Лето тысяча восемьсот тридцать девятого года; некто подносит к глазам подзорную трубу и начинает исследовать бразильский портовый город Лагуна. Этот человек возглавляет отряд иноземных повстанцев, которые недавно нанесли сокрушительное поражение имперскому флоту. Освободитель находится на борту захваченного им флагмана, семипушечной топсельной шхуны «Итапарика», ставшей на якорь в той самой лагуне, которая дала имя городу. В окуляр попадает несколько простых домиков, живописно раскинувшихся у подножья довольно высокого холма Барра. Перед одним из них сидит девушка. При виде ее, как он сам впоследствии расскажет, командир «тотчас же велел спустить шлюпку и причалить к берегу». Восемнадцатилетняя Анита Рибейру, темноволосая, пышногрудая креолка, отличалась «гордой осанкой и решительным выражением лица». Не исключено, что она знала имя повстанца — тот участвовал в освобождении ее родного города. Найти эту девушку и ее дом удалось не сразу, но он разговорился со знакомым лавочником, который пригласил его зайти к нему в дом выпить кофе. И первая, кого он увидел, была та, которая заставила его сойти на берег.

«Несколько мгновений мы стояли неподвижно, молча вглядываясь друг в друга, как люди, которые видятся не в первый раз и стараются найти в облике друг друга какие-то черты, облегчающие воспоминание». Так написал он много лет спустя в своих мемуарах, где упоминается дополнительная причина их зачарованного молчания: он плохо знал португальский язык, а она вовсе не владела итальянским. Свою первую фразу он в конце концов произнес на родном языке: «Tu devi esser mia» («Ты будешь моей»). Эти слова преодолели барьер непонимания: «Я завязал узел, я скрепил союз, который могла разорвать одна только смерть».

Можно ли вообразить более романтическую встречу? А поскольку Гарибальди был едва ли не последним романтическим героем Европы, мы не станем ловить его на слове. Например, он, по всей вероятности, вполне сносно объяснялся по-португальски, так как много лет сражался в Бразилии; а его избранница, несмотря на юный возраст, была далеко не застенчивой девушкой, а замужней женщиной, не один год состоявшей в браке с местным сапожником. Давайте закроем глаза на чувства ее мужа и на честь семьи; не будем докапываться, что сыграло решающую роль — насилие или подкуп, когда Гарибальди через пару дней сошел на берег и под покровом ночи забрал с собой Аниту. Давайте просто сойдемся на том, что обе стороны глубоко и мгновенно возжелали такого исхода, а там, где правосудие — понятие относительное, что с воза упало, то пропало.

Поженились они в Монтевидео три года спустя, прослышав, что сапожник вроде бы приказал долго жить. Как сообщает историк Дж.-М. Тревельян, «свой медовый месяц они провели в сражениях на побережье и в лагуне, лицом к лицу со смертью». Анита, которая держалась в седле не хуже своего благоверного, стала ему соратницей и подругой; для его армии она была вестницей удачи, вдохновительницей, санитаркой. Рождение четверых детей не помешало их борьбе за дело республики, сначала в Бразилии, потом в Уругвае и наконец в Европе. Бок о бок они защищали Римскую республику, а после ее падения решили искать убежища в Папской области на Адриатике. Во время бегства Аниту сразила неизлечимая болезнь. Многие советовали Гарибальди бежать в одиночку, но он не бросил жену; они вместе миновали австрийские кордоны и нашли убежище в болотистой местности близ Равенны. В конце жизни Анита стала истовой поборницей «неканонической веры своего мужа»; Тревельян делает из этого факта впечатляющий романтический вывод: «Умирая на руках у Гарибальди, она не нуждалась в священнике».

Пару лет назад я побывал на книготорговой ярмарке в Глазго, где разговорился с двумя женщинами из Австралии: одна была писательницей, другая — поваром. Вернее, я в основном слушал, потому что предметом их обсуждения стали те продукты, которые влияют на вкус спермы.

— Корица, — со знанием дела заявила романистка.

— Не только, — отвечала повариха. — Вот если земляника, черника плюс корица, это самый смак. — Потом она добавила, что безошибочно распознает, употребляет ли мужчина в пищу мясо. — Уж вы поверьте, мне ли не знать. Я однажды провела дегустацию вслепую.

Боясь ляпнуть что-нибудь невпопад, я осторожно упомянул спаржу.

— Верно, — подтвердила повариха. — Спаржу легче определить по моче, но семенная жидкость тоже сгодится.

Если бы не мои записи, сделанные по горячим следам, я бы решил, что это пригрезилось мне в бреду.

Один мой приятель, психиатр, как-то рассказал, что существует прямая связь между интересом к пище и интересом к сексу. Ненасытный любовник — это почти штамп, тогда как отсутствие здорового аппетита часто сопровождается равнодушием к эротике. Что же касается нормальной, средней выборки, без труда могу представить себе людей, которые, вращаясь в определенных кругах, преувеличивают свой интерес к деликатесам; зачастую именно эти лица (опять же под давлением среды) изображают преувеличенную заинтересованность сексом. Впрочем, напрашиваются и примеры противоположного свойства: любители поколдовать у плиты, хорошо поужинать дома или в ресторане — эти находят в деликатесах замену сексу и, ложась в постель, отдыхают, а не безумствуют. Но в целом я готов признать, что в этой теории что-то есть.

Надежда на новые ощущения формирует и портит сами ощущения. У меня, допустим, нет опыта дегустации спермы, но есть опыт дегустации спиртного. Если перед тобой поставят бокал вина, к нему трудно будет подойти без предубеждения. Во-первых, ты, может статься, вообще не пьешь. Но и при самом благоприятном раскладе, перед тем как сделать первый глоток, ты подсознательно испытаешь на себе влияние многих факторов. Цвет, запах, форма бокала, стоимость, кто угощает и где, какое у тебя настроение, знакома тебе такая марка или нет. От этих предубеждений отделаться невозможно. Есть только один радикальный способ: повязку на глаза, бельевую прищепку на нос — и вперед. Будь ты хоть величайшим дегустатором в мире, самые главные свойства напитка тебе не определить. Даже не отличить красное вино от белого.

По широте своих проявлений — от мимолетного ощущения на языке до академичного эстетического отклика на произведение живописи — это чувство не имеет себе равных. Кроме того, оно наилучшим образом характеризует человека. Возможно, кто-то из нас лучше, кто-то хуже, одни всем довольны, другие несчастны, одни — любимцы фортуны, другие — неудачники, но внутри каждой из этих категорий наши позиции, наши особенности (кроме тех, что заложены генетически) определяются словом «вкус». Правда, это слово, чрезвычайно широкое по охвату, легко уводит от сути. «Вкус» предполагает неторопливое осмысление, а его производные — «вкусный», «вкусовой», «безвкусный», «безвкусица» — уводят нас в бездну тонких различий, снобизма, общественных ценностей и декоративных тканей. Истинный вкус, природный вкус куда более интуитивен и бездумен. Он заявляет: я, здесь, сейчас, это, ты. Он командует: шлюпку на воду, причалить к берегу. В романе Форда Мэдокса Форда «Солдат всегда солдат» рассказчик, Дауэлл, говорит о Нэнси Раффорд: «Я просто захотел на ней жениться, как другие хотят увидеть Каркассон». Начало влюбленности — самый яркий из всех известных нам протуберанцев вкуса.

При этом наш язык не очень хорошо приспособлен для выражения этой вспышки. У нас нет эквивалента выражению «coup de foudre» — «гром и молния любви». Мы говорим, что между двумя людьми пробежала искра, но это не космический, а домашний образ: как будто те двое должны теперь носить обувь на резиновой подошве. Мы говорим: «любовь с первого взгляда» (она случается даже в Англии), но это выражение наводит на мысль о вежливости. Мы говорим: «они встретились глазами в переполненной комнате». Прямо общественное явление. В переполненной комнате. В переполненной гавани.

Анита Рибейру, строго говоря, умерла не на руках у Гарибальди, а более прозаично и менее картинно. Она умерла на матрасе: освободитель с тремя соратниками, держа его за четыре угла, переносили Аниту из повозки в какую-то хижину. Но для нас важнее эпизод с подзорной трубой и его последствия. Потому что этот миг — протуберанец вкуса — интересует нас более всего. Мало кто имеет в своем распоряжении подзорную трубу и гавань; отматывая память назад, мы, скорее всего, обнаружим, что даже самые глубокие и длительные любовные отношения редко начинаются с полного признания, со слов «ты будешь моей», произнесенных на чужом языке. Этот миг привычно маскируется под что-нибудь другое: восхищение, жалость, служебное панибратство, разделенную опасность, общее чувство справедливости.

Вероятно, это слишком напряженный миг, чтобы подступаться к нему без оглядки; может, и правильно делает английский язык, что избегает галльской горячности. Как-то я спросил одного человека, который долго и счастливо жил в браке, где он нашел себе жену. «На корпоративной вечеринке», — ответил он. И каково было первое впечатление? «Я подумал: ничего такая», — ответил он. Как же мы распознаем этот протуберанец вкуса, даже закамуфлированный? Да никак, хотя чувствуем, что должны бы; просто это единственное, на что мы можем ориентироваться. Одна знакомая мне сказала: «Если меня привести в комнату, где полно народу, и там окажется парень, у которого на лбу написано „псих“, я направлюсь прямиком к нему». А другая, которая дважды была замужем, призналась: «Я подумывала от него уйти, но для меня страшно мучительна проблема выбора — где гарантия, что в следующий раз я выберу нечто более приличное?»

Кто или что помогает нам в тот миг, когда у нас сносит крышу? Что нас держит на привязи: вид женских ножек в туристских ботинках, непривычный иностранный акцент, побеление кончиков пальцев, за которым следует гневное самобичевание? Однажды я побывал в доме у молодой супружеской четы и удивился почти полному отсутствию мебели. «Проблема в том, — объяснила жена, — что у него абсолютно нет вкуса, а у меня есть, но плохой». Мне кажется, когда люди признаются в отсутствии хорошего вкуса, это косвенно свидетельствует о его наличии. Но, делая любовный выбор, мало кто может быть уверен, что со временем окажется — или не окажется — в таком доме без мебели.

Когда я впервые съехался со своей девушкой, у меня появился шкурный интерес к судьбе других пар. Мне было слегка за тридцать, и многие из моих ровесников, которые прожили со своей второй половиной лет десять, уже начали разбегаться. И что я обнаружил: в моем кругу только две пары выдержали испытание временем, только в двух случаях партнеры через десятилетия пронесли радость общения друг с другом, и оба этих союза были однополыми: четыре гея, которым перевалило за шестьдесят. Возможно, это какая-то статистическая погрешность, но я задумался, в чем же причина. Не в том ли, что они не знали бремени родительских обязанностей, от которых зачастую трещат по швам гетеросексуальные отношения? Возможно. Или все дело в том, что такова природа гомосексуализма? Вряд ли, если судить по однополым парам моего поколения. Одна из отличительных особенностей двух упомянутых браков заключалась в том, что во многих странах такие отношения долго считались противозаконными. Не исключено, что связи, зародившиеся вопреки обстоятельствам, оказываются прочнее: дескать, я вверяю тебе свою безопасность, изо дня в день. Здесь, видимо, напрашивается параллель с литературой: книги, написанные при тоталитарном режиме, зачастую дают фору произведениям, созданным при либеральном устройстве общества. Это, конечно, не значит, что писатели должны отстаивать репрессивный строй, а влюбленные — беззаконие.

«Я просто захотел на ней жениться, как другие хотят увидеть Каркассон». Первая пара, Т. и Г., познакомилась в тридцатые годы прошлого века. Т., красивый, талантливый, скромный, принадлежал к верхушке английского среднего класса. Г. был родом из еврейской семьи, проживавшей в Вене; на долю его родителей выпала такая нужда, что в Первую мировую, когда отец ушел на фронт, мать на несколько лет сдала мальчика в работный дом. Затем, уже в юности, он познакомился с дочерью английского текстильного магната, который помог ему эмигрировать из Австрии накануне Второй мировой войны. В Англии Г. начал работать в семейной текстильной фирме и обручился с дочерью хозяина. А вскоре познакомился с Т. при стечении обстоятельств, которые никогда не афишировал, но с самого начала считал поворотными в своей жизни. «Естественно, — сказал мне Т. после смерти Г., — все это было для меня внове: до той поры я не знал интимной близости».

А что же стало — спросите вы — с покинутой невестой Г.? Дело разрешилось наилучшим образом: по словам Т., у нее было «очень тонкое чутье» на все происходящее; со временем она полюбила другого, и все четверо остались добрыми друзьями на всю жизнь. Г. впоследствии стал известным модельером в крупной, процветающей фирме, а после его смерти Т., который не один десяток лет творил акты беззакония со своим «австрийским другом», неожиданно получил пенсию по случаю потери кормильца от либерально настроенного директора модного дома. Я услышал это из первых уст, незадолго до смерти самого Т. Меня тогда поразили два обстоятельства. Во-первых, полная невозмутимость, с которой он вел свой рассказ; сильные эмоции вызывали у него только те беды и несправедливости, которые пришлось пережить Г. до их встречи. А во-вторых, фраза, с помощью которой он описал появление Г. в его жизни. «Я просто обалдел, — сказал Т., — но твердо решил на нем жениться».

Другая пара, Д. и Д., была родом из Южной Африки: неприступные, малообщительные, высокообразованные; Д-2, более манерный, типичный гей, сыпал намеками и сальностями. Жили они в Кейптауне, владели домом на Санторине, много путешествовали. Их совместный быт планировался до мелочей: помню, в Париже они объясняли, что по приезде в Европу первым делом покупают большой кекс «паннетоне», чтобы позавтракать в гостиничном номере. (Сдается мне, завтрак — это проблема первостепенной важности для любой пары: если найти полюбовное решение, все остальное приложится.) Как-то раз Д-2 прилетел в Лондон один. Ближе к ночи, изрядно выпив, мы разговорились о французских провинциях, и он вдруг признался: «Самый лучший трах-тарарах был у меня в Каркассоне». Такие реплики врезаются в память, тем более что он живописал, как в небе сгущались грозовые тучи, а когда наступил, говоря по-французски, le momentsuprême, прогремел мощнейший раскат грома — поистине, coup de foudre.

Он не упомянул, что был там с Д-1, из чего я заключил, что был он с кем-то другим. Когда его не стало, я включил эту историю в один из своих романов, хотя и не без колебаний относительно разгула стихии, потому что оказался перед извечной литературной дилеммой: vrai против vraisemblable. Невероятные житейские факты, перенесенные на страницы книги, зачастую оборачиваются пошлостью. Года через два-три, когда мы с Д-1 разговаривали по телефону, он сослался на ту самую реплику и спросил, где я ее раскопал. Боясь обвинений в предательстве, я все же ответил, что моим источником был Д-2. «Ах, — протянул Д-1, — как славно было нам в Каркассоне».

Я испытал облегчение и вместе с тем некоторое подобие разочарования оттого, что они были там вместе.

У одних в окуляр подзорной трубы, направленной на лагуну, попадает слепящий луч солнца, у других — нет. Мы выбираем, нас выбирают, нас отвергают. Я тогда сказал своей знакомой, которая западала на психов: ты все же не сдавайся, псих так псих, лишь бы человек был хороший. На что она ответила: «Да разве угадаешь?»

Подобно большинству, она безоговорочно верила своим любовникам, пока случай не выводил их на чистую воду. Не один год она крутила любовь с придурком, который по утрам панически бежал на работу, и только к концу их романа ей стало известно, что перед работой он ежедневно посещал своего психиатра.

Я тогда ей сказал:

— Судьба такая. А она ответила:

— Судьба — это не мой случай. Судьбу ведь не выбирают.

Принято считать, что каждый человек в конце концов получает по заслугам, но это звучит двусмысленно. Говорят, в современных городах наблюдается избыток шикарных женщин и кошмарных мужчин. Город Каркассон с виду внушителен и незыблем, но почти все его красоты — это реконструкция девятнадцатого века. Речь сейчас не о том, «сколько что продержится», и не о том, что такое «долговечность» — доблесть, награда, приспособляемость или перст судьбы. Насколько мы деятельны и насколько бездеятельны в тот миг, когда вспыхивает протуберанец вкуса?

Давайте вспомним, что Гарибальди впоследствии женился во второй раз (а потом и в третий, но это так, к слову). После десятилетнего брака с Анитой Рибейру он десять лет жил вдовцом. А летом тысяча восемьсот пятьдесят девятого, во время своего альпийского похода, в разгар Варезской битвы, получил какое-то донесение, которое привезла через австрийские кордоны семнадцатилетняя девушка, правившая двуколкой. Звали девушку Джузеппина Раймонди; она оказалась внебрачной дочерью графа Раймонди. Сраженный наповал, Гарибальди написал ей страстное письмо, а потом, опустившись на одно колено, признался в любви. Он отдавал себе отчет, что союз их будет непростым: чуть ли не втрое старше ее, он прижил еще одного ребенка с безвестной крестьянкой, да к тому же опасался, как бы аристократическое происхождение Джузеппины не повредило его политической репутации. Ему все же удалось переубедить себя (а заодно и ее), и в итоге, как пишет один из последователей историка Тревельяна, третьего декабря тысяча восемьсот пятьдесят девятого года «она отмела все сомнения и пришла к нему. Свершилось!». Она, как и Анита, отличалась, надо полагать, решимостью и отвагой; двадцать четвертого января тысяча восемьсот шестидесятого они поженились, причем по католическому обряду. Четыре года спустя, на острове Уайт, Гарибальди познакомился с Теннисоном. Поэт искренне восхищался освободителем Италии, но при этом разглядел в нем «божественную глупость героя». Узы второго брака (точнее, иллюзии Гарибальди по поводу второго брака) просуществовали, по разным сведениям, от считаных часов до считаных дней — столько потребовалось новобрачному, чтобы прочесть некое письмо, открывающее завесу над прошлым его молодой женушки. Джузеппина, как выяснилось, в возрасте одиннадцати лет пошла по рукам; она выскочила за Гарибальди по наущению отца, а ночь перед свадьбой провела в объятиях своего последнего возлюбленного, от которого была беременна; поспешно соблазнив будущего супруга, она уже первого декабря написала ему, что носит под сердцем его ребенка.

Гарибальди тут же потребовал аннулирования брака. Прозаические доводы романтического героя сводились к тому, что он переспал с Джузеппиной лишь до венчания, а после — ни-ни, то есть брак, в строгом смысле слова, не имел места. Правосудие не вняло такой софистике; обращение Гарибальди в высшие инстанции, в том числе к самому королю, тоже не возымело действия. Освободитель на двадцать лет потерял свободу.

Вообще говоря, одолеть закон под силу только законникам; романтическую подзорную трубу сменяет юридический микроскоп. Найденный в конце концов решающий довод гласил: принимая во внимание тот факт, что Гарибальди сочетался браком на территории, номинально подвластной Австрии, дело надлежит рассматривать с позиций гражданского кодекса этой страны, который не запрещает (и, видимо, никогда не запрещал) аннулирование брака. Итак, спасение пришло к герою-любовнику от той самой нации, против которой он сражался в тот период. Предложивший столь изобретательное решение видный адвокат задолго до того, еще в тысяча восемьсот шестидесятом году, разработал правовую основу объединения Италии; теперь этот человек добился разъединения в семье объединителя нации. Восславим же имя Паскуале Станислао Манчини.