глава 9. Снова ни то ни сё
Типа смотрю, как Кристи пляшет против большого телевизора. По MTV «Забавник-Три» поют «У нас рот на замке», и Кристи ритмично танцует, прибалдевшая, ладонями оглаживает бикини, закрыла глаза. Мне скучно, но я в этом не признаюсь, а Рэнди валяется на полу, неподвижный, глядит на Кристи снизу, а Кристи чуть на него не наступает — оба обдолбаны. Сижу в бежевом кресле возле бежевой кушетки — на кушетке лежит Мартин. На нем шорты «Дельфин», «уэйфэреры», он листает последний «Джи-Кью». Клип заканчивается, и Кристи, хихикая, рушится на пол, бормочет, что ей ужасно по кайфу. Рэнди закуривает новый косяк, вдыхает глубоко, закашливается, протягивает косяк Кристи. Снова оборачиваюсь к Мартину. Тот все таращится на одну журнальную фотку. Теперь по MTV «Полиция» — черно-белые, гигантская белобрысая голова Стинга смотрит прямо на нас четверых и запевает. Отворачиваюсь, смотрю на Кристи. Рэнди протягивает мне косяк, я делаю тяжку, закрываю глаза, но я так обкурен, что эффект от травы нулевой, я лишь якобы осознаю, что уже где-то за пределами общения.
— Боже мой, Стинг дивный, — стонет Кристи, а может, Рэнди.
Кристи делает еще тяжку, переворачивается на живот и снизу смотрит на Мартина. Но Мартин лишь кивает, поправляет темные очки. Кристи все смотрит. За последние двенадцать клипов Мартин не произнес ни слова. Я считал. Кристи — моя подруга, фотомодель. Из Англии, кажется.
Встаю, сажусь, опять встаю, натягиваю шорты и выхожу на балкон, стою там, положив ладони на поручень, глазею на Сенчури-Сити. Закат, небо рыжее, лиловое, по-моему, становится жарче. Глубоко вдыхаю, пытаюсь вспомнить, когда пришли Кристи и Рэнди, когда Мартин их впустил, когда они включили MTV, когда съели первый ананас, закурили второй косяк, третий, четвертый. Но теперь в комнате уже другой клип, мальчишку засасывает громадное радужное облако в форме телевизора. Кристи — верхом на Мартине. Мартин по-прежнему в очках. «Джи-Кью» валяется на бежевом полу. Прохожу мимо, переступаю через Рэнди, иду на кухню, достаю из холодильника бутылку абрикосово-голубичного сока, возвращаюсь в патио. Допиваю сок, смотрю, как небо еще чуть-чуть темнеет, и, обернувшись, понимаю, что Мартин и Кристи, наверное, у Мартина в комнате, наверное, голые, на бежевых простынях, включили магнитофон, тихо поет Джексон Браун. Подхожу к Рэнди, смотрю на него сверху.
— Хочешь, сходим пожрать? — спрашиваю я.
Рэнди молчит.
— Хочешь, сходим пожрать?
Не открывая глаз, Рэнди начинает смеяться.
— Хочешь, сходим пожрать? — повторяю я.
Он хватает «Джи-Кью» и, смеясь, прикрывает лицо.
— Хочешь, сходим пожрать? — спрашиваю я.
На обложке — Джон Траволта. Похоже, будто на полу валяется и хихикает обкуренный Джон Траволта в одних обрезанных джинсах. Отворачиваюсь, смотрю в телевизор: игрушечный самолет, рок-звезда внутри в комическом отчаянии дергает рычаги, поет девушке, а та на него не смотрит, красит ногти. Выхожу из квартиры, еду на Уилшир, потом в какое-то кафе на Беверли-Хиллз — называется «Кафе Беверли-Хиллз», заказываю там салат и чай со льдом.
Выхожу из какого-то ступора в одиннадцать двадцать, иду на кухню в поисках апельсина или спичек для бонга и нахожу записку на почтовой бумаге отеля «Беверли-Хиллз». В записке говорится, что я с кем-то обедаю, — этот кто-то ставит клип группы под названием «Английские цены». Он записал адрес и указания, как ехать, и я час валяюсь на балконе, на солнышке, дремлю в одних шортах «Жокей», слушаю успокоительное, непрестанное бурчание сменяющих друг друга клипов и потом решаю с этим кем-то пообедать. Не успеваю выйти, звонит Движок, говорит, что Лэнс уехал в Венесуэлу и у него теперь проблемы с хорошим кокаином, в городе полно народа перебздело, и он вылетит из Южнокалифорнийского универа, если не найдет осенью нужный «мерседес», а в «Спаго» обслуживают все хуже.
— Так ты чего хочешь? — спрашиваю я, выключая телик.
— Кокаина бы. Чего угодно. Четыре-пять унций.
— Я могу добыть… ну… — Я умолкаю. — Ну, к субботе.
— Отец, — говорит Движок. — Мне типа нужно до субботы.
— Суббота не канает? Ну а когда?
— Типа сегодня.
— Типа в пятницу?
— Типа завтра.
— Типа в пятницу, — вздыхаю я. — Я могу сегодня, но мне что-то не хочется.
— Отец, — вздыхает он. — Херня, ну да ладно.
— Нормально? Заезжай в пятницу.
— В пятницу, точно? Я тебе благодарен. Отец, в городе полно народа перебздело.
— Ага, я в курсе. Я как бы понимаю.
— В пятницу, да? — спрашивает он.
— Угу.
Паркуюсь возле дома, поднимаюсь к парадной двери. На ступеньках сидят две девчонки — молодые, загорелые блондинки в рубашках с разрезами и с ободками на головах, смотрят в пространство, друг с другом не разговаривают, на меня не обращают внимания. Иду в дом. Наверху музыка, потом она выключается. Медленно шагаю по лестнице в большую комнату — она, видимо, весь второй этаж занимает. Стою в дверях, смотрю, как Мартин говорит с оператором, тычет в Леона, солиста «Английских цен», тот с сигаретой, в одной руке пистолет — игрушечный, — в другой зеркальце, и Леон все косится туда, проверяет, не растрепались ли волосы. Позади Леона длинный стол, на нем пусто, а позади стола остальные «ценники», и у них за спиной кто-то разукрасил задник розовым в зеленую полоску, а Мартин приближается к Леону, хлопает его по запястью, и Леон убирает зеркальце, отдает Мартину игрушечный пистолет. Я вхожу в комнату, прислоняюсь к стене, стараясь не наступать на провода и кабели. Возле меня на куче подушек сидит девушка, молодая загорелая блондинка, на ней рубашка с разрезами, на гриве — розовый ободок, и когда я спрашиваю, что она тут делает, она отвечает, что как бы знает Леона, на меня при этом не глядит, и я отворачиваюсь, смотрю на Мартина. Мартин на столе, скатывается с него на пол, смотрит в камеру, тыча дулом в объектив, а потом Леон скатывается со стола на пол, смотрит в камеру, тыча дулом в объектив, а потом Мартин скатывается со стола на пол, смотрит в камеру, тыча дулом в объектив, а потом Леон скатывается со стола на пол, смотрит в камеру, тыча дулом в объектив. Затем Леон встает, руки в боки, качает головой, а Мартин лежит на полу, смотрит в камеру, видит меня, встает, отходит, пистолет валяется на полу, Леон поднимает его, нюхает и вокруг, вообще говоря, никого нет.
— Что такое? — спрашивает Мартин.
— Ты оставил мне записку, — отвечаю я. — Что-то насчет обеда.
— Я?
— Ага. Оставил мне записку.
— Это вряд ли.
— Я ее видел, — неуверенно говорю я.
— Ну, видимо, кто-то оставил. — Мартин тоже не очень уверен. — Как скажешь, отец. Но если ты думаешь, что это был я, то ты, отец, меня пугаешь.
— Я вполне уверен, что записка была, — отвечаю я. — Может, я и галлюцинирую, но явно не сегодня.
Мартин устало оглядывается на Леона.
— Ну… м-м… ладно, э… ага, я где-то минут через двадцать освобожусь и… гхм… — И оператору: — А дымовая машина так и накрылась?
Оператор сухо отвечает с пола:
— Накрылась дымовая машина.
— Ага, ну ладно. — Мартин смотрит на свои «свотчи» и говорит: — Надо только этот кадр правильно снять и… — Он повышает голос, но лишь слегка: — Леон уперся, как осел. Да, Леон? — Мартин медленно проводит ладонями по лицу.
Из противоположного угла Леон, оторвав взгляд от пистолета, очень медленно продвигается к Мартину.
— Мартин, я не собираюсь прыгать с этого ебаного стола на этот ебаный пол, смотреть в эту ебаную камеру и подмигивать. Ни за какие коврижки. Это, ебаный в рот, неубедительно.
— Говно на палке, ты четыре раза сказал «ебаный», — замечает Мартин.
— Ох, блин, — отвечает Леон.
— Ты это сделаешь, понял? — говорит Мартин вроде как по серьезу.
— Нет, Мартин, и не подумаю. Это тупизм, и я этого делать не буду.
— Но ты снимался с поющими жабами, — возражает Мартин. — Ты в одном клипе превращался сначала в офигевшее дерево, потом в тарелку с водой, а потом в трепливый банан.
Кто-то из группы замечает:
— Он дело говорит.
— И что теперь? — пожимает плечами Леон. — У тебя, Рокко, вообще вирусный герпес.
— Кто-то забыл, что я здесь режиссер? — вопрошает Мартин, ни к кому не обращаясь.
— Слушай, придурок, я эту ебаную песню написал. — Леон смотрит на девушку, которая его как бы знает, — она сидит на своей куче подушек. Девушка улыбается Леону. Тот смотрит на нее сконфуженно, отворачивается, снова смотрит на девушку, снова отворачивается, снова на девушку, снова отворачивается.
— Леон, — говорит Мартин. — Послушай, в клипе без этого кадра нет никакого смысла.
— Ты не понял: я не хочу, чтобы в нем был смысл. В нем не должно быть смысла, — говорит Леон. — Что ты мелешь? Какой еще смысл? Господи боже. — Леон поворачивается ко мне. — Ты знаешь, что такое смысл?
— Нет, — отвечаю я.
— Видишь? — с упреком говорит Леон.
— То есть ты хочешь, чтобы стадо тормозов в Городе-Имя-По-Вкусу, штат Небраска, отвалив челюсть таращились на твой клип по «Эм-ти-ви» и не понимали, что все это шутка, что ты не по правде пулю вогнал своей девчонке в башку и пристрелил парня, с которым она тусовалась? А? Ты это не по правде, Леон. Тебе нравилась девчонка, которой ты пулю вогнал в башку. Девчонка, которой ты пулю вогнал в башку, была твой цветочек, Леон. Твой имидж, Леон. Я просто помогаю тебе отразить твой имидж, понятно? То есть имидж милого дружелюбного парня из Анахайма, который, блядь, совсем с катушек съехал. Вот так и сделаем. Кому-то на этот сценарий понадобилось четыре месяца — месяц на каждую минуту. Впечатляет, если вдуматься. И речь идет о твоем имидже, — настаивает Мартин. — Имидже, имидже, имидже, имидже.
Я прижимаю ладонь ко лбу, смотрю на Леона — тот не так уж изменился с прошлого вторника, я его и Тима видел тогда у «Мадам Вонг». Ну, может, чуточку изменился, точно не скажу в чем.
Леон смотрит в пол, вздыхает, потом смотрит на девушку, на меня, снова на Мартина, и до меня доходит, что пообедать с Мартином не выйдет, и это, в общем, такой себе облом.
— Леон, — говорит Мартин. — Это Грэм. Грэм — это Леон.
— Привет, — тихо говорю я.
— А? — бормочет Леон.
Пауза еще длиннее и на этот раз — ощутимее. Оператор встает, садится на пол, закуривает. Музыканты просто стоят, ни намека на движение, вылупились на Леона. Оператор повторяет: «Накрылась дымовая машина», и тут снаружи входит девушка. Говорит, тут была ее футболка, «Каджагугу», не видел ли кто? — а потом:
— Мартин, ты меня еще использовать как-то будешь?
— Нет, детка, я тебя уже до самого донышка использовал, — отвечает Мартин. — Ты, конечно, была великолепна, но я тебе как-нибудь звякну.
Она кивает, улыбается, уходит.
— Интересная вообще-то, — замечает Леон, глядя ей в спину. — Ты ее окучил, Рокко?
— Не знаю, — отвечает тот.
— Да, вообще-то интересная, в форме, еблась со всеми, кого я знаю, ангел во плоти, с трудом вспоминает свой номер телефона, как мать зовут, как дышать, — вздыхает Мартин.
— Я о том, что я б ее с легкостью выеб, — объясняет Леон.
Девушка на подушках, которая как бы знает Леона, смотрит в пол.
— И ты бы тем самым выеб глубоководную впадину. — Мартин зевает, потягивается. — Чистую, смутно-талантливую впадину. Но все-таки впадину.
Я снова прижимаю ладонь ко лбу, потом сую руку в карман.
— Ну, — говорит Мартин, — все это очень освежает. Чем мы тут заняты, Леон? А? Чем мы тут заняты?
— Не знаю, — пожимает плечами Леон. — Чем мы тут заняты?
— Я тебя спрашиваю — чем мы тут заняты?
— Не знаю. — Леон все пожимает плечами. — Не знаю. Вон его спроси.
Мартин оборачивается ко мне.
— Я тоже не знаю, чем мы тут заняты, — пугаюсь я.
— Ты не знаешь, чем мы тут заняты? — Мартин смотрит на Леона.
— Черт, — отвечает Леон. — Потом обсудим. Надо бы перерыв. Я как-то проголодался. Кто-нибудь знает кого-нибудь, у кого пиво есть? Хэл, у тебя пиво есть? — спрашивает он оператора.
— Накрылась дымовая машина, — отвечает оператор.
Мартин вздыхает.
— Послушай, Леон.
Леон смотрится в зеркальце, разглядывает прическу — громадный, жесткий, белый помпадур.
— Леон, ты меня слушаешь? — шепчет Мартин.
— Да, — шепчет Леон.
— Ты меня слушаешь? — шепчет Мартин.
Я шагаю к двери, мимо девушки на подушках, которая льет воду из бутылки себе на голову — трудно сказать, печально или нет. Спускаюсь по лестнице, прохожу мимо девушек на ступеньках, одна говорит: «Какой „порш“», — а другая: «Какая задница», — и вот я уже в машине и отъезжаю.
Прикончив часть салата из десяти видов латука — она только его и заказала, — Кристи упоминает, что Томми из Ливерпуля в прошлые выходные нашли где-то в Мексике и, пожалуй, есть намек на преступление, потому что у Томми вся кровь вытекла, и горло перерезано, и не хватало органов, хотя мексиканские власти заявляют, что Томми «утонул», а если даже не совсем утонул, то «покончил с собой», но Кристи уверена, что он совершенно точно не тонул, и мы сидим в каком-то ресторане на Мелроуз, у меня кончились сигареты, а Кристи, не снимая темных очков, сообщает, что Мартин — славный парень, и я не вижу, куда она смотрит, но, может, все равно это ничего бы не объяснило. Она что-то говорит насчет кошмарного чувства вины, и нам приносят чек.
— Плюнь, — говорю я. — Я вообще-то не то чтобы жалею, что ты об этом заговорила.
— Он славный парень, — говорит она.
— Ага. Славный.
— Не знаю, — говорит она.
— Ты с ним спала?
Она вдыхает, смотрит на меня.
— Он вроде как «остановился» у Нины.
— Но он говорил, что Нина, ну… чокнутая, — сообщаю я. — Мартин мне говорил, что Нина чокнутая, она своего ребенка заставляет до опупения в гимнастическом зале заниматься, а ребенку четыре года. — Пауза. — Мартин говорил, пришлось его в спортзал записывать.
— А что — если он ребенок, ему не надо быть в форме? — спрашивает Кристи.
— Ясно.
— Грэм, — говорит она. — Мартин — это фигня. У тебя просто всю неделю истерика. Я с тобой не могу, когда ты сидишь в кресле, молчишь и вертишь в руках большой авокадо.
— Но мы же вроде встречаемся как бы, или что? — спрашиваю я.
— Наверное, — вздыхает она. — Ну вот мы вместе. Я сейчас с тобой вместе ем салат. — Она умолкает, опускает Мартиновы «уэйфэреры», но я все равно на нее не смотрю. — Плюнь на Мартина. Кроме того, какая разница, если мы с другими встречаемся? Не говори, что тебе есть разница или что мне есть.
— Встречаемся или ебемся?
— Ебемся. — Она вздыхает. — Я думаю. — Пауза. — Наверное.
— Ладно, — говорю я. — Кто знает, верно? Потом она спрашивает — улыбаясь, растирая мне мышцы живота маслом для загара:
— А тебе не все равно было, спала я с ним или нет? — А затем: — Неплохо очерчено.
— Все равно, — в конце концов отвечаю я.
Меня будит стрельба. Смотрю на Мартина — тот лежит на животе, голый, дышит ровно, между нами Кристи, а еще две пушистые пятнистые кошки и морская свинка — я ее раньше не видел, на ней крошечное бриллиантовое ожерелье. Еще пара выстрелов, и Мартин с Кристи вздрагивают во сне. Вылезаю из постели, натягиваю «бермуды» и футболку «Флип», на лифте спускаюсь в вестибюль, надеваю солнечные очки, потому что глаза опухли. Двери лифта разъезжаются — еще два выстрела. Я медленно иду по темному вестибюлю. Ночной портье, загорелый блондин, лет, наверное, двадцати, с плеером на шее, выглядывает из дверей наружу. Снаружи на Уилшир перед многоквартирным домом напротив стоят семь или восемь полицейских машин. Из дома доносится еще выстрел. Портье ошеломленно таращится, раскрыв рот, в наушниках — «Жуткие тяготы». На конторке мерцает большой синий коктейль «чавк».
— Что творится? — спрашиваю я.
— Не знаю, — отвечает портье. — По-моему, у какого-то мужика там жена и он типа грозится ее убить, что ли. Что-то такое. Может, уже убил. Может, он уже кучу народа поубивал.
Я подхожу ближе — главным образом потому, что мне нравится песня у него в наушниках. В вестибюле так холодно, что у нас пар идет изо рта.
— По-моему, там спецназ в доме, уговаривают его, — прибавляет портье. — Лучше б вы дверь не открывали.
— Не буду, — обещаю я.
Еще один выстрел. Еще одна полицейская машина. Потом «скорая». Из фургона вылезает моя мачеха — была мачехой десять месяцев, мы в итоге переспали пару раз. Мачеха на свету, перед камерой. Я зеваю, содрогаясь.
— От выстрелов проснулся? — спрашивает портье.
— Ага, — киваю я.
— Ты на одиннадцатом живешь, верно? К тебе часто ходит парень, который клипы снимает, Джейсон, что ли?
— Мартин? — спрашиваю я.
— Ага, очень приятно. Меня Джек зовут, — говорит портье.
— Меня Грэм. — Мы жмем друг другу руки.
— Я с Мартином говорил пару раз, — говорит Джек.
— Про… что?
— Ну, он просто знает кое-кого в группе, куда я чуть не попал. — Джек достает пачку сигарет с гвоздикой, предлагает мне. Еще три выстрела, наверху уже кружит вертолет. — А ты чем занимаешься?
— Учусь.
Джек дает мне прикурить.
— А, да? Где учишься?
— Я учусь в… — Пауза. — Э… я учусь в Юж… в — э… — Южнокалифорнийском.
— А, да? Первокурсник, что ль?
— Осенью буду второкурсник. Наверное.
— А, да? Круто. — Джек на минуту задумывается. — А Тима Прайса знаешь? Блондин такой? Весьма импозантен, но как бы самое большое чудовище на земле. Он в студенческом совете, кажется?
— По-моему, нет, — отвечаю я.
По ту сторону Уилшира кто-то ужасно вопит, потом что-то дымится.
— А Дирка Эриксона?
Я минуту якобы размышляю, потом отвечаю:
— Нет, по-моему нет. — Пауза. — Зато я знаю одного человека, его зовут Вал. — Пауза. — Довольно приличный, а его семье фактически принадлежит озеро Тахо.
Подъезжает еще одна полицейская машина.
— А ты учишься? — после паузы спрашиваю я.
— Нет, я вообще-то актер.
— Правда? Где снимался?
— В рекламе жвачки. И девчонкин друг в «Клирасиле». — Джек пожимает плечами. — Если не хочешь заниматься всякой дрянью, в этом городе работы не найти. А я хочу.
— Да уж, я думаю.
— Я вообще-то клипами хочу заняться.
— Ага, отец. Клипами.
— Ага, и Марк — очень удачное знакомство. — Слышен жуткий грохот, что-то опять дымится, подъезжает еще одна «скорая».
— Ты хочешь сказать — Мартин, — говорю я. — Вообще, отец, не помешало бы правильно имена запоминать.
— Ага, Мартин. Удачное знакомство.
— Да, удачное, — медленно соглашаюсь я. Докуриваю, стою у двери, жду выстрелов. Похоже, больше ничего не будет. Джек предлагает мне косяк, но я качаю головой и говорю, что мне бы соку, а потом еще поспать. — У меня наверху в кровати две пятнистые кошки и морская свинка. Я их раньше не видел. — Пауза. — Плюс мне бы еще соку.
— Ага, конечно, отец, я понимаю, — воодушевляется портье. — Сок, мужик. Сок — это хорошо.
Трава пахнет сладко, и мне как бы хочется остаться. Еще выстрел, крики. Я иду к лифту.
— Эй. Тут, по-моему, продолжение намечается, — говорит портье, когда я захожу в лифт.
— Что? — спрашиваю я, придерживая двери.
— Продолжение будет, — повторяет портье.
— Вот оно как. — Я не понимаю, что делать. Портье стоит в дверях, курит косяк. Я смотрю на него, потом на «чавк», и мы оба ждем.
В одиннадцать утра меня будит вызов конференц-связи. Звонят моя мать, отцовский юрист и кто-то со студии, где работает отец. Я слушаю, потом говорю, что сегодня вылетаю в Лас-Вегас, а потом даю отбой, чтобы забронировать билет. Просыпается Мартин, смотрит на меня, зевает. Интересно, куда делась Кристи.
— Ох, блин, — стонет Мартин, потягиваясь. — Сколько времени? Что творится?
— Одиннадцать. У меня отец погиб.
Долгая пауза.
— У тебя… был отец? — спрашивает Мартин.
— Угу.
— Что случилось? — Мартин садится, потом смущенно ложится. — Как?
— Самолет разбился, — отвечаю я. Беру с тумбочки трубку, ищу зажигалку.
— Ты серьезно? — спрашивает он.
— Ага.
— Ты нормально? Справишься?
— Ну, наверное. — Я вдыхаю.
— Ух ты, — говорит он. — Ну, мне, наверное, жаль. — Пауза. — Надо жалеть?
— Не надо, — отвечаю я, набирая номер справочной.
Я добираюсь на место катастрофы с экспертом по моторам «Сессны-172», ему надо сфотографировать мотор для досье компании, и еще с лесником — он нас ведет на гору, он в пятницу первым появился на месте. Я встречаюсь с обоими в номере «МГМ-Гранд», мы садимся в джип и едем примерно до середины горы. Оттуда идем по узкой тропе — крутой и усыпанной палыми листьями. По пути к месту катастрофы мы беседуем с лесником — он вообще-то молодой парень, лет девятнадцати, мне ровесник примерно, симпатичный. Я спрашиваю лесника, как выглядело тело, когда его нашли.
— Ты уверен, что хочешь знать? — На спокойном квадратном лице прорезается улыбка.
— Да, — киваю я.
— Ну, это ужасно странно звучит, но когда я его увидел, не знаю, оно было как… как миниатюрный Дарт Вейдер в сто десять фунтов. — Он чешет в затылке.
— Как что? — спрашиваю я.
— Ну да, как Дарт Вейдер. Как маленький Дарт Вейдер. Ну, знаешь, Дарт Вейдер в «Звездных войнах», ага? — У него легкий акцент, который я не могу распознать.
Лесник, с которым я, кажется, уже вроде как заигрываю, рассказывает дальше. Торс и голова были совсем без кожи и сидели прямо. Остатки костей руки лежали там, где должна быть рулевая колонка. От кабины ничего не осталось.
— Торс просто вот так сидел, прямо на земле. Совершенно почерневший, типа, обугленный, до кости местами. — Лесник останавливается и смотрит на гору. — В общем, малоприятно, но я видал и похуже.
— Например?
— Я однажды видел, как стая черных муравьев тащила своей матке кусок чьей-то кишки.
— Это… впечатляет.
— Я и говорю.
— А еще? — спрашиваю я. — Дарт Вейдер? Ну ты даешь, отец.
Лесник смотрит на меня, потом вперед на эксперта по моторам и идет дальше.
— Тебе правда интересно?
— Видимо, — отвечаю я.
— Вот и все, — говорит лесник. — Туча мух. Немного вони. Но и все.
Мы шагаем еще сорок минут и доходим до места. Я разглядываю обломки самолета. Кабина развалилась почти целиком, и толком ничего не сохранилось, кроме кончиков крыльев и хвоста — целехонького. Однако носа нет, а мотор разбит вдребезги. Пропеллера никто не нашел, хотя упорно искали. Приборной доски тоже нет — даже обугленных кусков. Видимо, алюминиевый корпус от удара развалился, а потом расплавился.
Маленькие «Сессны» очень легкие, и я могу поднять и перевернуть целый хвост. Эксперт объясняет, что пожар, расплавивший самолет, видимо, возник из-за разбитых топливных баков. На «Сессне» топливные баки — на крыльях, по бокам от кабины. Еще я нашел в пепле осколок кости и куски отцовской камеры. Я встаю у камня рядом с лесником, а эксперт по моей просьбе нехотя щелкает фотоаппаратом.
В тот же день, вздремнув, я беседую с патологоанатомом, и он рассказывает, что тело взболтали в мешке по пути с горы, поэтому в лаборатории он увидел совсем не то, что описывали в отчете при обнаружении. Патологоанатом говорит, что большинство органов не похожи «на органы» — из-за чудовищного удара и тяжелейших ожогов. Поскольку труп был неузнаваем, личность отца установили по вставным зубам. Настоящие зубы, как выясняется, отец потерял, когда ему стукнуло двадцать, в автокатастрофе на шоссе Тихоокеанского побережья.
В самолете по пути обратно в Лос-Анджелес рядом со мной сидит старик, он непрерывно пьет «кровавую Мэри» и бубнит себе под нос. Когда самолет снижается, он спрашивает, впервые ли я в ЛА, и я отвечаю «ага», а он кивает, и я снова надеваю наушники и слушаю, как «Джоан Джетт и Черные Сердца» поют «А коснуться меня хочешь?», и напрягаюсь, когда самолет сквозь дымку ныряет к земле. Я встаю, беру с полки сумку со шмотками и роняю старику на колени зажигалку, тот протягивает ее мне, улыбается и, чуть высунув язык, предлагает роль в порнофильме с красивыми черными парнями. У меня в сумке только пара футболок, джинсы, костюм, номер «Джи-Кью», невскрытое отцовское письмо, так и не отосланное, бонг и горсточка пепла в черной коробочке из-под пленки, а остальное я проиграл в «блэк-джек» в казино «Дворец Цезаря». Я захлопываю полку. Старик, морщинистый и пьяный, подмигивает и говорит:
— Добро пожаловать в Лос-Анджелес, — а я отвечаю:
— Спасибо, отец.
Открываю дверь, вхожу в квартиру, включаю телевизор и кидаю сумку в раковину. Мартина нет. Достаю из холодильника яблочно-абрикосовый сок, сижу на балконе, жду Мартина и Кристи. Встаю, открываю сумку, выуживаю «Джи-Кью», читаю на балконе, потом допиваю сок. Небо темнеет. Интересно, звонил ли Движок. Я не слышу, как Мартин открывает дверь. Льдогенератор в холодильнике плюется ледяными кубиками.
— Блин, ну и жара сегодня. — В руках у Мартина пляжное полотенце и волейбольный мяч.
— Да? — переспрашиваю я. — Я слышал, снег шел.
— В рулетку сыграл?
— Потерял примерно двадцать тысяч долларов. Нормально.
Через некоторое время Мартин говорит:
— Движок звонил.
Я молчу.
— Он несколько обломан, Грэм, — сообщает Мартин. — Ты бы позвонил ему.
— Ох ты ж, какая цаца. Я позвоню.
— У нас зарезервировано в «Chinois» на девять.
Я поднимаю голову.
— Класс.
На балкон просачивается музыка из телевизора. Мартин разворачивается, идет в квартиру.
— Почищу гранат, потом в душ пойду, ладно?
— Ага. Ладно. — Я тоже ухожу с балкона, пытаюсь разыскать телефон Движка, но потом иду за Мартином в ванную, а еще позже нахожу возле Мартиновой кровати джинсы Кристи «Гесс», а под ними — штык.
Назавтра мы сидим у «Балаганщика», Мартин ест чизбургер и не верит, что моя бывшая подруга — на обложке последнего «Пипл». И я не верю, говорю я. Доедаю картошку-фри, отглатываю колу и сообщаю Мартину, что хочу обдолбаться. Мартин тоже трахал девчонку с обложки последнего «Пипл». Я смотрю, как посреди зноя медленно ползет красный «мерседес», за рулем парень без рубашки, с которым Мартин тоже спал, и на секунду наше с Мартином отражение мелькает в крыле машины. Мартин принимается жаловаться, что еще не закончил клип «Английских цен», что Леон осточертел, что дымовая машина так и накрылась и, может, никогда не заработает, что Кристи зануда, что его любимый цвет — желтый, что он недавно подружился с перекати-поле по имени Рой.
— Зачем ты это все снимаешь? — спрашиваю я.
— Клипы? Зачем клипы?
— Ну да.
— Не знаю. — Он смотрит на меня, потом на машины, что едут мимо по Сансету. — Не у всех есть богатенькие мамочка с папочкой — ну то есть мамочка. И, — он отглатывает моей колы, — не все торгуют наркотиками.
— Но у твоих родителей денег под завязку, — возражаю я.
— «Под завязку», отец, можно понимать сотней разных способов.
Я вздыхаю, тереблю салфетку.
— Ты прямо… загадка.
— Слушай, Грэм. Мне очень неприятно, что я к тебе слинял. Ты оплачиваешь счета в «Наутилусе», в «Максфилде». Все такое.
Мимо ползет еще один красный «мерседес».
— Слушай, — говорит Мартин. — Я сниму эти два клипа и стану звездой.
— Звездой?
— Ага, звездой.
— Типа какой звездой? Средней величины? Какой звездой? — спрашиваю я.
— Может, самой большой. Может, целым солнцем, — отвечает он. — «Английские цены» — это хит. По «Эм-ти-ви» крутятся постоянно. На разогреве у Брайана Метро. Хит.
— О как, — говорю я. — Хит да еще звезда?
— Конечно. Влегкую. Леон — бомба.
— Ты спал с Кристи, когда я уезжал? — спрашиваю я.
Он смотрит на меня, стонет:
— Блин, мужик, ну конечно, спал.
Мы с Кристи стоим в очереди в вествудский кинотеатр. Почти полночь, жарко, в Вествуде не протолкнуться. На тротуарах вообще такие толпы, что очередь в кино мешается с прохожими, и те, кто в конце очереди, выходят из обувных магазинов или магазинов с замороженными йогуртами и постерами. Кристи ест итальянское мороженое и рассказывает, что на самом деле Томми тусуется в Делавэре, это Монти, а не Томми нашли порубленным на куски в Сан-Диего, а не в Мехико, это у Монти вся кровь вытекла, а не у Томми, как ей сказали, потому что она получила от Томми открытку с портретом Ричарда Гира, а вот Кори правда нашли в пустыне — в песке, в запечатанной железной бочке. Делавэр — это штат? — спрашивает она, и я отвечаю, что не уверен, но абсолютно точно сегодня утром в автомойке на Пико видел Джима Моррисона. Он пил газировку и ни к кому не приставал. Кристи доедает мороженое, вытирает губы салфеткой, жалуется на свои имплантаты.
Двое перед нами обсуждают, как вчера винтили торчков в Энсино и что постепенно приближается Новый год. Я гляжу, как девчонка-латиноамериканка пересекает улицу, идет к кинотеатру. Она переходит улицу широкими, решительными шагами, ее чуть не давит черный «роллс-ройс» с откидным верхом, водитель бьет по тормозам, выворачивает руль. Люди на тротуаре безмолвно смотрят. Какая-то девушка вроде бы говорит «о нет». Водитель «корниша», загорелый парень без рубашки, в бескозырке и с сигарой, вопит: «Смотри, куда прешь, латина тупая», — и девчонка, ни капли не испугавшись, спокойно идет к тротуару. Я вытираю пот со лба и смотрю, как невозмутимо она приближается к пальме, прислоняется к ней, белая футболка с надписью «КАЛИФОРНИЯ» пропиталась потом, под тканью вырисовываются груди, на шее мерцает золотой крестик, и даже когда она ловит мой взгляд, я все рассматриваю нежное смуглое лицо и пустые черные глаза, безмятежность скуки, и теперь девчонка уходит от пальмы, пробирается ко мне, а я стою, смотрю, точно парализованный, она приближается медленно, веет теплом, толпа чуть расступается, пот у девчонки на лице высыхает, она уже рядом, говорит, распахнув глаза, тихим, сдавленным шепотом:
— Mi hermano.
Я не отвечаю, только смотрю на нее.
— Mi hermano , — снова шепчет она.
— Что? — спрашивает Кристи. — Что вы хотите? Ты ее знаешь, Грэм?
— Mi hermano , — снова повторяет она, теперь настойчиво, а затем уходит. Я теряю ее в толпе.
— Кто это? — спрашивает Кристи.
Очередь начинает ползти к кинотеатру.
— Не знаю. — Я оборачиваюсь в ту сторону, куда ушла девушка, за которой стоило пойти.
— Ну правда — наводнили город, — говорит Кристи. — Наверняка обкурена в хлам. — Кристи вытаскивает билеты, один протягивает мне. Те, что говорили про торчков и наступление 1985-го, смотрят на Кристи так, будто узнают.
— Что она сказала? — спрашиваю я.
— Mi hermano ? По-моему, это какая-то куриная энчилада с кучей сальсы, — отвечает Кристи. — Или, может, тако, не знаю. — Она ежится. — Эти имплантаты меня доконают. И невыносимо жарко.
Мы заходим в кинотеатр, садимся, начинается фильм, а после фильма мы едем по Уилширу обратно в квартиру, тормозим на светофоре, и на автобусной остановке стоят пять панков-мексиканцев в футболках с черными крестами и зеленовато-желтыми черепами, глазеют на нас с Кристи в «БМВ» с откидным верхом, и я глазею на них, и потом в квартире мы занимаемся сексом, а Мартин некоторое время смотрит.
Сегодня Мартин роняет что-то насчет нового клуба на Мелроуз, ниже по Мелроуз, и мы едем по Мелроуз в Мартиновой машине с откидным верхом, ему на Хэллоуин ее подарила Нина Метро, Мартин знает владельца клуба, и мы без проблем входим бесплатно. Ревет «Анимоушн», все вокруг танцуют, на экране над баром — сцена в душе из «Психоза» нон-стоп, мы в уборной нюхаем кокаин, я знакомлюсь с девчонкой по имени Япония, она говорит, что я похож на Билли Айдола, только повыше, и я натыкаюсь на Движка.
— Эй, тебя где носило? — Он перекрикивает музыку, пялится на экран, где снова и снова закалывают Дженет Ли.
— В Лас-Вегасе, — отвечаю я. — В Бразилии. В торнадо.
— А, да? Как насчет четверти унции?
— Конечно. Сколько угодно.
— Да? — Он уже уходит. — Мне надо с Японией поговорить. Кажется, тут где-то Мадонна.
— Мадонна? — спрашиваю я. — Где?
Он меня не слышит.
— Класс. В пятницу позвоню. Пошли в «Спаго».
— Я не тороплюсь, — отвечаю я.
Я машу, он уходит, и в итоге я танцую с Мартином и двумя его знакомыми блондинками, работают в «Ар-Си-Эй», а потом мы все возвращаемся в квартиру на Уилшире, обкуриваемся по тяжелой и обрабатываем по очереди трех студентиков, которых встретили на стоянке напротив клуба на Мелроуз.
Я еду в «Беверли-Центр», бестолково слоняюсь, брожу по магазинам одежды, листаю журналы в книжных и около шести сижу в пустом ресторане на верхнем этаже универмага, заказываю стакан молока и плюшку, которую не ем, не понимая, зачем я ее вообще заказал. В семь, когда большинство магазинов закрываются, решаю посмотреть кино в зальчике на верхнем этаже универмага, совсем рядом, тут таких зальчиков четырнадцать. Плачу за вход, покупаю мороженое с вафлями, сижу в зальчике и ошарашенно смотрю кино. После кино решаю посмотреть первую половину снова, потому что не помню, что там происходило до того, как я сосредоточился. Просиживаю еще сорок минут и перехожу в похожий зальчик, но поменьше, и мне, в общем, плевать, заметили билетеры, что я в другой зал ушел, или нет, и я сижу в новом зальчике и неторопливо дышу. К полуночи я уверен, что побывал во всех залах, и поэтому отчаливаю. Подхожу к двери, через которую входил, и обнаруживаю, что она заперта, и тогда я разворачиваюсь, иду в противоположный конец универмага к другому выходу, и там тоже заперто. Я спускаюсь на второй этаж — оба выхода заперты. Иду вниз по отключенному эскалатору на первый этаж, подхожу к двери — заперта. Но другая открыта, и я выхожу наружу, добираюсь до своего «порша», еду мимо закрытых билетных касс, выбрасываю непроверенный билет в окошко и включаю радио.
Стою в одиночестве под светофором на перекрестке Беверли и Догени, радио орет еще громче. Со стоянки супермаркета «Хьюз» выбегает черный парнишка, сворачивает мимо меня на Беверли. За ним гонятся два продавца и охранник. Парень кидает что-то на дорогу и исчезает во тьме Западного Голливуда, трое мужчин бегут следом. Я очень неподвижно сижу в «порше», включается зеленый, мимо летит перекати-поле. Я осторожно вылезаю из машины, выхожу на перекресток и озираюсь, ищу, что парнишка бросил. Вокруг — ни одной машины и никаких звуков, только жужжат лампы дневного света и «Душекеды» по радио, и я поднимаю то, что уронил парнишка. Упаковка филе-миньон, я разглядываю ее в неоновом свете и вижу, как сквозь пенопласт сочится жидкость, течет по руке к запястью, пачкает манжету белой рубашки «Комм де Гарсонз». Я аккуратно кладу кусок мяса на асфальт, вытираю руки об джинсы на заду, сажусь в машину. Приглушаю радио, на светофоре опять включается зеленый, я подъезжаю к другому желтому, который уже красный, выключаю радио, сую в магнитофон кассету и еду обратно в квартиру на Уилшир.
