У Фила и Джоанны: 4
Один из пяти
Был еще только конец октября, но Фил вознамерился растопить камин яблоневыми поленьями, привезенными из деревни. Тяга в давно не чищенном дымоходе оказалась никудышной, и от этого в комнату то и дело приплывал ароматный дым. Мы в который раз обсудили и бонусы для банкиров, и постоянные трудности Обамы, и тот факт, что мэр Лондона, кажется, не списал автобусы гармошкой, а теперь едва ли не с облегчением переключились на новую столешницу Джоанны, изготовленную из массива клена.
— Нет, выглядит отлично и прослужит долго.
— Прямо как мы сами.
— Часто приходится смазывать?
— Формула успеха: в течение первой недели — каждый день; потом в течение месяца — раз в неделю; потом в течение года — раз в месяц, а дальше как получится.
— Похоже на формулу секса в браке.
— Дик, ты скотина.
— Неудивительно, что ты столько раз вступал в брак, дружище.
— Если уж на то пошло…
— Тебе не кажется, что это самое зловещее выражение в английском языке — «если уж на то пошло»?
— …не пора ли нам отчитаться о домашнем задании, полученном в прошлый раз?
— Домашнее задание?
— Вернувшись из гостей, покувыркаться в койке.
— А нам задавали? Не помню такого.
— Ой, замнем для ясности.
— Кстати, никто не возражает, если сегодня мы в порядке исключения введем мораторий на разговоры о сексе?
— Только с условием, что вы ответите на один вопрос. Согласны ли вы, что люди — присутствующие не в счет — врут о сексе больше, нежели о чем-либо другом?
— Разве это так?
— По неподтвержденным данным.
— Насколько я знаю, и по научно подтвержденным — тоже.
— То есть, по-твоему, участники опроса признавались, что солгали о сексе в предыдущем анкетировании?
— Ну, свидетелей же нету, правда?
— А если у них был доггинг?
— Доггинг?
— Неужели у вас в Штатах такое не практикуется, Ларри? Когда парочка занимается сексом в припаркованной машине или в общественном месте, где любой может подкрасться и поглазеть. Старый добрый английский обычай, как танец в костюмах Робин Гуда и его друзей.
— Ну разве что в Западной Виргинии…
— Все, мальчики, достаточно.
— Если вдуматься: почему мы должны верить, что опрошенные говорят правду?
— А как вообще узнать, что есть правда?
— Это возвышенно-философский вопрос?
— Скорее, низменно-практический. По большому счету. Как мы можем говорить о чем бы то ни было с полной уверенностью? Помню, однажды по радио какой-то знаток разглагольствовал о начале Второй мировой войны и пришел к выводу, что с уверенностью можно утверждать лишь одно: «Нечто имело место». У меня челюсть отвисла.
— Да уж. Если так рассуждать, недолго усомниться в уничтожении шести миллионов евреев. Или договориться до того, что фотографии высадки на Луну были фальшивкой, потому что на них, видите ли, заметна какая-то тень, которой якобы там быть не могло. Или что теракты одиннадцатого сентября были спланированы администрацией Буша.
— Только фашисты отрицают первое, и только параноики утверждают второе.
— А теракты одиннадцатого сентября не могли быть спланированы администрацией Буша по той простой причине, что они удались.
— Ларри неплохо ассимилировался: уже цинично острит на эту тему. Поздравляю.
— С волками жить…
— Нет, меня другое интересует: почему мы, не фашисты и не параноики, верим в то, во что верим?
— А во что мы верим?
— Да во все подряд, начиная с того, что дважды два — четыре, и заканчивая верой в Отца нашего небесного и в справедливое устройство мира.
— Но мы не верим в справедливое устройство мира и в Отца нашего небесного. Наоборот.
— Тогда почему мы считаем наоборот?
— Может, потому что сами нашли для себя решение, а может, потому что прислушались к специалистам.
— Но почему мы прислушиваемся к одним специалистам, а не к другим?
— Потому что мы им доверяем.
— А почему мы им доверяем?
— Ну, я доверяю Галилею больше, чем Папе Римскому, а потому верю, что Земля вращается вокруг Солнца.
— Однако мы доверяем не лично Галилею — по той простой причине, что никто из нас не читал доказательств его теории. Вот в чем загвоздка. Кому, чему мы доверяем — на самом деле мы доверяем посредникам-специалистам.
— Которые, возможно, даже более сведущи, чем Галилей.
— Вот парадокс. Читаем мы газету — и почти всему верим. Но при этом каждый опрос общественного мнения показывает, что журналистов считают людьми, не заслуживающими доверия. Их ставят на одну доску с агентами по недвижимости.
— Конечно, некоторые газеты врут. Но мы таких не читаем.
— Кто-то высказал гениальную мысль: любая фраза, начинающаяся словами «Один человек из пяти думает то-то или считает так-то» подозрительна по определению. А наибольшее подозрение вызывают фразы типа «Вероятно, как минимум один из пяти…»
— И кто же этот гений?
— Журналист какой-то.
— Вы читали, что пишут о камерах видеонаблюдения? В том смысле, что в Британии на душу населения их приходится больше, чем в любой другой стране мира? Это ни для кого не секрет, правда? Так вот, один журналист решил это опровергнуть: заявил, что это все чушь и паранойя, и привел доказательства — или, по крайней мере, попытался. Но мне лично он ровным счетом ничего не доказал, потому что он — из тех журналюг, с которыми я заведомо не согласен ни в одном вопросе. Поэтому я ему не поверил, хотя, возможно, он был прав. А позднее у меня возникли сомнения: не потому ли я ему не верю, что согласен и дальше жить в стране с самым большим количеством камер видеонаблюдения? А почему, собственно? Потому, что это дает ощущение безопасности, или потому, что я не против быть чуточку параноиком?
— Так где же та точка, та граница, за которой здравомыслящие люди перестают воспринимать истину и начинают сомневаться?
— А разве избыток доказательств не порождает сомнение?
— Муж, например, всегда подозревает первым, а узнает последним.
— И жена — точно так же.
— Mutatis mutandis.
— In propria persona.
— Вот вам еще одна черта британцев. Точнее, британцев вашего круга. Любите вы изъясняться по-латыни.
— Разве?
— По-моему, да. Homo homini lupus.
— Et tu, Brute.
— Если ты думаешь, что мы кичимся своей образованностью, то ты ошибаешься. Это мы от безнадежности. Мы, вероятно, — последнее поколение, вставляющее в речь латинские крылатые слова. Даже в кроссвордах из «Таймс» античная тематика больше не фигурирует. Равно как и шекспировские цитаты. Когда мы умрем, никто не скажет: «Quis custodiet ipsos custodes?»
— Какая потеря, не правда ли?
— Я не врубаюсь: ты иронизируешь или как?
— Я и сам не врубаюсь.
— Какой британский генерал во время индийской кампании, захватив провинцию Синд, отправил в главный штаб телеграмму из одного слова? «Peccavi»… Ага, на лицах ни проблеска мысли. По-латыни это значит: «Я согрешил».
— Лично я очень рада, что те времена остались позади.
— Ты бы, наверное, предпочла «Миссия выполнена» или как там теперь говорят.
— Нет, просто я терпеть не могу империалистический треп на темы убийства.
— Ничего, что я по-латыни?
— Так. Стремительно возвращаясь к Галилею. Тот факт, что Земля вращается вокруг Солнца, получил точное подтверждение. А факт климатических изменений?
— Мы все в них верим, согласитесь.
— Помните, Рейган сказал, что деревья выделяют углекислый газ, и на секвойях тут же появились таблички со словами «Простите» и «Это моя вина»?
— «Я согрешила».
— Вот-вот.
— Но Рейган вообще был на редкость доверчив, правда? Он даже уверовал, что во время войны освобождал пленных из концлагеря, тогда как на самом деле торчал в Голливуде и снимался в агитках.
— Позволь тебе напомнить, что на фоне Буша Рейган стал смотреться гораздо лучше — прямо хоть куда.
— О Рейгане говорили, что он прост, но не глуп.
— Хорошо сказано.
— Ничего хорошего. Софистика, манипуляция сознанием. Говорю «прост», подразумеваю «глуп».
— Итак, мы верим, что климат меняется?
— Верим.
— Естественно.
— А верим ли мы, к примеру, что ученые могут никуда не торопиться и спокойно искать решение проблемы, или же верим в то, что балансируем на краю пропасти и по прошествии двух, пяти, десяти лет будет слишком поздно, или же считаем, что уже сорвались в пропасть и катимся в преисподнюю?
— Мы верим во второй вариант, не так ли? Поэтому и стараемся сократить выбросы углекислого газа, проверяем теплоизоляцию домов, сортируем мусор.
— Как сортировка мусора влияет на глобальное потепление?
— Ты еще спрашиваешь?
— Просто мы начали сортировать мусор лет двадцать назад, но тогда никто слыхом не слыхивал о глобальном потеплении.
— Когда мы вечером едем через центр Лондона и видим все эти высоченные бизнес-центры, сверкающие огнями, я начинаю думать: стоит ли париться из-за невыключенного телика или компьютера.
— Важна каждая мелочь.
— Но чем крупнее эта мелочь, тем серьезней последствия.
— Вы видели удручающую статистику за один из прошлых месяцев? В Индии примерно семьдесят процентов пассажиров на внутренних рейсах впервые в жизни летят самолетом и при этом пользуются услугами самых дешевых авиалиний.
— Имеют право. Мы и сами так поступали. Да и сейчас почти все так делают, разве нет?
— Хочешь сказать, что в угоду ложно понятой справедливости мы должны позволить всем и каждому осквернять, загрязнять и отравлять углеродом атмосферу, как это делали мы, и только после этого у нас будет моральное право требовать прекращения этого безобразия?
— Я этого не говорю. Просто не нам их поучать, вот и все.
— Знаете, что представляется мне верхом аморальности, вот уже лет двадцать? Торговля квотами на вредные выбросы. Отвратительно.
— А теперь все хором…
— Ненавижу двуличие.
— Какие же вы злые. А ты — хуже всех, Дик.
— Меня на самом деле бесит один момент. Сортируешь свой мусор по разным ящикам, а потом приезжает мусороуборочная машина — и наши ящики сваливают в контейнеры как попало, вперемешку.
— Но если мы считаем, что стоим на краю пропасти, как мы расцениваем шансы на достижение согласия в мировом масштабе?
— «Вероятно, как минимум один из пяти»?
— Эгоизм. Вот что правит миром. Люди выбирают то, что выгодно для них самих. И для грядущих поколений.
— Грядущие поколения не выбирают нынешних политиков.
— Кто-то сказал: «Что грядущие поколения сделали для меня лично?»
— Но политики знают, что избирателей волнует судьба молодого поколения. И у большинства политиков есть дети.
— Признавая эгоизм главной движущей силой, нельзя упускать из виду дистанцию между реальными проявлениями эгоизма и тем смыслом, который мы вкладываем в это слово.
— А также между эгоизмом сиюминутным и долгосрочным.
— Это Кейнс?
— Где?
— Тот, кто задался вопросом о грядущих поколениях.
— Считается, что либо он, либо Оливер Уэнделл Холмс, либо судья Лернед Хэнд, либо Нубар Гюльбенкян.
— Кто, что — ничего не понимаю.
— А вы смотрели передачу о французских производителях шампанского, которые подумывают перебраться в Англию, потому что у них на родине виноградники скоро выродятся от жары?
— А вот во времена Римской империи…
— Знаем, знаем, вдоль Адрианова вала зеленели виноградники. Ты постоянно об этом твердишь, мистер Винный Повторяла.
— Серьезно? Ну, ничего страшного, вам не вредно послушать. Откуда происходят эти повторы? От хода природы.
— Эти повторы — отходы природы.
— Мы и сами кое-что почитываем. Видели в газете карту глобального потепления? Считается, что увеличение температуры на четыре градуса будет иметь роковые последствия: на большей части Африки начнутся засухи, циклоны, эпидемии, подъем уровня моря; а Нидерланды и юго-восток Англии вообще уйдут под воду.
— Может, голландцы что-нибудь придумают? В прошлом у них неплохо получалось.
— И когда же нас ждут эти катаклизмы?
— Если сейчас не принять меры, то к две тысячи шестидесятому году температура поднимется на четыре градуса.
— Вот как.
— Знаете… боюсь, вы меня побьете за эти слова… но иногда так восхитительно почувствовать свою принадлежность к последнему поколению.
— То есть как это — к последнему?
— К последнему, которое употребляет латинские выражения. Sunt lacrimae rerum.
— При том, как наследило в истории двуногое животное, трудно поверить, что мы и в этот раз сумеем выкарабкаться. Поэтому — да, последнее поколение, не знавшее ни хлопот, ни забот.
— Не понимаю, как у тебя язык повернулся. А события одиннадцатого сентября, терроризм, СПИД и еще…
— Свиной грипп.
— Да, но это локальные проблемы, не столь значительные в долгосрочной перспективе.
— В долгосрочной перспективе мы все умрем — вот это уж точно Кейнс.
— А что ты скажешь о «грязных» бомбах и ядерной войне на Ближнем Востоке?
— Локальные, локальные проблемы. Я говорю о другом: у меня есть ощущение, что мир пошел вразнос, время упущено, сделать ничего нельзя…
— Мы уже сорвались в пропасть…
— …и если в прошлом люди смотрели вперед и предвидели расцвет цивилизации, открытие новых континентов, приобщение к тайнам Вселенной, то мы с вами, глядя вперед, видим перед собой откат к прошлому и неизбежное катастрофическое падение, в результате которого «хомо» вновь станет «люпусом». Откуда пришли, туда и вернулись.
— Блин, опять эти мрачные пророчества.
— Но ты сказал — восхитительно. Чем восхищаться-то, если мир горит синим пламенем?
— Тем, что мир, пока не вспыхнул или пока мы не понимали, что он вот-вот вспыхнет, принадлежал тебе, нам. Мы во многом похожи на поколение, знавшее мир до тысяча девятьсот четырнадцатого года, только наша участь стократ трагичнее. Нам теперь остается лишь одно — как это называется? — управляемое падение.
— Значит, ты предлагаешь забить на сортировку мусора?
— Ни в коем случае. Я вышколен не хуже других. Но мне все-таки близка позиция Нерона. Я тоже готов играть на скрипке, пока горит Рим.
— Неужели мы действительно верим, что он так себя вел? Это напоминает те знаменитые высказывания, которых никто никогда не высказывал.
— Почему же? Разве современники не оставили свидетельств того, что Нерон играл на скрипке? Светоний, например?
— Res ipsa loquitur.
— Тони, уймись.
— Я и не знала, что в Древнем Риме уже были скрипки.
— Джоанна, наконец-то реплика по существу.
— А Страдивариус — это древнеримское имя? Звучит похоже.
— Удивительно, как мало у нас знаний.
— Или наоборот: как много у нас знаний и как мало к ним доверия.
— Кто это признавался, что исповедует твердые принципы, которым слабо следует?
— Сдаюсь.
— Я и сама не знаю. Просто к слову.
— Знаете, наш муниципалитет докатился до того, что набрал целый штат сыщиков-мусорщиков. Можете себе такое представить?
— Нет, не можем. Расскажи, чем они занимаются.
— Ходят кругами вокруг мусорных бачков и проверяют, сколько чего ты отдаешь в переработку…
— Прямо во двор лезут? Засудить бы этих гадов за вторжение на частную территорию.
— …а если, скажем, обнаружится, что ты выбросил маловато консервных банок, тебе под дверь начнут совать прокламашки — перевоспитывать.
— Какая наглость. На медицину денег не хватает, а тут…
— Вот с чем Британия подойдет к Судному дню. Сыщики будут вламываться к тебе в дом и проверять, не забыл ли ты выключить телевизор.
— В наших бачках они вряд ли найдут много жестянок — мы консервы стараемся не покупать. В них полно соли, консервантов и всяких гадостей.
— Ну-ну. Когда сыщики тебя прижмут, ты готова будешь скупать эти банки и выбрасывать содержимое, лишь бы только выполнить норму.
— А нельзя заменить этих сыщиков дополнительными камерами видеонаблюдения?
— Кажется, мы уходим от темы?
— Нам не привыкать.
— Страдивари.
— Прошу прощения?
— Страдивариус — это инструмент, а Страдивари — мастер.
— Ясно. Предельно ясно.
— В молодости мне было ненавистно, что миром правят старики — оторванные от реальности, увязшие в прошлом. А теперь политики так чертовски молоды, что оторваны от реальности в обратном смысле, и мне это уже скорее боязно, чем ненавистно, потому как они еще жизни не знают.
— В молодости я любила короткие повести, а теперь, когда времени остается все меньше, ловлю себя на том, что выбираю длинные романы. Кто-нибудь может это объяснить?
— Неосознанный самообман. Часть извилин притворяется, будто у тебя еще полно времени.
— В молодости, когда я начал слушать симфоническую музыку, мне нравились быстрые части, а медленные нагоняли тоску. Сидел и думал: принудиловка. Теперь все наоборот. Предпочитаю медленные.
— Возможно, это связано с замедлением кровообращения.
— А оно замедляется? Любопытно.
— Если это и неправда, то хорошо придумано.
— Очередной факт, которого мы не знаем.
— Если и не замедляется, то это метафора, а она, как таковая, правдива.
— Хорошо бы и глобальное потепление было только метафорой.
— Медленные части немедленно берут за душу. В том-то и штука. В других частях — грохот, бравурность, интродукция, кульминация. А медленная часть — это чистые эмоции. Элегичность, ощущение скоротечности времени, неминуемость утраты — вот что такое медленные части.
— Фил в этом разбирается?
— В столь поздний час я во всем разбираюсь.
— Но почему с возрастом мы становимся такими чувствительными? Потому что эмоции сделались более глубокими?
— По молодости лет нас вдохновляли и волновали быстрые части.
— Ты хочешь сказать, что эмоции бурлят у всех, но в разном возрасте выплескиваются в разных направлениях?
— По-видимому, именно это я и хочу сказать.
— Однако в молодости наши эмоции, несомненно, сильнее — влюбленность, брак, дети.
— Зато теперь — более устойчивы.
— Или же самые сильные эмоции просто становятся другими — утрата, сожаление, чувство обреченности.
— Не будь пессимистом. Дождись внуков. Они тебя удивят.
— «Сплошное удовольствие и никакой ответственности».
— Ох, избавь.
— Я поставил это в кавычки.
— Ощущение продолжения рода, которое мне не дано было испытать в полной мере со своими детьми.
— Это потому, что твои внуки еще не успели тебя разочаровать.
— Ох, типун тебе на язык.
— Молчу, я ничего не говорил.
— Так на чем мы порешили: есть надежда для планеты? Учитывая глобальное потепление, нечеткость понятия «эгоизм» и незрелость политиков, которые доросли разве что до полицейских?
— Человечество и прежде выбиралось из разных передряг.
— А молодое поколение — даже большие идеалисты, чем мы на том этапе. Или, по крайней мере, на нынешнем.
— И Галилей по-прежнему одерживает верх над Папой. Это в некотором роде метафора.
— А у меня по-прежнему нет рака задницы, и это в некотором роде факт.
— Дик, позволь, я наконец-то склоню чашу весов. Сейчас наша планета — вполне приемлемая среда обитания.
— Не выживем, так хоть согреемся.
— И бог с ними, с Нидерландами. Надо только Рембрандта всего перевезти куда повыше.
— И пояса затянуть, поскольку банкиры увели наши денежки.
— И всем стать вегетарианцами, поскольку производство мяса способствует глобальному потеплению.
— И на путешествиях поставить крест, за исключением конных и пеших.
— «На своих двоих» — забытое выражение.
— Знаете, мне всегда хотелось перенестись в ту эпоху, когда даже состоятельные люди ездили за границу лишь раз в жизни. Что уж говорить о бедном паломнике с посохом и раковиной, для которого одно-единственное паломничество длилось целую жизнь.
— Не забывай, что за этим столом сидят приверженцы Галилея.
— Тогда можно отправиться паломником во Флоренцию или куда там еще, чтобы поклониться его телескопу. Если только Папа его не сжег.
— И мы снова начнем разводить огороды и выращивать еду без химии.
— И заниматься ремонтом, как раньше.
— И будем сами придумывать себе развлечения, беседовать за семейным столом и почтительно слушать бабушку, которая примостилась в углу, вяжет носочки для малыша, еще не появившегося на свет, и рассказывает, как жилось в прежние времена.
— Это явно перебор.
— Да нет, по мне — неплохо, при условии, что можно будет изредка посмотреть телик и пожить без бабушек и дедушек.
— Может, вместо денег стоит ввести натуральный обмен?
— То-то банкиры полезут на стенку.
— Не надейся. Эти всегда выплывут. Хоть тресни, фьючерсная биржа встанет на ноги.
— Она уже стоит на ногах, дружище.
— Помнишь, как раньше говорили: «От судьбы не уйдешь»?
— Ну?
— Вернее было бы сказать: «От богатых не уйдешь», «От банкиров не уйдешь».
— До меня только сейчас дошло, почему семья без бабушек и дедушек называется ядерной. Она легко расщепляется, взрывается и грозит облучением.
— Ты меня опередил — я именно это и хотел сказать.
— Кто не успел, тот опоздал.
— Ммм, вкусно пахнут яблоневые полешки…
— Вопрос: без какого из пяти чувств легче всего обойтись?
— Уже поздновато играть в «угадайку».
— Ответим в другой раз.
— Если уж на то пошло…
— Закуски — объедение.
— Выше всяческих похвал.
— И никто не выразился на букву «п».
— И не загрузил нас сексуальной «домашкой».
— Я хочу сказать тост.
— За этим столом тостов не произносят. У нас не принято.
— Не волнуйтесь, тост не о присутствующих. Я просто скажу: за нашу планету в две тысячи шестидесятом году. Пусть на ней будет столько же удовольствий, сколько есть у нас.
— За нашу планету в две тысячи шестидесятом.
— За нашу планету.
— За удовольствия.
— Как по-вашему, в две тысячи шестидесятом люди все так же будут врать, когда речь зайдет о сексе?
— Вероятно, как минимум один из пяти.
— Кстати, это был А. Дж. П. Тейлор.
— Где?
— Это он говорил, что исповедует сильные принципы, но слабо им следует.
— Тогда и за него не грех выпить — без тоста.
Обычная толчея в прихожей, пальто, объятия, поцелуи; мы всей толпой вывалились из дома и направились кто на стоянку такси, кто на метро.
— Чудесно пахло дымком, — сказала Сью.
— И нас не пичкали тем, что вырвано из глотки мертвой коровы, — отметил Тони.
— Не верится, что к две тысячи шестидесятому мы все окочуримся, — произнес Дик.
— Ой, разве можно так говорить? — всполошилась Кэрол.
— Кто-то же должен озвучить то, о чем другие молчат, — заметил Дэвид.
— До скорого, ребята, — сказал Ларри. — Мне в ту сторону.
— До скорого, — ответили мы почти дружно.
