенную скотину — Джеральда Матьессена.
Холодные обливания, сказал он себе. Обливания чистой, холодной водой.
Ему приснился один из тех кошмаров, в которых вещи не совпадают по размеру. Он, как часто наяву, наблюдал за переноской музейной мебели, закутанной от пыли в холст, похожий на саван, и обмотанной веревками. Большая команда грузчиков, похожих на жуков, тащила какой-то предмет — сначала в одну сторону, потом в другую. Они пытались втащить его через дверь в подземный запасник, но предмет был слишком большой и не пролезал.
— Осторожней, идиоты, — сказал Проспер во сне, — поцарапаете. Попробуйте как-нибудь по-другому.
И тут он вместе с грузчиками (все они были мальчики) оказался на узкой лестнице. Теперь грузчики пытались обогнуть угол с тем же предметом, а он не пролезал. Они тащили его вниз; он свесился через перила.
— Вы что, не видите, что не лезет? — спросил Кейн.
— А чо делать, надо ж тащить, — сказал один из мужчин или мальчиков голосом туповатого капрала, которого Кейн когда-то спас от смертельной ошибки при работе со взрывателем. Кейн перехватил запястье мальчишки, и тот хотел его ударить, но передумал. Во сне Проспер был рад видеть Симмса. Он сказал:
— Ну подумай головой, Симмс, эта штука туда не пролезет, она слишком большая.
— Вы приказали тащить, сэр, — сказал Симмс и налег со всей силы; обвязки лопнули, холстина свалилась и полетела, хлопая, в лестничный пролет.
Предмет оказался огромной кроватью черного дерева с искуснейшей резьбой. Достойной султана.
— И всего гарема, — сказал Проспер во сне, а люди-жуки принялись с размаху таранить кроватью стену. Проспер понял, что это стена в его собственном доме: обитая жуи, и все такое. Лестница начала рушиться под тяжестью.
— Вы так весь дом разнесете, — сказал Проспер Симмсу и — возможно, к счастью — проснулся.