Долгие летние дни на Болотах тянулись медленно. В отсутствие Фладда и Филипа у Элси убавилось работы, а Серафита и Помона и так обычно ничего не делали. Иногда они сидели в саду с вышивкой. Элси убирала, ходила за покупками и шила для себя. Она достигла возраста, когда каждый сантиметр кожи зудит от желания, чтобы его трогали, использовали, но ей было нечем себя занять, кроме пыльного старого дома и двух слегка сумасшедших женщин в струящихся одеждах с узором из цветов. И сама Элси одевалась в перешитые обноски, покрытые выцветшими золотыми лилиями, птицами, плодами граната. Ей хотелось носить строгую узкую темную юбку и свежую белую блузку с воротничком, чтобы подчеркнуть тонкую талию. Денег у Элси не было, и она не знала, как их попросить, ибо ей было известно, что в доме едва хватает на хлеб, молоко и овощи. Страдала Элси и из-за поношенной обуви — ни одна чужая пара не подходила ей по размеру. Элси знала, что у нее красивые ступни, но они все были в красных потертостях, пятки ободраны, суставы пальцев — в синяках. Она предпочитала ходить в плетеных сандалиях, напоминающих корзинки — они были велики, но хотя бы не натирали. Сильнее всего, даже сильнее желаний, в которых она сама себе не признавалась, было желание иметь туфли, собственные туфли. Которые не калечат ноги. На самом деле больше всего Элси хотела нежности, хотела, чтобы чьи-нибудь руки сжимали ее талию и гладили роскошные волосы. Она пылала, но роптать или даже признаваться себе самой в этом пылании было бессмысленно. Она решительно исправляла что могла — резала портняжными ножницами ткани Морриса и компании, превращая струящиеся эстетские одеяния в юбки аккуратной формы, с вытачками и швами. В витрине магазина в Рае она видела мягкий кожаный пояс темного, винно-красного цвета, с пряжкой в виде стрелы. Элси страстно желала этот пояс, как суррогат чужих ласк, как приманку для взглядов.

Серафита ничего не говорила насчет юбок. Она смотрела в никуда — как фарфоровая кукла или садовая статуя богини, подумала Элси. В доме для нее почти не осталось секретов. Она знала, где Серафита прячет бутылки — большие коричневые с портером, синие пузырьки с опием, — среди щеток для волос и корзинок с шерстью для вышивания. Элси не прикасалась к этим бутылкам и не перекладывала их: она даже думала, не предложить ли Серафите помощь в их приобретении, но Серафита прекрасно умела не слышать, что ей говорят, а кроме того, должно быть, уже наладила какую-то систему снабжения — непонятно, правда, когда она умудрилась для этого проснуться.

Элси знала, что должна бы жалеть Помону. Та завела привычку ходить за Элси хвостом, никогда не предлагая помощи, но без устали, мило восхищаясь достижениями Элси: какой вкусный суп, какой красивый букет, какие чистые окна — у нас солнце еще никогда не светило так ярко. И еще Помона трогала Элси. Робко гладила ее, когда та садилась за шитье, и спрашивала, довольна ли она. Говорила что-нибудь вроде: «У нас тут теперь скучно, с тех пор, как Имогена уехала», а Элси язвительно отвечала, что в доме полно работы, только успевай поворачиваться. Элси не очень сочувственно думала, что кто-нибудь должен был бы заниматься образованием Помоны, выводить ее в места, где она могла бы знакомиться с потенциальными женихами, или учить ее ремеслу. Элси хотелось бы, чтобы Помона держалась от нее подальше. Во время шитья Элси предпочитала сидеть одна. Она шила сносную, относительно строгую юбку с узором из ивовых ветвей.

Когда у Элси выдавалось время, она ходила в гончарную мастерскую. Комья глины были завернуты в мокрую ткань, ведерки ангоба манили, и Элси опускала в них пальцы, только чтоб вспомнить ощущение. Она брала немножко глины — это не было воровством, ведь глину можно было смять и вернуть на место — и лепила крохотные фигурки, женские, они сидели, обхватив руками колени, или гордо стояли, обнаженные, сохраняя равновесие на стройных ногах.

Элси не давал покоя запертый чулан. Она сказала себе, что во всех остальных местах уже убралась, и там тоже должна убраться, но знала, что на самом деле ей не дает покоя извечная притягательность единственной запертой двери. К двери был прибит портрет Бернара Палисси из «Кенсингтонской Валгаллы» — Элси заметила, что один угол рисунка прикрывает замочную скважину. Элси как бы невзначай стала искать по дому бесхозные ключи, в то же время уговаривая себя, что если в чулане секрет, то ключ может быть вообще не в доме, а где-то еще. И вот в один прекрасный день, кое-как балансируя на краю стула, чтобы достать до высокой полки, Элси взяла в руку мрачную солонку в виде грифона с угрожающе раскрытым клювом и поднятым гребнем, и внутри звякнул металл. Солонка стояла в самой глубине полки, в тени. Элси сняла ее и слезла на пол. Перевернутая солонка изрыгнула красивый железный ключ. Элси сунула его в карман фартука и по-кошачьи улыбнулась самой себе. Она вернула солонку на место. И стала ждать. Она ждала два дня, пока Фрэнк Моллет не пригласил Серафиту и Помону на летний пикник в дом викария в Паксти. Оставшись одна в доме, Элси вытащила скобки, удерживающие Палисси на месте, и отперла замок. Ключ вошел очень легко и легко повернулся, словно смазанный маслом. Чулан оказался действительно чуланом. Каменная полка проходила по трем из четырех стен, а выше ее располагались другие полки, доходившие до беленого потолка. В чулане было маленькое зарешеченное окошко, затянутое пыльной сеткой от мух.

На полках стояли горшки. Элси ждала чего-то тайного, иного. Пара больших, пузатых горшков, но в основном — мелкие, светящиеся белым в полумраке: фарфор в белой глазури, неглазурованный бисквит. Когда Элси подошла поближе, чтобы разглядеть их, под ногами захрустели осколки, словно кто-то уронил или пошвырял горшки на пол, покрыв его целым ковром черепков.

Горшки были непристойными химерами — полусосуды, полулюди с чистыми и четкими очертаниями. Изогнутые в невероятной акробатике, изображающей проявления пола и совокупления во всевозможных видах. Хрупкие девушки держали точно и тонко выполненные образы собственных половых губ и проходов, подобные вазам. Лежали на спине, приподняв таз, чтобы открыться взорам. Сидели в немом отчаянии на краях возвышающихся кувшинов, сжав пальцами соски — словно защищаясь или бросая вызов — и завесив опущенные лица длинными волосами. Были тут и клинические, анатомические модели — неизменно элегантные, неизменно точные и скупые, — женских и мужских половых органов, как по отдельности, так и в процессе совокупления. И пары фигур, затейливые объятия во всех возможных и невозможных позах, нежных и чудовищных.

У некоторых девушек были длинные лица и сутулые плечи Имогены; другие девушки были пухлыми Помонами. Мужские фигуры — безлицыми фантазмами. Элси с хрустом двинулась вперед по останкам предыдущих версий, чтобы взглянуть поближе, и поняла, что извивающиеся руки и ноги, открытые рты и отчаянно сведенные пальцы изображают не один и тот же возраст, но уходят в глубь времен, в детство. Их было так много, что они напоминали коралловый риф, подводные каменные заросли, вздымающие ветви к небу. Элси было еще труднее глядеть на них из-за собственной телесной нужды, уже владевшего ею желания. Ее собственное тело откликнулось на это раскрытие, проникновение, на визуальную встряску от увиденного. Но глубже сексуального отклика, сильнее его был ужас. Даже не перед тем, что девочек принуждали к такому или, может быть, лишь воображали в таком виде. Но перед яростной энергией, произведшей такое огромное количество этих фигур под влиянием тяги, потребности, которую Элси даже не хотела воображать. Она попятилась. У нее хватило смекалки снять ненавистные туфли и завернуть их в фартук, чтобы потом полностью отчистить. Она знала: создатель этих работ не обрадуется даже намеку на то, что она их обнаружила.

Элси не знала, рассказала бы она Филипу или нет, если бы он был здесь. Она чувствовала сильную потребность не говорить никому, словно молчание могло сделать небывшими все эти полки, гладкие белые предметы, пыльный свет. Но оно имело обратный эффект. Ее начали преследовать призраки. Когда Помона вернулась из Паксти, Элси невольно в мыслях раздела ее, открыв сливочно-белое тело, раздвинула ей ноги… Так что, когда Помона в очередной раз погладила Элси по руке, Элси впервые рывком сбросила ее руку, резко сказала: «Нет!» — и отвернулась. Расстройство мелькнуло на лице Помоны, но тут же изгладилось.

На августовский банковский выходной приехал Герант — навестить мать и сестру. Бэзил Уэллвуд привез его в Кент в собственном новом «Даймлере». Бэзил по-отечески привязался к «юному Джерри», как Герант теперь себя называл, и Джерри отвечал ему тем же — задавал умные вопросы про рудники, облигации, рынки, в отличие от Чарльза, который этим никогда не интересовался. Герант стал клерком в отделе иностранной валюты банка «Вильдфогель и Квик». Он снимал жилье в Лэмбете и каждый день пересекал Лондонский мост в толпе спешащих, деловитых мужчин в черном, подобных армии муравьев или приливной волне на мрачной реке, протекающей под мостом. Для мальчишки-оборванца, росшего на нищем болоте в «стильных» лохмотьях, это была разительная перемена. Он гордо вышагивал в новых одеждах, символах полного превращения — как личинка, ставшая стрекозой. Гул, гуд, жар, запах человеческой давки страшно пугали Геранта, но он был полон решимости свыкнуться с этим и даже полюбить. С другими клерками он обходился дружелюбно, научился участвовать в выходках и вылазках, понял, где следует проявлять энтузиазм, а где — сдержаться. Он был хитер — скорее намеренно, чем инстинктивно. Почерк у него был четок и красив — видно, Герант частично унаследовал отцовский глазомер. Герант обнаружил в себе способности к точным вычислениям и получал от них невероятное удовольствие. В пыльном доме на унылом болоте эти качества были ни к чему.

Герант часто скучал до умопомрачения, но никогда не зевал. Ему предстояло многому научиться. Он смотрел по сторонам, чтобы научиться чему надо. У него будет загородный дом, слуги, шампанское и — это он видел уже более туманно — элегантная жена в модных туалетах. Сити и фондовая биржа представлялись ему двояко. Он полюбил однообразие и узость Сити, его чистое, ничем не замутненное стремление делать деньги. Он научился любить и бурый воздух, в котором плавала тонкая взвесь сажи и песка, — воздух густой, как осадок на пыльных окнах, респектабельная приглушенность цветов и защитная окраска, подобная тусклым перьям на грудке птички, спасающейся в кустах. И еще он начал смутно осознавать, что в центре всего — одновременно вещь и символический ключ ко всем вещам — золото, соверены и штабеля слитков, тихо лежащие в бронированных кладовых Старой дамы с Треднидл-стрит, в сейфах «Вильдфогеля и Квика». Ибо все чернильные цифры, которые писал Герант, выстраивая в изящные колонки, все телеграммы и банковские векселя были также символами вещей, радующих своей осязаемостью. Самых разных — велосипедных колес, динамо-машин, густого цемента, отрезов шелка, тюков шерсти, штабелей приглушенно-ярких ковров, жестянок с чаем, мешков кофейных бобов, траулеров, пароходов, пишущих машинок, вин и сахара, угля и соли, газа в баллонах, масла во флягах и бочонках, пряностей в запечатанных свинцовых шкатулках. Сити полнилось странно летучей пылью, которая дрейфовала по воздуху, поднималась и опадала. Пыль от пепла из тысяч дымовых труб в смеси с пылью от сахара и пряностей, с воображаемым блеском золотой пыли.

Когда-то все это хранилось в огромных сводчатых складах в районе доков, но, как объяснил Геранту Бэзил, сейчас все меняется. В век телеграмм и пароходов склады становятся огромными, гулкими саркофагами. Бэзил сказал, что лондонская Балтийская биржа получает по три телеграммы в минуту. Каждая телеграмма может отправить в путь корабль, доходящий из Америки всего за неделю, из Австралии и Азии — за четыре-пять недель. Купцы, привозившие разом огромные партии товаров, теперь вынуждены вести дела по-другому или вовсе удалиться от дел.

Герант увидел внутренним взором вращающийся глобус, а на нем — обширные красные заплаты земель Британской империи, движущиеся границы, иссеченные невидимыми путями телеграмм и видимыми бороздами на воде от огромных железных кораблей, упорно идущих вперед сквозь летящие обрывки штормовой пены и зеркальный штиль на морях.

В «Даймлере», ясным утром субботы накануне банковского выходного, Бэзил Уэллвуд говорил о золоте. Золото нужно было для ведения южноафриканской войны, против которой протестовал Хамфри, говоря, что она ведется в интересах лондонского рынка золота, золотого запаса, спекулянтов. Бэзил был слегка расстроен тем, что канцлер казначейства выбрал именно этот день, перед банковским выходным, чтобы объявить о военном займе, призванном пополнить отощавшие запасы золотых монет и слитков Английского банка. Вкладчики попадали в невыгодное положение. Поезда в этот день ходили реже из-за выходного, а время было жизненно важно. Это был нечестный поступок. Герант кивнул. Он упомянул о южноафриканских рудниках — Камп-Ринд, Крикл-Крик, — где венчурные корпорации хотели восполнить запасы золота, поступление которого иссякло с закрытием многих южноафриканских рудников из-за войны.

Герант ведал перепиской банка по этим вопросам. Его работа была гораздо интересней, чем могла бы быть, оттого что четыре клерка «Вильдфогеля и Квика» ушли на фронт с добровольческим полком, сформированным на средства, собранные в Сити. Разумеется, молодым людям, проникнутым столь похвальным духом патриотизма, обещали, что сохранят за ними рабочие места. Совсем недавно произошел неприятный случай: газета «Дейли мейл» обвинила другой немецкий банк в том, что он заставил двух подобных добровольцев — своих сотрудников — уволиться. В статье не говорилось, какой именно банк, но в Сити знали, что это — «Кан и Херцфельдер». Гневные обитатели «кафрского цирка» загнали в угол Морица Херцфельдера, толкали его, издевались над ним, сбили с ног, пинали по лицу и телу. Никого из нападавших не призвали к ответу. Фондовая биржа превратилась в место сборищ анархиствующей толпы, бурлящей дикими эмоциями. Джерри был на работе 18 мая, когда объявили об освобождении Мафекинга. Толпа маршировала, выла и пела, размахивала флагами, дудела в трубы, распевала гимны под аккомпанемент клаксонов карет. Джерри тоже маршировал и пел: «Правь, Британия», «Боже, храни королеву». Его сознание влилось в коллективное. Это ощущение было ново для него — он раньше не испытывал ничего подобного.

На банковский выходной выдались золотые, ясные дни. Бэзил и Джерри сидели за спиной шофера, благодушно взирая на растущий хмель и колосящиеся хлеба. Когда машина подъехала к дому Уэллвудов, Бэзил от избытка дружелюбия пригласил своего клерка на стаканчик шерри, а затем приказал шоферу отвезти юношу с его сумкой по проселочным дорогам в Пэрчейз-хауз. То-то будет сюрприз для родных, когда Джерри прикатит в автомобиле. Они этого совсем не ждут. Герант немножко беспокоился, потому что не знал, ждут ли его вообще — он собирался устроить родным сюрприз. Еще Герант беспокоился из-за шофера — нужно ли давать ему на чай? пригласить его в дом? что вообще с ним делать? Они прокатили, пыхтя, по «саду Англии», выехали на болотистые равнины и преодолели длинную дорогу, ведущую к Пэрчейз-хаузу. В доме никто не шелохнулся. Машина въехала во двор конюшни, безлюдный и наполненный жарой, словно чан. Никто не вышел навстречу. Герант сказал шоферу, что пойдет поищет для него пива, но тот вежливо отказался (у него в корзинке с обедом было свое пиво, он хотел поскорее вернуться к семье, он видел, как мучается Герант из-за светских условностей, и был лишь едва-едва заинтересован в том, чтобы похвалиться автомобилем перед обитателями Пэрчейз-хауза, буде таковые найдутся). Герант стоял с сумкой посреди двора и смотрел, как шофер заводит мотор машины и выезжает со двора задом, фыркая, пыхтя и портя воздух бензиновой отрыжкой.

Элси Уоррен вышла из молочной-мастерской, как раз когда высокая крыша автомобиля скрывалась за деревьями. Элси вежливо приветствовала Геранта и выразила должное удивление и восхищение его внешностью и транспортным средством. Она сказала, что видела одну-две такие машины в Рае и что они совершенно потрясающие. Она пообещала приготовить Геранту постель и сказала, что его мать прилегла, как обычно во второй половине дня. Где Помона, Элси не знала. Может быть, уехала на велосипеде. Голоден ли Герант?

Герант был очень голоден. Элси мгновенно соорудила роскошный салат из омаров и подала его со свежим ржаным хлебом.

— Тут приходит один мальчишка-рыбак, — объяснила она, — приносит время от времени то краба, то омара, чтобы я позволяла ему тут крутиться.

Герант посмотрел на нее с умеренным любопытством. Значит, у нее появился ухажер? Он понял, что Элси поняла, о чем он думает, — она смущенно одернула юбку на бедрах. Герант увидел, что Элси невероятно похорошела, что фигура у нее именно такая, как надо, а лицо полно жизни. Он видел, что она видит, что он увидел. Оба решили промолчать. Он посмотрел на ее одежду, перешитую из продукции Движения искусств и ремесел. Одежда сидела не очень хорошо. Он вспомнил, как кричал Просперу Кейну, что никто не считает нужным платить Филипу. Герант не знал, платят ли Филипу сейчас — по крайней мере, его взяли в Париж, чтобы он увидел и узнал что-то новое. Об этом Геранту сообщили Имогена и Флоренция, когда он зашел к ним в Музей. Герант задался вопросом, платят ли Элси. Он подумал, что если он это не выяснит, то и никто не выяснит. Кто-нибудь — неведомый мальчишка-рыбак? — будет ухаживать за Элси Уоррен, захочет увезти ее, заняться с ней любовью, сделать из нее жену и мать. Это будет правильно, но очень неудобно. Герант решил, что должен поговорить с Элси.

Вошла Помона и бросилась к нему с объятиями и поцелуями. Он сказал ей то, чего не сказал Элси, — что она повзрослела и расцвела, и Помона перебросила за плечо бледно-золотую гриву и опустила взгляд. Имогена просила Геранта позаботиться о сестре. Сама Имогена сейчас ходила на курсы ювелирного дела, рисовала эскизы небольших серебряных и эмалевых подвесок. Она выглядела спокойной, и Герант понял, что раньше она была не спокойной, а лишь отупевшей или замершей. Она сказала, что беспокоится за Помону, которой теперь, когда она и Герант уехали, «придется все сносить в одиночку». Герант беспокойно взглянул на Флоренцию Кейн, которая в это время разливала чай. Герант слегка трепетал перед семнадцатилетней Флоренцией: она была на два года младше его, на год младше Помоны и на четыре года младше Имогены, но казалась мудрее и уверенней их всех. Герант подумал, что Флоренция прекрасна, как святая с картины итальянского художника. Он решил, что она «то, что надо», не обдумывая ни ее платья, ни манеры управляться с чайным прибором. «Не стесняйся Флоренции, она наш друг», — сказала Имогена, и Герант, а не Флоренция, покраснел, когда их взгляды встретились. Когда Помона прильнула к брату, гладя его лицо, он вспомнил о Флоренции. Глаза Помоны увлажнились. Он спросил:

— Помми, как тебе тут живется? Ты по нас не скучаешь? У тебя есть какие-то планы?

Тут по лестнице сошла сонная Серафита и, как положено, удивилась преображению сына и его новому льняному пиджаку. Она неопределенно спросила, позаботилась ли о нем Элси, и он сказал, что да. Элси начала стремительно убирать тарелки из-под салата. Серафита величественно села и улыбнулась. Помона попросила:

— Расскажи нам… Расскажи про…

Но ей не пришло в голову ни одного вопроса о жизни, про которую она ничего не знала.

— Я приехал в автомобиле! — сказал Герант. — Мистер Уэллвуд велел шоферу отвезти меня сюда. Он очень заботится обо мне.

Он никогда не найдет слов, чтобы рассказать этим двоим о слитках и займах, телеграммах и пыли.

Выходные шли своим чередом, окутанные солнечной дымкой. Герант несколько раз хорошенько прогулялся в одиночку по болотистым равнинам и несколько раз покатался на велосипеде с Помоной. Элси готовила им восхитительные блюда из жареной кильки, крабовые салаты с картошкой в горчичном соусе. Герберт и Феба Метли зашли в гости и за чаем задали Геранту все вопросы о жизни в Сити, не заданные его родными. Герант описал торопливое шествие мужчин по Лондонскому мосту, бурление фондовой биржи, празднование освобождения Мафекинга. Герберт Метли сказал: по общему мнению, деньги бездушны, но это не так. Маммона — огромная духовная сила, тревожащая и ангелов, и демонов. Именно Маммона вдохновляет это ужасное кровопролитие в Южной Африке. Золото вызвало к жизни эту войну, и золото поддерживает ее. Такое обличение выбило Геранта из колеи. Он знал, что золото — своего рода животворящая сила, но олицетворяющая метафора принижала его, придавала ему излишнюю сентиментальность, и Герант почувствовал это, не в силах выразить словами. Он видел золото мысленным взором: сверкающие слитки, горячий поток из тигля. А не какой-то там побитый молью демон. Помона сказала:

— А мы понятия не имели, что все это так интересно. Мы думали, это скучная работа, такая… механическая.

Так и есть, ответил Герант. Скучная, механическая — и захватывающая. Вокруг снова заплясала Элси со свежими, только что испеченными ею лепешками и баночкой роскошного крыжовенного варенья.

Герант любил вдыхать воздух болотистых равнин и чувствовал, что крепнет от него; но не опечалился, когда пришло время уезжать. До этого он успел поговорить с Элси. Он попросил ее выйти в сад. Они пошли меж деревьев.

— Вам что-нибудь нужно? — спросил Герант. — Вы, кажется, творите маленькие чудеса о хлебах и рыбах… Я должен спросить, вам хватает… хватает денег на хозяйство? Моя мать очень непрактичная женщина.

Элси его удивила. Она села на травяную кочку и вытянула ноги. И сняла бесформенные сандалии.

— Посмотрите на мои ноги, — сказала она. Ноги выглядели плохо. Они были покрыты вмятинами и синяками, мозолями и шишками и местами кровоточили. Элси сказала сухо и напряженно:

— Мне нужны собственные туфли. С такими ногами я просто не могу вести хозяйство как следует. Фрэнк Моллет отдает мне разные обноски, но они не подходят — у меня узкая нога. Посмотрите на мои ноги, мистер Фладд. Посмотрите-посмотрите. Это ноги старухи. Я вынуждена вбивать их в форму старушечьих ног. От меня по правде будет больше толку, если у меня будут свои туфли.

— Я вынужден спросить… извините… вам что-нибудь платят?

— Не понимаю, зачем вы извиняетесь, и думаю, что вы знаете ответ. Нет, мне не платят. Я получаю жилье, еду и обноски. Я не жалуюсь — я знаю, что в доме нет денег, — но мне нужны туфли.

— Вы не собираетесь… уехать, перебраться куда-нибудь?

— Послушайте меня. Я всегда клялась себе, что никогда, никогда не пойду в прислуги. Что угодно, но не в прислуги. Я бы осталась на гончарной фабрике и расписывала горшки, у меня была бы такая профессия. Как у моей мамки — она умерла. Когда она умерла, я пришла сюда, приглядывать за Филипом, потому что мамка так хотела. Я люблю Филипа, мистер Фладд, я больше никого и ничего не люблю. И я знаю, что он прав, всегда был прав — у него настоящий дар, и он одержим этим даром. Он попал сюда как в страну своей мечты, потому что ваш отец — великий мастер. Филип учится тому, чему он никогда и не мечтал научиться. Думаю, он не очень доволен, что я тут — он убрался от нас подальше, а я напоминаю ему о покинутом. Но пока я устраиваю тут сносную жизнь, Филип свободен — он может делать горшки, изобретать, работать. Я никогда не собиралась быть домашней прислугой. У меня свои, пусть маленькие, стремления. Меня бесит здешняя безалаберность… простите, это было грубо… мне нравится изворачиваться, чинить вещи, обходиться малым, чуть-чуть улучшать то, что меня окружает.

Она постепенно распалялась. Она говорила быстро, сухо, яростно. Она сказала:

— И я чувствую себя полной дурой в этих цветочках и расшитых тряпках. Я бы хотела показаться преподобному Моллету в обычной, пристойной, скучной одежде. Я не марионетка и не ярмарочное пугало. Простите, мне не следовало жаловаться, я и не собиралась. Но, понимаете, мистер Фладд, это выражение очень правильное — я просто умираю от боли в ногах. Простите. Я все сказала и теперь заткнусь. Простите меня.

Герант сел рядом на траву. К собственному удивлению, он взял в ладони одну горячую ступню и склонился над ней.

— Сколько стоят туфли?

— Не знаю. Вы должны лучше меня это знать. Вы теперь одеты по-человечески — очень хорошо одеты, надо сказать… и туфли у вас хорошие.

Туфли, которые Герант носил на службе, обошлись ему в месячное жалованье. Он ухаживал за их сверкающей кожей, как за собственной — по правде сказать, туфли были гораздо глаже его лица, склонного к прыщам. У Геранта Фладда лишь недавно появились свои деньги, заработанные собственным трудом, и у него с ними было, как сказала бы Элси, туго. Но он вытащил из кармана кошелек и отсчитал в руку Элси четыре серебряные полукроны.

— Этого должно хватить на какие-нибудь ботинки. Смотрите, чтобы к моему следующему приезду вы обзавелись удобной обувью, чтобы могли ходить на дальние прогулки.

Он заколебался. Он хотел сказать, что пойдет вместе с ней выбирать ей туфли. Он перебирал в уме маленькие прихоти, от которых теперь придется отказаться ради этих туфель, и исполнялся великодушной радости при мысли о тонких пальчиках, вольготно шевелящихся в новой кожаной обуви. Но в посещении обувного магазина с этой молодой женщиной будет что-то интимное, неподобающее. Либо он будет вести себя как… как повелитель и господин с подданной, либо как кандидат в любовники, преподносящий дары и надеющийся получить что-то взамен. Он, чуть смущаясь, сказал:

— Я знаю, сколько вы делаете для моей семьи… гораздо больше, чем следовало бы… и они… мы этого по достоинству не ценим. Я правда знаю.

Элси горестно улыбнулась. Ей не хотелось совершать судьбоносный поход за обувью в одиночку. Может быть, стоит подождать возвращения Филипа. Но она умирала от боли в ногах.

Герант взял двуколку и поехал обратно в «Повилику», усадьбу Уэллвудов, а через день или два Элси пошла через болотистую равнину и вверх по склону в город. В Рае были две или три обувные лавки, и в витрине одной из них («Джас. Пласкетт, с 1872 года») она как раз и видела тот красный пояс с пряжкой-стрелой. Элси стояла на булыжной мостовой, глядела на витрину и считала в уме. Она не хотела, чтобы ее первой парой обуви стали грубые башмаки, какие носят батрачки, но обреченно, трезво сознавала, что если купленные туфли будут хоть сколько-нибудь нарядными, она никогда не осмелится их надеть для своих повседневных нужд — для беготни туда-сюда по двору, хождения вверх и вниз по лестницам, пеших походов в Лидд. Нужно купить что-нибудь удобное, может быть, ботинки, которые, если их вычистить как следует, подойдут к простой юбке, когда Элси ею наконец обзаведется. На миг она понадеялась, что денег Геранта хватит и на ботинки, и на красный пояс. Она посчитала в уме. Пока она не вошла в магазин, она может воображать, что владеет поясом.

— А я думаю, о чем это вы замечтались, — произнес приятный голос у нее за спиной. Элси подскочила.

— Простите, я вас напугал, — сказал Герберт Метли. — Я стоял и смотрел на вас минут двадцать, а вы о чем-то думали, и я в конце концов просто не выдержал — я должен был вас спросить, о чем вы тут думаете, хмуритесь и что-то шепчете про себя. Вам не обязательно отвечать. Я знаю, что это невежливый вопрос.

Элси засмеялась.

— Туфли. Я думаю о туфлях. Я первый раз в жизни покупаю новые туфли — для себя. И не могу решиться. Не знаю, как решить.

— А пока вы не решили, все туфли на свете принадлежат вам, — сказал писатель.

— Да, и вон тот красивый красный пояс со стрелой — тоже. Если я куплю башмаки подешевле, то мне как раз хватит на пояс. Но мне не нужен пояс. Мне нужна обувь, от которой не болят ноги.

— Поистине судьбоносное решение. Знаете, я ведь рассказываю истории, и мне обязательно надо знать, чем закончится ваша. Я думаю, вам надо перемерить как можно больше пар, чтобы почувствовать свои ноги во всех возможных положениях и формах. Вы, несомненно, поймете, что иные ботинки, которые прекрасно смотрятся на витрине, обещая удобство и красоту, окажутся обманщиками — они придавят вам большой палец или натрут пятку. А другие, скромно стоящие на полке, обтянут, как сшитые по мерке перчатки, вашу ножку, ваши стройные щиколотки. В идеальном мире вы купили бы себе одну пару для прогулок, другую для танца, третью для повседневной работы по дому — но, я полагаю, вам придется найти одну пару, которая будет служить вам для всего сразу. А это непросто. Пожалуйста, разрешите мне помочь вам. У меня хороший глаз на женские ступни, мне всегда говорили. И мне правда очень хочется знать, чем окончится эта сказка…

И они вошли в полутемный, пахнущий кожей магазин, и Элси села в покрытое чехлом кресло, и Герберт Метли встал на колени по одну сторону от нее, а по другую — мальчишка-приказчик, который бегом приносил все новые коробки со склада за прилавком. Метли гладил стопы Элси, пока она осторожно всовывала их в черные ботинки и в коричневые, в туфли на низком каблуке, в туфли с дырчатым рисунком, в скромные полуботинки на шнурках. Оказалось, что Метли со сверхъестественной точностью может угадать, какие ботинки будут хорошо сидеть у нее на ноге, и отвергал слишком тяжелые, а также те, которые будут натирать. Он заставлял Элси прохаживаться в каждой паре обуви и поворачиваться, чтобы видеть ее со всех сторон; он спрашивал, куда доходят копчики пальцев внутри ботинок и не натирает ли пятку. Это было странно интимное занятие. Наконец они забраковали все, кроме двух пар. Сама Элси давно уже купила бы что-нибудь самое уродливое и дешевое, сознавая, что «не заслуживает» лучшего.

— Элси, они должны сидеть на ноге, как перчатка на руке. Они должны поддерживать все крохотные косточки свода стопы, которые так усердно трудятся, и вы должны свободно шевелить всеми пальцами, чтобы не казалось, что у вас на ноге коробка от ботинка, а не сам ботинок. Мне нравятся вот эти черные на небольшом каблуке. На худой конец — или даже на не очень худой, — в них есть определенная элегантность, их силуэт прост, но изящен, и тем не менее, я уверен, они будут служить долго.

Элси послушалась, купила эту пару и уже готова была идти в ней обратно в Пэрчейз-хауз. Но Метли отсоветовал.

— Носите их каждый день, не подолгу, пока не привыкнете к ним, а они — к вам. Согревайте и разнашивайте их понемногу. Они должны стать вашими. Можно я провожу вас обратно домой? Я так или иначе вышел прогуляться, и мне будет приятно идти не одному.

Элси растерялась. Для нее Герберт Метли был стариком, из поколения отцов. Возможно, его дружелюбие и… внимательность были отеческими, хотя Элси подозревала, что это не так. Он был гораздо безобразней Геранта, гораздо интересней и заинтересованнее. От Герантовых полукрон осталось немного сдачи — хотя на красный пояс все равно не хватило бы. Элси ответила, что с удовольствием пройдется вместе с Метли, и тут он, как фокусник, вытащил откуда-то небольшой сверток, перевязанный бечевкой.

— Это вам, — сказал он. — Разверните.

Конечно, это был красный пояс.

— Что вы!

— А что такое? Нечасто подворачивается возможность исполнить чье-то заветное желание. И, кроме того, вы совершенно правы, у вас прекрасный вкус, это замечательный пояс.

Пояс сидел на бедрах, а стрела указывала вниз, в пространство между ними. Герберт Метли настоял на том, чтобы самому надеть его на Элси и застегнуть. Длинные руки на очень краткий миг прошлись вдоль пояса, повторяя его форму, на миг задержавшись на указывающей вниз пряжке.

Затем они пошли обратно через болотистую равнину, бок о бок, остро сознавая присутствие друг друга. Метли заговорил:

— Я вот думаю… Вы не будете возражать, если я вставлю ваши ноги — и ваши ботинки — в роман, который я сейчас пишу? Это как раз то, что нужно, это замечательный пример…

— Пример чего? — спросила Элси, не то чтобы довольная, но и не сердитая.

— Это роман про… про то, что жизнь женщин устроена неправильно. А женская одежда — одна из форм угнетения, униженности женщины.

Элси задумалась о внезапном скачке от обуви к свободе. И ответила, что у нее никогда не было случая об этом подумать. Она едва не сказала, что слишком занята, но вовремя остановилась, понимая, что это прозвучало бы глупо.

— А подумать надо бы. Например, почему ваш брат веселится в Париже, а вы трудитесь тут, как рабыня, без обуви?

— Он по правде хороший гончар. А я нет.

— А вы когда-нибудь задумывались, чем могли бы стать, если бы у вас был выбор?

— А что толку, — ответила Элси.

Она подумала о своей постылой обязанности сводить концы с концами за беспомощных, нерадивых обитательниц Пэрчейз-хауза. О чулане, полном сладострастных сосудов. Некоторые из них изображали женскую фигуру, лежащую на спине, с рукой, засунутой между ног — туда, куда указывала пряжка нового красного пояса. Герберт Метли разбередил и растревожил Элси, и это было не совсем приятно. Он задел в ней какие-то струнки, не тронутые ни Герантом, ни мальчишкой-рыбаком. Но ей нельзя было терять голову.

— А что потом будет с вашей… героиней, у которой не было ботинок? С ней все хорошо кончается?

— Она добивается свободы и получает возможность танцевать босиком, — ответил Метли. — Она научается жить.

Элси не спросила, кто учит босую девушку жить. Она сказала что-то про вид на соляные равнины и про поющих жаворонков. Метли поддержал эту тему, и они двинулись дальше, выражая огромный интерес к полевым цветам и пасущимся овцам, качающимся от ветра деревьям и Королевскому военному каналу, вдоль берега которого, аккуратно выведенного по линеечке, они какое-то время шли. Поворот к дому Метли был чуть раньше поворота к Пэрчейз-хаузу. Она слегка неловко поблагодарила за помощь и за пояс. Метли сказал:

— Думаю, вам стоит прийти на дискуссию о правах женщин, которую организует в Лидде мисс Дейс. Мне кажется, вам будет интересно. В жизни женщин скоро наступят разительные изменения. И вам — именно вам — следует об этом подумать.

Элси сказала, что посмотрит, удастся ли ей отлучиться.

— Мы с женой придем. Так что вы окажетесь среди друзей.

— Мне надо будет спросить, — ответила Элси, уже слегка возмущаясь необходимостью просить что бы то ни было у Серафиты.

— Может быть, миссис Фладд тоже захочет прийти? Мы хотим обратиться ко всем женщинам.

Элси не знала, как боится Серафита Фладд, что сама Элси вдруг уйдет — так же внезапно и загадочно, как пришла.