Глава 21
Морб
Шарки, напуская на себя важный вид — чем сильно выводил меня из себя, — договорился о моем визите к Саймону Данклу. Нам предстояла двухчасовая поездка в горы за Малибу. Шарки настаивал, чтобы мы ехали на его машине — старом, побитом универсале «десото», поездка на котором грозила большими трудностями на крутых и далеко не идеальных горных дорогах.
— А почему не на моей? — спросил я.
У меня был классный «МГ» в превосходном состоянии; я позволил себе эту роскошь совсем недавно, после присвоения мне звания адъюнкт-профессора факультета киноведения.
— Места мало, — ответил Шарки.
— Для двух как раз, — напомнил я ему.
— Но нас будет трое. Мы и наш гость.
— Да? И кто же?
— Одна классная штучка. — Больше он распространяться на эту тему не стал, — Подожди, сам увидишь.
— Шарки, — возмутился я, — это деловая поездка. Я хочу, чтобы люди, к которым мы едем, воспринимали меня серьезно. Этого не случится, если ты возьмешь одну из своих… — на языке у меня вертелось слово «девок», — подружек.
— Будь спокоен, мой друг. Для нее это тоже деловая поездка. Она тебе понравится. Вы с ней одного поля ягоды. Башковитые. И потом, никакая она мне не подружка. Пока еще. До ее знакомства с Данклом. А там, глядишь, — ча-ча-ча.
Что бы там ни говорил Шарки, но любая женщина, поддерживавшая с ним отношения, энтузиазма у меня не вызывала. За то время, что я знал Шарки, его представления о женственности трансформировались, и теперь он предпочитал шизанутых прихиппованных девчонок или легкомысленных подобий Джейн Мэнсфилд. Но на сей раз я ошибался. Женщина, о которой шла речь, была не только умной, но и красивой. Я это понял сразу же, как ее увидел.
— Я давно хотела тебя найти, — весело сказала она, увидев меня, — А тут Дон говорит, что вы — приятели.
Передо мной на переднем сиденье автомобиля Шарки вдруг оказалась Жанет, хорошенькая молодая ученица Виктора Сен-Сира; на ней была футболочка в обтяжку с надписью «Ура Голливуду», под которой торчали ее соблазнительные грудки.
— Так вы, значит, знакомы, — вмешался Шарки; голос его звучал не очень одобрительно, он явно опасался, что я могу отбить у него девчонку. А я именно это и собирался сделать при первой же возможности.
Жанет пересела на заднее сиденье, а я объяснил:
— Мы встречались во Франции. Жанет — лучшая ученица Сен-Сира.
— Не может быть, — сказал Шарки, — А это кто такой?
Прежде чем я успел ответить, Жанет быстро внесла поправку:
— Нет-нет, не так. Мы с Виктором больше не друзья.
— Я тебе сочувствую, — сказал я тоном, явно подразумевающим противоположное.
Наша поездка на север давала Жанет возможность познакомиться с типичным калифорнийским пейзажем. Яркое, хотя и подернутое дымкой солнце, битком забитые пляжи вдали — слишком далеко, чтобы различить жуткие ожоги на коже, смазанные маслом, вспучившийся волнами океан, населенный ловкими серферами. Мы ехали, а она рассказывала мне о том, что произошло после моего отъезда из Парижа. Рассказ вертелся по большей части вокруг того, какой скотиной оказался Виктор. Поганец, сукин сын, первостатейный мерзавец. Я с удовольствием слушал, как она поносит великого интеллектуала. Я старался вовсю, чтобы выудить из нее побольше грязных подробностей, которые заполнили все время пути между Санта-Моникой и Зума-Бич и закончились уничтожающим приговором Сен-Сиру как любовнику.
— В постели он абсолютный ноль. (Все лучше и лучше, говорил во мне беззастенчивый голос ненависти. Давай, рассказывай еще. И она рассказывала.) Ты знаешь, что он занимается любовью и одновременно читает свои лекции о кино? По теории кино. Длиннейшие рассуждения о теории кино. Как в Сорбонне.
— Я тоже знаю кое-кого в этом роде, — выпалил Шарки. Я смерил его неодобрительным взглядом, но он его не заметил. — Может, есть такая разновидность людей. Сексуальные киноманьяки.
— Виктор говорит, что перенял это от одной из своих прежних любовниц. От одной блестящей женщины. Они трахались и не переставая спорили о кино. Вы себе такое можете представить?
— Да, — сказал Шарки, будто его кто тянул за язык. — Я это себе могу представить.
Жанет набрала в легкие побольше воздуха, готовясь сделать тяжелый выдох. На вдохе «Ура Голливуду» натянулось на ее сосочках, напомнив мне о ее аппетитных грудках. Интересно, спрашивал я себя, каковы мои шансы на повторное знакомство с ними.
— Ну да бог с ним, — продолжала она небрежным тоном, и как бы ставя точку, — его так или иначе скоро заменят.
— Как любовника? — заинтересованно спросил Шарки.
— Как ведущего теоретика кино, — ответила она, нахмурив бровки.
— Заменят? Кем? Или чем? — поинтересовался я.
Она напустила на лицо выражение полного безразличия.
— Кто это может сказать? Во Франции мыслители существуют только для того, чтобы их заменяли. Виктор не исключение. Ты слышал о Вулколове? Из Болгарии?
Я признался, что не слышал.
— Жуткий тип. Весь какой-то сальный. Жирный. От него воняет, как от козла. Но с прошлого лета он в моде. В кафе все только и говорят о Вулколове. Экзистенциальная кинематика — так называется его система. Это что-то о мышцах… «мышечная преднамеренность». Вы читаете стихотворение, вы смотрите кино, а он закрепляет на вас свои проводочки — на груди, на животе, на гениталиях… словно вы подопытная мышь. А чего еще можно ждать от болгарина? Они ведь там все борцы, n'est-ce pas? Но вот он, возможно, и заменит Виктора. Или (сопровождая эти слова нетерпеливым взмахом руки) деконтекстуализм. Или дефамилиризация.
Она сыпала названиями кинематографических теорий так, словно я должен был быть знаком с ними. Для меня они звучали как имена далеких, диких племен.
— Я вижу, нам нужно много о чем поговорить, — сказал я, — Ты должна рассказать мне о Вулколове… и всех остальных.
Но она отмела мое предложение.
— Бога ради, только не это. С меня и так хватило. После семиотики, деконструкции и нейросемиологии — больше ни одной теории. Я так Виктору и сказала — больше никаких теорий. Теперь я просто хочу смотреть кино и радоваться.
— А что на это сказал Виктор?
— «Очень по-женски». Для него хуже этого ничего нет.
И вот она сбросила с себя все эти интеллектуальные одежки и улетела в Нью-Йорк, где благодаря связи с Сен-Сиром ей открылся вход в сообщество киноавангарда. Она поошивалась там несколько месяцев, умудрилась с помощью знакомств, которые завязывала на вечеринках, напечатать несколько обзоров по зарубежному кино в «Виллидж Войс». Когда она почувствовала себя увереннее, то стала просить больше работы и больше денег. Тогда ее отправили в командировку. Езжай, мол, на Запад, найди там Саймона Данкла и возьми у него интервью. Как она его описывала, это задание немного напоминало отправку Стенли на поиски Ливингстона, вот только по дешевке. Оплата билета на ночной рейс в один конец, но никаких тебе гонораров или оплаты расходов, пока интервью не будет представлено и одобрено. Жанет прилетела с деньгами, которых едва хватало на пропитание, но и один бесплатный билет был для нее достаточно привлекателен, потому что и из Парижа-то она уехала, чтобы попасть в Калифорнию. В «Войсе» ее редактор сказал, что начать поиски Данкла лучше всего с Шарки. Вот она его и нашла — и очень вовремя: он как раз собирался везти меня на встречу с этим человеком… вернее, мальчишкой.
— А ты знаешь что-нибудь о Данкле? — спросил я ее.
Она ответила, что видела несколько его фильмов — какие-то в Париже, побольше в Нью-Йорке, в основном на частных просмотрах или во всяких глухих культовых кинотеатриках. А что она о них думает?
Она задумалась, размышляя над ответом, как прилежная студентка.
— О нем говорят столько хорошего в Нью-Йорке. И в Париже тоже. О том, какой он бесстрашный, какой апокалиптичный. Он что, и правда совсем мальчик?
— Ему лет восемнадцать, — ответил я, — по подсчетам Шарки.
— Виктор говорит, что он гений, что он на многие годы опередил свое время…
— Именно! — возвестил Шарки. — Что я тебе говорил? И не забывай — я тот самый человек, который его открыл.
— …но что касается меня, — продолжала Жанет, не замечая Шарки, — то меня он пугает, в особенности если он так молод.
— Это точно, — согласился Шарки, — Но кроме того, на его фильмах можно здорово оттянуться. Ты видела «Бойню быстрого питания»?
Она видела, но продолжала настаивать на своем.
— Нет-нет, мне так не кажется. Меня он только пугает. Но не как Хичкок. И не как Клузо. Не как вампиры или монстры. В его фильмах есть еще что-то. Что-то очень негативное.
— Ты права, — согласился я.
— А что такого плохого в негативе? — пожелал узнать Шарки, — Негатив раздвигает границы. Ты спроси у ребятишек.
Но у меня был вопрос к Жанет.
— А ты связываешь негатив в кино еще с кем-то или с чем-то?
— Ты имеешь в виду Макса Касла? — Она мрачно кивнула, — Да, я понимаю. Между Каслом и Данклом есть связь?
— Касл — любимый режиссер Данкла, — сказал ей Шарки.
— Но тут могут быть и более глубокие связи, — добавил я, — Это я и надеюсь сегодня выяснить.
Проезжая по Зума-Бич, Шарки издал вопль и остановился у магазина.
— Я мигом, — сказал он и выскочил из машины. Я решил, что он отправился за пивом — обычным его попутчиком в поездках. Когда он вернулся, в руках у него действительно было пиво, но не только. Он еще принес и пакетик для меня. — Маленький презент для Саймона, — объяснил он.
Я заглянул в бумажный пакетик. Несколько коробочек с конфетами «Милк Дадс».
— Брось ты, Шарки, — запротестовал я, — это уж ни в какие ворота.
— Может быть, — ответил Шарки. — Но Саймон тебя полюбит. Парнишка трескает их килограммами. Это для него что-то вроде лекарства.
— Как это?
— Понимаешь, у парня не все в порядке с речью. Иногда его словно заклинивает. Ну, ты сам увидишь. Если начнет заикаться, сунь ему конфетку. Может, это оттого, что он альбинос.
— Альбиносы едят «Милк Дадс»?
Шарки пожал плечами.
— Не знаю я, чего они едят.
Через несколько миль после выезда из городка мы свернули к холмам на бугристый проселок, сплошь усеянный камнями, что постоянно падают с прибрежных скал. Золотая Калифорния, вечно сползающая в лазурный Тихий океан. Шарки начал преодолевать крутой подъем, а я приступил к обсуждению одной деликатной темы с Жанет.
— Ты ведь понимаешь, что сегодняшнее приглашение Данкла касалось только меня? Может быть, он не захочет давать тебе интервью.
— Да я готова и просто послушать…
— Но и в этом случае я не думаю, что ты можешь публиковать что-либо без его разрешения.
— Да-да, я, конечно же, понимаю.
Я предложил представить ее как мою знакомую, и пусть Данкл примет ее в этом качестве, прежде чем вести речь об интервью. Она согласилась. Но был и еще один вопрос, даже более щепетильный, который, я чувствовал, необходимо задать.
— У тебя есть надеть что-нибудь другое? — спросил я, — Сверху? — Она недоуменно посмотрела на меня. — «Ура Голливуду», — показал я на надпись, — это выглядит слишком уж фривольно. Понимаешь, этот сиротский приют, куда мы едем, — религиозная организация. На самом деле это церковь. Очень благообразная, очень пуританская церковь.
— Откуда тебе это известно? — с удивлением спросил Шарки.
— Ты же там был, — напомнил я ему, — неужели ничего не заметил?
— Понимаешь, они типа встретили меня на парковке. Я ничего у них и не видел.
— Уж можешь мне поверить. Я посетил одно из их отделений в Европе. Если угодно, даже штаб-квартиру. Мрак да и только. Мне эта футболочка очень даже ничего, но монахини и священники могут отнестись к ней совсем по-другому. Ты ведь не хочешь произвести на них неправильное впечатление?
У Жанет на лице появилась озабоченная гримаска.
— Но у меня больше ничего нет.
Я посмотрел на Шарки.
— У тебя в машине ничего не найдется?
— Поищи там под сиденьем, — сказал Шарки Жанет, — Может, чего и есть.
И она поискала. Там оказалась целая коллекция старой одежки, в основном женской и главным образом нижнего белья — бюстгальтеров, трусиков, комбинаций, каких-то зловещего вида кожаных вещиц… вероятно, романтические трофеи Шарки за целое десятилетие. Наконец Жанет нашла маленькую, с рюшиками, но вполне приличную блузочку. Она была не очень чистой, но Жанет решила с этим смириться. Даже не попросив меня отвернуться, она стянула через голову футболочку, потом задумалась и спросила:
— А как ты думаешь, мне понадобится?.. — Она выудила из кипы помятый лифчик и, держа его за бретельки на вытянутой руке, вопросительно помахала им у меня перед носом, словно то был мертвый зверек. В этот момент она прекрасно обходилась без сей части женского туалета.
— Пожалуй, не надо, — ответил я, отметив про себя, что у вещицы довольно грязный вид. Она с облегчением бросила его и продолжила надевать блузочку.
Шарки, которому пришлось наблюдать переодевание Жанет в зеркало заднего вида, одновременно ведя диалог с извилистой дорогой, протянул назад руку, чтобы ткнуть меня в бедро.
— Так, значит, вы очень близко знакомы.
Дорога, отходившая на восток от прибрежного шоссе, устремлялась то круто вверх, то вниз, уводя нас все дальше и дальше от пляжей. Вдалеке между гор все еще порой мелькал прохладный океан, а вокруг нас потрескивал сухой воздух, нагретый до невозможности. Солнце высушило кустарники, превратив их в коричневатые прутики, готовые, как трут, вспыхнуть при первом удобном случае. На петляющей дороге в конечном счете появился знак «Школа святого мученика Иакова», указывавший на небольшой овражек, вокруг которого выстроились эвкалипты. Еще три мили по горным серпантинам, и мы оказались у массивных сетчатых ворот с названием школы наверху. Под ним мелкими буквами было написано: «Основана Святым Орденом Сироток бури, 1932». А еще ниже маленькая табличка гласила: «Студия „Дрозд“».
На воротах виднелась коробочка домофона. Я вышел из машины и нажал кнопку; мне ответил скрипучий мужской голос, я назвал себя и, услышав звонок, толкнул калитку. Мы поехали вниз по усыпанной гравием дорожке; она заканчивалась небольшой парковочной площадкой перед приземистым деревянным зданием, выкрашенным в красный цвет.
— Здесь я встречался с Данклом, когда приезжал, — сказал Шарки, — Дальше меня не пустили.
Из окошка выглянул охранник, нахмурился.
— Мне говорили о приезде двух человек, — грубовато заметил он.
— Это моя приятельница. Она со мной, — сказал я.
Он обвел нас неодобрительным взглядом, но дал знак выйти из машины.
— Я сообщу о вашем прибытии в главное здание. — Он махнул двум ребятишкам (девочке и мальчику лет десяти, как мне показалось), ждавшим нас на парковке. Каждый из них держал за уздечку лошадь — одна в яблоках, другая гнедой масти. Мы вышли из машины, и Шарки обратил мое внимание: кроме нашего на парковке есть еще одно транспортное средство довольно необычного вида: пыльный черный фургон с атомными грибами на задке и по бокам. Поверх краски были нарисованы какие-то загогулины, которые я не без труда идентифицировал с буквами ХМУС.
— Видишь? — сказал Шарки — на него увиденное явно произвело впечатление. Когда я дал ему понять, что мне это ничего не говорит, он объяснил так, будто втолковывал мне азбучные истины. — Это же «Вонючки» — их фургончик.
Жанет посмотрела на меня вопросительным взглядом, но ответил ей Шарки.
— «Хор мальчиков „умираем сейчас“». Класс. Что они здесь делают?
Двое детей дали нам знак идти за ними. Они повели своих лошадей по тропинке, а мы пошли следом.
— Вы учитесь в этой школе? — спросил я.
— Да, сэр, — робко ответил мальчик, и больше — ни слова.
На ребятишках была одинаковая одежда — широкополые соломенные шляпы, серые шорты и белые футболки. На футболках выше нагрудного кармана красовалась уже знакомая мне эмблема — мальтийский крест. Их легкие одеяния являли собой сострадательную уступку жаре. Носить под калифорнийским солнцем то же, что в Цюрихе, было бы невероятно тяжко. Но если одежда здесь была другой, то в поведении сквозила та же самая вымуштрованная неулыбчивость. Они в молчании ковыляли рядом с нами, опустив глаза, храня на лицах замкнутое выражение.
Спустя несколько секунд я спросил:
— Вы здесь изучаете кино?
— Он изучает, — ответила девочка и кивнула в сторону своего попутчика.
— А ты? — Она отрицательно покачала головой, — Кино не изучаешь? А что изучаешь?
— Физику, — после короткой паузы ответила она.
— Физику? Значит, в вашей школе учат и физике?
— Только основам, — ответила она. — Для углубленного курса мне нужно будет ехать в Копенгаген.
— И когда?
— Через два года.
Дети вели нас к нескольким сгрудившимся в тени деревьев домикам за деревянным забором. За ними чуть поодаль стояло большое, неясной архитектуры здание, тоже из дерева и тоже красное, а рядом с ним — сарай. Еще дальше на склоне горы я увидел загоны для скота и несколько одетых, как наши проводники, детей, которые либо вели лошадей, либо ехали верхом. Здесь, в отличие от Цюриха, веяло фермерским духом.
— И это вся школа? — спросил я.
— Нет, школа там, — ответил мальчик. Он махнул рукой в сторону гор на востоке. — Туда нужно ехать на лошади.
— А это что? — спросил я, показывая на здания впереди.
— Это для гостей, — сказал мальчик, показывая на дома за забором, — а это студия, — Он показал на дом с сараем вдалеке, — Это принадлежит Саймону.
— Все — для одного Саймона?
— Чтобы он мог снимать свое кино.
— Не очень ли много для одного ученика?
Оба уставились на меня — во взглядах удивленное выражение.
— Саймон не ученик, — сказала девочка. — Он пророк.
— Пророк? — спросил я, — Что это значит?
Девочка пожала плечами, словно ей нечего было добавить.
— Пророк…
Шарки посмотрел на меня скептическим взглядом. Вполголоса он пробормотал:
— Не думаю, что его фильмы так уж про рок.
Тропинка впереди разветвлялась, а перед нами было каменное сооружение, окруженное цветами. Оно походило на придорожную часовню. Внутри стояла мраморная скульптура. Знак перед часовней указывал: направо — «Школа святого мученика Иакова», налево — «Администрация и гостевой дом». Прежде чем повернуть налево, мы остановились, чтобы взглянуть на изваяние. Это было псевдоманьеристское скульптурное изображение трех человек — из разряда невзыскательных подражаний Микеланджело, какие предполагаешь увидеть в «Форест-Лон». Если стиль скульптуры не производил особого впечатления, то тема ее была просто отталкивающей. Центральная фигура являла собой коленопреклоненного бородатого человека. Его чрезмерно мускулистое, обнаженное вплоть до чего-то вроде набедренной повязки тело было сплошь покрыто жуткими шрамами — следами бичевания. Кроме повязки на нем был только нашейный мальтийский крест. Руки были связаны за спиной, а на металлическом ошейнике болталась цепь. Рядом стояли две фигуры в масках и балахонах. Один из этих двоих держал цепь, а другой прижимал клеймо ко лбу жертвы, глубоко впечатывая в кожу букву X. Лицо стоящего на коленях человека было искажено болью.
— Ух-ты! — сказал Шарки, — Похоже, у него крупные неприятности. Что это за история?
Ответила девочка.
— Это святой Иаков. Его мученичество.
— А кто два этих негодяя? — спросил Шарки.
— Инквизиторы.
— Жуткое дело, — прокомментировал Шарки. — Всегда недолюбливал инквизиторов.
В Жанет осталось немало от католического воспитания, и она задала вопрос:
— А по-моему, святой Иаков был забит до смерти камнями. Задолго до появления инквизиции. Разве нет?
Девочка отрицательно покачала головой.
— Это другой святой Иаков.
— Какой?
— Святой Иаков из Моле.
Шарки сразу же зацепился за имя.
— Слушайте, ведь так звали главного тамплиера.
— Великого магистра, — добавил я. Я вспомнил, что встречал это имя несколько лет назад, читая книгу, которую дал мне Шарки, — Сожжен по обвинению в ереси.
— Тогда он не может быть святым, — возразила Жанет.
— Я же говорю, что они — не католики.
На постаменте скульптурной группы готическими буквами была высечена надпись на средневековом французском. Жанет перевела:
«Живые или мертвые, мы принадлежим Господу.
Слава победителям, да будут счастливы мученики!»
Она в последний раз кинула неприязненный взгляд на скульптуру, и мы направились следом за детьми.
— Ужасно, что дети все время с этим сталкиваются.
Я согласился, но меня не удивило присутствие здесь такой надписи — после часовни в Цюрихе я был готов к чему-нибудь подобному. У сирот был вкус к жестокости. История ордена писалась кровью из их ран.
Мы прошли еще ярдов десять в направлении гостевого дома, когда я, нарушив молчание, спросил у мальчика:
— А ты помогаешь Саймону снимать кино?
Он ответил:
— Пока еще нет. Ему помогают старшеклассники.
— Помогают с монтажом, освещением — всякими такими вещами?
Мальчик кивнул.
— А тебе нравятся фильмы Саймона?
— Да. Мне нравятся те фильмы, которые учат.
— Чему учат?
Голос его стал едва слышным.
— Учат знать, кто есть истинный Бог.
Мы дошли до забора. За ним раздавались какие-то звуки, словно кто-то резвился в бассейне — смеялся и плескался водой. Мальчик толкнул калитку, приглашая нас войти, но отводя в сторону глаза. После этого они с девочкой уселись на лошадей и быстро поскакали в сторону гор. Сцена, открывшаяся нам за забором, расходилась с тем, что я предполагал увидеть в заведении, принадлежащем Сироткам бури. К большому красному дому, сооруженному из камня и дерева, примыкала роскошная купальная кабина. Рядом простирался огромный бассейн, наполненный голубоватой водой. В воде дурачилась группка подростков — три девицы и парень, все с шальными панковыми стрижками. Они брызгались и топили друг дружку, не переставая оглашать окрестности потоком грязных ругательств. Одна из девиц была без купальника.
— Пожалуй, я могла бы остаться в футболке, — шепнула мне Жанет; я недоуменно пожал плечами.
На другой стороне бассейна сидела другая группка. А в ней еще один припанкованный юнец с копной разноцветных, торчащих во все стороны волос на голове. Рядом сидел элегантный человек лет тридцати. С ними были пожилые мужчина и женщина в священнических одеяниях, только без чепцов, скрывающих лицо. Хорошо ухоженный человек поднялся, чтобы встретить нас. Сперва он подошел к Шарки, который в свою очередь представил его мне как Лена Деккера, агента Саймона.
— Ну, это вы слишком, — поправил его Деккер. — Я бизнес-менеджер школы.
Затем Деккер представил нас пожилой паре. Мужчину звали брат Джастин — директор школы святого Иакова и председатель «Студии „Дрозд“». Это был сутулый и лысоватый человек с маленькими бегающими глазками за небольшими квадратными очками. Тепло пожав руку мне и Жанет, он сказал, что рад нас видеть, и представил нам женщину. Та поднялась, чтобы поздороваться с нами. Сестра Елена была матерью-настоятельницей приюта. В этой невысокой даме чувствовалась какая-то исступленность; ее седые волосы были ровно зачесаны назад, открывая бледное лицо.
Шарки тем временем разглядывал парнишку у бассейна, а тот и взглядом не повел в нашу сторону.
— Это случайно не Бобби Сифилис? — спросил он у Деккера почтительным шепотом. Деккер согласно кивнул, — Класс, — не сдержал чувств Шарки, — Я сразу понял, что это его фургон на парковке, — Кивком поприветствовав отца Юстина и сестру Елену, он повлек нас к скучающему юнцу, словно тот и был целью нашего приезда, — Старик, это же Бобби Сифилис, — снова возвестил Шарки, явно озадаченный отсутствием у меня энтузиазма.
Какие-то смутные ассоциации это имя у меня вызывало. Рок-певец, который успел сильно намозолить глаза общественности. Рок меня мало интересовал. Я бы не взялся объяснить разницу между новой волной, тяжелым металлом, максимальным роком и не мог сказать, какой из трех этих вариантов бессмысленной какофонии исполняет Бобби Сифилис. Но его дурная слава выползла за пределы субкультуры поп-музыки и проникла в сводки новостей. У меня имя Бобби ассоциировалось с потасовками, арестами наркоманов и всевозможными беспорядками. Он принадлежал к той разновидности профессиональных малолетних преступников, которые понемногу приобретали все большую и большую популярность среди молодежи. Хотя теперь, посмотрев на него вблизи, я увидел, что ему уже далеко за двадцать. Но не исключено, что я неверно оценил его возраст из-за нескольких рваных шрамов на лбу и щеках. Некоторые из них при ближайшем рассмотрении оказались татуировками, однако не все. Нас представили, но ни мне, ни Шарки руки он не протянул, лишь едва заметно кивнул в нашу сторону. Правда, его взгляд задержался на Жанет — он смотрел на нее, не отрываясь, с нескрываемой похотью, и я почти почувствовал, как она зарделась рядом со мной.
Плававшие в бассейне не были нам представлены и не проявили никакого интереса к нашему прибытию. Мы со временем узнали, что девицы — это «подружки Бобби», а юнец, который валял с ними дурака в бассейне, был у него барабанщиком: молнии, вытатуированные на щеках, и светящиеся патлы. Звали его Трахарь. Просто Трахарь. Я понятия не имел, почему эти люди находились здесь. Лучше бы их не было. Их присутствие действовало мне на нервы. Но Шарки придерживался на этот счет другого мнения — он как владелец «Катакомб» привык считать себя почетным тинейджером. И поэтому продолжал крутиться вокруг Бобби Сифилиса, словно тот был современным Моцартом. Он обхаживал Сифилиса, а я постарался увести брата Юстина и сестру Елену в сторону, прихватив с собой Жанет.
— Я недавно был в вашей штаб-квартире в Цюрихе, — сказал я брату Юстину, стараясь говорить так, чтобы мой голос был различим за шумом в бассейне.
— Доктор Бикс связывался с нами, — ответил брат Юстин. В его голосе слышался немецкий акцент. — Мы пригласили сюда вас по его рекомендации. На него ваши исследования в области кино произвели огромное впечатление.
— Правда? Я этого не знал.
— Да. Он считает, что вы можете быть полезны для нас. Или, точнее, для Саймона.
— И в чем?
— Мы поговорим об этом позднее. После просмотра.
— Вы собираетесь показать нам фильмы?
— Да, последние работы Саймона. Разве мистер Шарки вам не говорил? Нам бы хотелось знать ваше мнение.
— И у нас будет возможность поговорить с Саймоном?
— Конечно. Он очень хочет познакомиться с вами. А еще он большой поклонник Макса фон Кастелла. Вам будет о чем поговорить, я не сомневаюсь. К несчастью, Саймон вынужден избегать солнечного света. Из-за глаз. Мы присоединимся к нему в студии, когда он будет готов.
Кивнув в сторону бассейна, я заметил:
— Школа в Цюрихе немного аскетичнее вашей…
Брат Юстин одарил меня зубастой улыбкой.
— Приходится приспосабливаться к местным условиям. Цюрих — это родина Цвингли, а в Калифорнии родился Вуди Вудпеккер. Но вообще-то здесь не школа. Учебный городок расположен вон там, в двух милях. Здесь у нас дом для гостей и студия. Угодья Саймона, так сказать. Мы пытаемся сохранять различия между двумя этими частями. Я полагаю, что обстановка в школе покажется вам гораздо более сдержанной. Здесь мы встречаемся с людьми, с которыми Саймон связан по своей работе. Люди из киноиндустрии. Исполнители…
— Саймон связан с Бобби Сифилисом?
— Конечно, — с явной гордостью заявил брат Юстин. — Мистер Сифилис писал музыку для фильмов Саймона. Он со своими друзьями тоже приехал сюда на просмотр.
В бассейне происходило что-то вроде потасовки. Одна из девиц — та, что была sans купальника, — выскочила из воды с криком:
— Пошел ты в жопу, Трахарь! Ты что, утопить меня хочешь? Пошел в жопу, — Она побежала к Бобби Сифилису, завернулась в полотенце и пристроилась у него под бочком, жалуясь: — Ты видел, что он хотел мне сделать под водой? Извращенец долбаный!
Брат Юстин, который воспринимал происходящее как должное, снисходительно кивнул и улыбнулся.
— Нынешняя молодежь… она такая раскованная, говорит обо всем напрямик. Однако именно они — основная аудитория Саймона. Что тут поделаешь?
Я не знал, как задать этот вопрос поделикатнее.
— А вам не кажется, что фильмы Саймона довольно… экстремистские? В особенности если говорить о молодежной аудитории.
Брат Юстин вздохнул.
— Я уверен, профессор Гейтс, что вы сами прекрасно понимаете, это экстремистский возраст. Этого от молодых людей не скроешь. И они, кажется, приспособлены к господствующим тенденциям в области морали лучше, чем большинство из нас. Они устойчивы к более сильным воздействиям.
— Они просто сами их ищут, — добавила сестра Елена.
— А вы считаете нужным потворствовать им в этом?
Сестра Елена продекларировала, словно это был закон природы:
— Искусство должно отражать свое время.
По этому поводу я мог ей предложить целую гору эстетических теорий, но я напомнил себе, что приехал узнавать, а не спорить.
— Можно ли сказать, что Саймон — первый режиссер, которого вы подготовили после Макса Касла?
— Первый за много лет, — ответил брат Юстин, — В поколении Кастелла были и другие, не такие талантливые, как он. Но после этого режиссура перестала быть в центре нашего внимания.
— От доктора Бикса я узнал, что ваша церковь была не очень довольна Максом Каслом. Поэтому-то вы и перестали готовить режиссеров.
— В этом есть доля истины. Но только доля. Как вы прекрасно понимаете, режиссура — дело творческое. А учить творчеству — занятие очень непростое. Это ведь вопрос моды. Мы хотим быть уверенными в том, что наши ученики найдут работу. Поэтому мы учили профессиям, более востребованным на рынке.
— Это и в самом деле ваша единственная забота — находить работу для выпускников?
— А что еще? — Он приветливо улыбнулся, но за ухмылкой на его лице я чувствовал сильное любопытство.
— Ну, вы могли бы использовать кино, чтобы проповедовать принципы вашей веры.
Брат Юстин и сестра Елена обменялись недоуменными взглядами.
— И что же это за принципы? — спросил брат Юстин.
— Я не так хорошо осведомлен о вашей церкви… не могу сказать.
Брат Юстин удивленно пожал плечами.
— Но как это возможно? Вы считаете, что продюсеры или студии позволили бы нам это? Вы можете представить себе, как Элизабет Тейлор или Марлон Брандо в середине кино читают проповедь? — Он фыркнул. Сестра Елена поддакнула ему.
— Нет, я ни о чем таком не говорю.
— О чем же тогда? — Он вскинул руки, словно и в самом деле хотел услышать ответ.
— Вы же понимаете, профессор, — вмешалась сестра Елена, — что наши ученики (за исключением Саймона, который исключительно одарен) работают в кино в чисто техническом качестве. А потому они практически не могут влиять на содержание предмета своей работы.
— Да, это верно, — согласился я, не желая ввязываться в спор.
— Доктор Бикс сообщил мне, — продолжил брат Юстин, — что вы удивились, узнав об участии наших учеников в работе над фильмами с братьями Ритц и Ширли Темпл. А теперь скажите откровенно, профессор Гейтс, вы можете себе представить братьев Ритц в роли религиозных проповедников?
Слушая их, я уже начинал жалеть о том, что поднял этот вопрос. Я искал возможность переменить тему, но тут мне на выручку пришел Шарки.
— Слушай, Джонни, ты должен познакомиться с маэстро, — сказал он, ухватив меня за локоть. — Ты только послушай — Бобби пишет музыку для нового фильма Данкла. — Он сообщил мне об этом словно о величайшем культурном событии века.
— Я как раз только что об этом узнал, — сказал я и передвинул свой стул поближе к Бобби Сифилису, напуская на лицо заинтересованное выражение и делая вид, что на меня услышанное произвело впечатление, — Я, по-моему, слышал вашу группу, — солгал я. Не зная, с чего начать, я сказал: — Она, кажется, называется…
Сифилис не ответил — только смерил меня своим стандартным скучающим неподвижным взглядом. Шарки напомнил мне:
— «Вонючки». «Вонючки за умирание». Высший класс!
Бобби Сифилис бросил на Шарки недовольный взгляд.
— Больше, чем высший. Самый высший.
Подумав немного, я решил, что поправлять его не стоит. Сифилис может подумать, что я его поддеваю.
— Это ведь тяжелый металл, верно? — сделал я еще одну слабую попытку, но сразу же понял, что только выдаю свое невежество.
Полуобнаженная девица под мышкой у Сифилиса сделала кислое лицо.
— Бобби уже давно вырос из этих обосранных пеленок.
Когда она открыла рот, я увидел, что ее передние зубки были заточены под острые клыки. Как и у Сифилиса, у нее на щеках были татуировки в виде шрамов. А из левой ноздри выползала татуировка в виде червя, направляющегося к ней в рот. На ее бритом бугристом черепе красовалась единственная прядь нитеобразных волос оранжевого цвета — она, без сомнения, была самым уродливым представителем рода человеческого, каких мне доводилось встречать.
Шарки расшифровал для меня ее комментарий.
— Такие веши быстро меняются. Да, тяжелый металл еще в моде, но Бобби уже ушел вперед. Теперь он работает в морбкультуре.
— Морб? Это пост-панк?
Наконец, дав нетерпеливый ответ, подал голос Сифилис:
— Это все говно, мы пост-апокалипсис.
Я недоуменно уставился на него.
— Но как это может быть?..
— Потому как мы смотрим назад на мир с другой его стороны. А именно это означает, что мы начинаем со всеобщего расового самоубийства.
Девица рядом с ним одобрительно хихикнула.
— Ну, поняли? Поняли? — сказала она, — Чисто смертельно. Просто обояшка. Расскажи ему о фене-цикле.
— Ну да, — продолжил Сифилис, — Это эволюционная психоритмика тотального космоса. Шестидесятые, семидесятые, ты устраиваешь скандал, раздаешь поджопники, засираешь мозги. Но на самом деле мы приближаемся к фене-циклу. А когда это обрушится на тебя, то будет полный абзац.
— Фене-цикл?.. — спросил я.
Тут вмешался Деккер, чтобы поправить фразу.
— Fin de siècle. Понимаете, панк, тяжелый металл… это все высокоэнергетические стили, свойственные середине века. Они, протестуя, отвергали прошлое и настоящее. Но морб отвергает и будущее.
— И тогда, кажется, у нас ничего не остается.
— Прямо в очко, — согласился Сифилис, высокомерно хмыкнув. Увидев, что проявляю должную почтительность, он немного расслабился и откинулся к спинке стула, пребывая при этом в готовности снова ринуться в бой — человек честолюбивой мечты. — Вот вы берете какую-нибудь группу, ну если конкретно, то «Распятнашки». Вы их знаете?
Я понятия о них не имел, но сказал, что знаю.
— Эти «Распятнашки» — сплошной раздолбанный сатанизм. Богохульство, ритуальное жертвоприношение, антихрист и все такое. Я не против. Такова сцена на этом вот отрезке времени. Но ведь они все еще борются. Потому как у них типа есть дело. У тебя есть дело — ты хочешь победить, ты хочешь выжить. А вот позиция морб именно другая. Зачем волноваться? Я хочу сказать, ты живешь, ты умираешь, ты ешь, тебя едят, какая к херам разница? Типа помиралова — что толку с ней бороться, comprendo?
— Просто оттягивайся на всю железку, — сказала девица у него под мышкой. Обаяшка, — Мы последнее поколение, — Она злобно хихикнула.
И что — я должен был согласиться с такой мрачной перспективой? Я кивнул, словно этот предмет поглотил мои мысли. И тут же понял, что и в самом деле поглощен. Ведь в конечном счете это была часть мира Саймона Данкла и каким-то образом (каким — я еще не понимал) и часть мира Макса Касла.
— А морб — это чья идея? — спросил я у Сифилиса, — Ваша или Саймона?
— Я бы сказал, совместная. Время созрело, и тут еще этот второй лимениум на издохе, все типа ipso facto.
Деккер поправил его:
— Второй миллениум. Двухтысячный год.
— Ну да. Типа того, — продолжал Сифилис. — Мы с Данком попали на одну волну синхронитарно. Данк на всю катушку исследовал сцену рока. А я в это время методологически был там, откуда не найти чистого морба, не сходив в кино. Вот тут-то мы и синергизировались — он и я.
— Объясните, — сказал я, — Что вам дает кино?
— Да все, — ответил Сифилис, словно это было очевидно, — мы уже засунули театралку в глубокую задницу. Что можно сделать на сцене, не разбив задницу или не попав в каталажку. Я хочу сказать, хер ты сделаешь на сцене кастрацию или поджог, ты ограничен. Люди видят, что ты им подсовываешь липу. А если не подсовываешь, то у тебя видок как у старого психа Игги Попа. Этот сукин сын довел идею самопожертвования до крайности. Знаете, что случилось с этим долбаным факером, когда он в последний раз прыгнул в публику? Кто-то попытался откусить ему дрючок.
Шарки, всегда готовый задать уместный вопрос, был тут как тут.
— И кто же это попытался? Мужик или тетка?
— Кто там их разберет — там ведь народ тот еще. Но положим, что кто-то все же оторвал ему болт. Сколько раз он сможет повторить этот трюк? А вот в кино сделал раз — и порядок. И теперь пусть весь мир смотрит крупным планом. Изнасилование, расчленение — что угодно. У вас фактор интимности, у вас фактор повтора, у вас фактор актуальности.
— Актуальности?
— Ну да. Это как реальности. В кино это можно сделать реально.
У меня в голове все смешалось.
— Но в фильме нет ничего «реального», — возразил я. — То есть оно «реально» как произведение искусства. Но оно… сочинено, сконструировано. Как и все искусство, — На меня со всех сторон уставились недоуменные взгляды. Бог ты мой, какие основы им нужно преподать? — Послушайте, фильм — это пленка. Целлулоид.
— Вообще-то это поливинил, — вставил Шарки.
— Хорошо, поливинил. Ты-то понимаешь, о чем я говорю? Это ведь не настоящая плоть, кровь…
— Нет, то, что в кино, — реально, — гнул свое Сифилис, словно он отстаивал самую очевидную вещь в мире. — Я хочу сказать, оно может быть реальным. А в этом именно самая красота. Потому что если ты умеешь, то полиция ни за что не сможет разобрать — по-настоящему это или херня. Откуда они узнают? Тут можно что угодно протащить.
— Да-да, вот меня на съемках отпялили, — вставила девица с вампирскими зубами.
— Отпялили?
— Оттрахали. Всем племенем. — Она прыснула со смеху, — Я играла главную роль.
Мне даже думать не хотелось о том, что она имеет в виду.
— О какой картине идет речь? — спросил я.
— О той, что мы будем смотреть. Все было на самом деле. Даже кровь была, — Она излучала горделиво-самодовольную улыбку.
Сифилис нежно обнял ее, наклонился и укусил за ухо — сильно.
— Давалка кровоточит — высший класс.
Давалка. Вот, значит, как зовут это страшилище. А почему бы нет?
Я взглянул на Шарки недоуменно-вопросительным взглядом: насколько серьезно надо воспринимать все это? Шарки оскалился в ответ — он-то чувствовал себя в своей тарелке.
— Никаких запретов. Эти ребятишки за всеобъемлющую реальность. Ты слышал про «МТВ»?
В то время я еще не слышал про «МТВ». Рок-видео пока пребывало в зачаточном состоянии, еще только пыталось пробиться наверх из маленьких лос-анджелесских студий. Шарки, исполняя роль посла в мире молодежного идиотизма, вкратце изложил мне суть этого жанра, демонстрируя обычное свое воодушевление по поводу самых экстремальных его сторон: секс на всю катушку, агрессивная непристойность, бессмысленное насилие. Когда он закончил, я отважился заметить, что ничто из сказанного им не похоже на мое представление об искусстве кино.
— Может, это просто рекламный трюк для звукозаписывающей промышленности?
— В известной мере вы правы, — согласился Деккер, — Звукозаписывающие компании финансируют «МТВ». Но они оставляют на усмотрение продюсеров — что им снимать. А продюсеры прекрасно знают, что нужно зрителям.
— Изнасилование, расчлененка — что угодно, — добавил я, вторя Бобби Сифилису.
Сарказм моих слов почувствовал только Деккер, отреагировав довольно сдержанным смешком.
— Да, очень часто. В той или иной форме. Хотя и не обязательно совсем уж cinema verité, как это случилось с Давалкой.
Я был озадачен.
— Вы хотите сказать, что Саймон делает фильмы, рекламирующие рок-музыку?
— Нет-нет, — ответил Деккер. — Саймон снимает свое кино. У него свои темы, свои образы. Кино в первую очередь, а потом уже музыка. Но он нашел, что вот Бобби и другие разделяют его видение.
— Эпическое, — произнес Сифилис, — Данк снимает эпическое «МТВ». Он станет Сесилем Биди Миллом в рок-видео.
— Конечно, будут сняты все известные личности в мире рока, — объяснил Деккер. — «Двойной хаос», «Черный шаббат», «Токсичные отходы»… Но у «Вонючек» есть Саймон, а Саймон — это откровенное искусство.
— Абсолютно, — подтвердил Сифилис, — Данки ведет нас во всеобщее зло. В жопу всякие сладенькие сиропы. Мы идем за эту долбаную грань.
Главный вопрос, вертевшийся у меня на языке, трудно было облечь в слова, на которые у Боба Сифилиса и ему подобных нашелся бы ответ. Но тем не менее я попытался, прибегая по преимуществу к односложным словам и адресуя свой вопрос в пространство где-то между Сифилисом и Деккером в надежде получить полусерьезный ответ.
— Ну так и что же все это такое?
У Деккера на лице появилось озадаченное выражение. Сифилис сказал:
— Чо?
— Ну, все это? — продолжал я. — Что оно такое? Вы, Игги Поп, «Распятнашки», «Кисс»… В чем цель… назначение… результат?
Деккер взглянул на Сифилиса, а того этот вопрос поверг в недоумение. С таким же успехом можно было спрашивать у эскимоса, почему он столько времени проводит на снегу. Наконец он пожал плечами и сказал:
— Не знаю. Может, поднасрать миру. — Пауза, а за ней — глубокомысленное дополнение: — И, конечно, немного пограбить.
— И Саймон этого же хочет? Пограбить?
— Саймон? Не. У Саймона это как настоящая религия.
— Поднасрать миру — для Саймона это религия?
— Нет, Саймон… ну не знаю. Я думаю, он смотрит на это иначе, — Искренне недоумевающий Сифилис повернулся к Деккеру. — Как это у Саймона? Ты что думаешь?
Деккер покачал головой.
— Гения не разложишь по полочкам. Да я бы сказал, что у Саймона есть некое религиозное измерение. — Потом — через плечо: — А вы что скажете, брат Юстин?
Брат Юстин, который не пропустил ни одного слова, теперь делал вид, что ничего не слышал.
— Что? — спросил он, будто вопрос Деккера отвлек его от каких-то мыслей.
— Ведь для Саймона кино имеет религиозное значение, правда? — повторил Деккер.
Брат Юстин растянул рот в обворожительной улыбке.
— Я бы хотел надеяться, что для наших учеников любая честная работа — это духовное служение.
— Ну, видите? — сказал Сифилис, — Я же говорил. Ipso facto.
Глядя в мою сторону и не убирая с лица улыбки, брат Юстин продолжил:
— Вероятно, вы это и имели в виду, профессор, когда говорили, что фильмы Саймона могут проповедовать нашу веру. Когда благочестивый христианин рассматривает свой труд как деяние во имя истинного Бога, то есть как молитву, как песнопение во славу Всемогущего, то можно надеяться, что его работа будет иметь искупительное воздействие даже на самых жестокосердных…
Он говорил, и говорил, и говорил. За несколько минут ему удалось втиснуть в разговор столько напыщенной религиозной риторики, что дальнейшая беседа стала невозможной. А пока он говорил, в моей памяти мелькали опусы Саймона Данкла во имя истинного Бога (те, что я успел посмотреть к тому времени). Изображение детей-людоедов, пущенные на мясо родители, извращенная эротика, кровавые убийства, разыгрываемые для смеха.
Что же это должна быть за вера, если она почитает такого пророка?
