После отменного ужина в доме номер двести шестьдесят один по Ландштрассе все с воодушевлением перешли из столовой в музыкальный салон. Те, кого приблизил к себе М., уже не раз имели счастье слушать и Глюка, и Гайдна, и этого вундеркинда, Моцарта, но предвкушали не меньшее удовольствие, когда хозяин дома собственной персоной брался за виолончель и жестом просил кого-нибудь из присутствующих ему поаккомпанировать. Однако в этот раз клавир стоял закрытым, а виолончели даже не было в пределах видимости. Зато гостей встречал какой-то удлиненный ящик палисандрового дерева, на ножках в виде парных лир, с колесом на одном конце и педалью на другом. М. откинул изогнутую крышку этого хитроумного изобретения, обнажив три с лишним десятка стеклянных полусфер, соединенных осью и погруженных до половины в корытце с водой. Усевшись на стул, он выдвинул два боковых ящика по обе стороны от себя. В одном оказалась налитая в плоскую чашу вода, в другом — тарелка с толченым мелом.

— Осмелюсь предложить, — начал М., обводя взглядом собравшихся, — чтобы те из вас, кто еще не слышал, как звучит инструмент мисс Дейвис, в порядке эксперимента закрыли глаза.

Этот рослый, статный господин был одет в синий сюртук с плоскими медными пуговицами; его черты, грубые и одутловатые, выдавали в нем невозмутимого шваба; если бы не осанка и голос, явно свидетельствовавшие о благородном происхождении, его легко можно было бы принять за состоятельного фермера. А в его тоне, учтивом и в то же время настойчивом, угадывалось нечто такое, отчего даже те, кто уже слышал его игру, предпочли зажмуриться.

М. смочил водой кончики пальцев, помахал ими в воздухе и обмакнул в мел. Энергично нажимая правой ногой на педаль, он привел в движение ось, которая стала поворачиваться на блестящих медных шарнирах. Его пальцы коснулись вращающихся стаканов, извлекая из них высокие, ритмичные звуки. Ни для кого не было секретом, что инструмент обошелся ему в полсотни золотых дукатов, и затесавшиеся среди гостей скептики поначалу недоумевали, зачем хозяину дома понадобилось идти на такие расходы, чтобы имитировать вопли мартовского кота. Но когда слух привык к такому звучанию, они постепенно изменили свое мнение. По залу плыла чистая мелодия, которую, возможно, сочинил сам М., а возможно, принес в дар — или прошляпил — Глюк. Многие никогда не слышали ничего похожего, и необычный способ извлечения звука только подчеркивал его уникальность. Для слушателей это стало неожиданностью, и они, полагаясь лишь на собственные мысли и ощущения, начали задумываться, не исходит ли сей потусторонний опус прямиком от потусторонних сил.

Когда М. ненадолго прервался, чтобы протереть полусферические сосуды мягкой губочкой, один их слушателей, не размыкая век, заметил:

— Это музыка сфер. М. улыбнулся.

— Музыка стремится к гармонии, — произнес он, — точно так же, как стремится к гармонии человеческое тело.

Эту фраза могла — и решительно не могла — служить ответом; вместо того чтобы повести других за собой, хозяин предоставил им в его присутствии нащупывать собственный путь. Музыку сфер творят сообща все планеты, двигаясь по небесному своду. Музыку земли творят сообща все инструменты, составляющие оркестр. Человеческое тело тоже способно творить музыку, когда находится в гармонии с собой, когда все его части живут мирно, когда кровь свободно бежит по венам, а каждый нерв настроен на свой истинный, предначертанный лад.

М. познакомился с Марией Терезией в имперском городе В. между зимой 177… и летом следующего года. Сокрытия некоторых подробностей были, вероятно, типичным литературным изыском того времени; но вместе с тем они тактично намекали на ограниченность нашего знания. Если бы какой-нибудь философ объявил, что его картина мира всеохватна и предлагает читателю окончательный, гармоничный свод истин, его бы тут же объявили шарлатаном; точно так же и знатоки человеческой души, выбравшие для себя писательскую стезю, не отважились бы на подобные заявления — ни тогда, ни теперь.

К примеру, мы можем располагать сведениями о том, что М. и Мария Терезия фон П. встречались и раньше, лет за десять до указанного времени; но нам не дано узнать, сохранились ли у нее какие-либо воспоминания об их встрече. Допустим, нам известно, что она была дочерью Розалии Марии фон П., которая, в свою очередь, была дочерью Томаса Кахетана Левассори де ла Мотта, придворного учителя танцев, и что Розалия Мария обвенчалась с Йозефом Антоном фон П., секретарем императора и надворным советником, в церкви Святого Стефана девятого ноября 175… года. Но нам не дано узнать, к чему привело такое смешение кровей и не оно ли стало причиной несчастья, выпавшего на долю Марии Терезии.

Далее: мы знаем, что ее крестили пятнадцатого мая 175… года и что ее пальчики забегали по клавесину едва ли не раньше, чем ножки ее забегали по полу. Как свидетельствовал ее отец, девочка росла совершенно здоровой до тех пор, пока утром девятого декабря 176… года не проснулась слепой; было ей тогда три с половиной года. Медики объявили, что это типичный случай амавроза; иными словами, органы зрения не имели никаких очевидных дефектов, но способность видеть была утрачена полностью. Консилиум предположил, что причиной недуга могли стали вредные флюиды или перенесенный ночью испуг. При этом ни родители, ни слуги ничего особенного не заметили.

Поскольку в этом благородном семействе девочка была желанным ребенком, ее не оставили заботой. Обучаясь музыке, она заслужила внимание и покровительство самой императрицы. Родителям Марии Терезии фон П. назначили ежемесячное содержание в размере двух сотен золотых дукатов, не считая расходов на образование их дочки. Игре на клавикордах и фортепьяно ее обучал сам Кожелюх, а пению — Ригини. В четырнадцать лет она заказала Сальери органный концерт, а в шестнадцать уже блистала как в великосветских салонах, так и в филармонических обществах.

Когда она музицировала, слушатели таращились на нее во все глаза — интерес к дочери имперского секретаря подогревался ее слепотой. Но родители девушки не хотели, чтобы в ней видели светскую диковинку. Они с самого начала лелеяли надежду на исцеление. За состоянием здоровья девушки наблюдал профессор Штерк, придворный врач и декан медицинского факультета; не отказывал в консультациях и профессор Бат, прославленный специалист по удалению катаракты. Они перепробовали множество различных средств, но улучшение так и не наступало; девушка становилась все более раздражительной и подавленной, да к тому же у нее начались припадки, во время которых глазные яблоки вылезали из орбит. Нетрудно догадаться, что именно стечение музыки и медицины предопределило следующую встречу М. с Марией Терезией.

М. появился на свет в Ицнанге, что на берегу Бодензее, в 173… году. Сын лесничего, служившего у епископа, он изучал богословие сначала в Диллингене, затем в Ингольштадте и получил докторскую степень по философии. Обосновавшись в городе В., он занялся юриспруденцией, стал доктором права и только после этого посвятил себя медицине. Впрочем, такие крайности в его исканиях отнюдь не свидетельствовали о переменчивости характера и уж тем более о дилетантстве. Нет, он, подобно доктору Фаусту, стремился приобщиться ко всем видам человеческого знания; как и многие его предшественники, он видел перед собой определенную цель, или мечту: найти универсальный ключ к окончательному постижению той субстанции, что связывает воедино небо и землю, душу и тело, все сущее.

Летом 177… года в имперский город прибыли с визитом некий знатный чужеземец с супругой. Дама занемогла, и ее муж, как о чем-то само собой разумеющемся, попросил, чтобы астроном (и член Общества Иисуса) Максимиллиан Хелл раздобыл магнит, который можно было бы прикладывать к пораженным частям тела. Хелл, водивший дружбу с М., рассказал ему об этом поручении; когда стало известно, что больная выздоровела, М. поспешил к ней в резиденцию, чтобы уяснить для себя принцип действия такой процедуры. Вскоре он начал серию собственных опытов. По его заказу изготовили набор магнитов разной величины — для живота, для сердца, для горла. К своему изумлению и к радости благодарных пациентов, М. обнаружил что исцеление порой достигается средствами, не зависящими от врачебного мастерства; особую известность приобрели случаи фрейлен Эстерлин и профессора математики Бауэра.

Будь М. каким-нибудь ярмарочным шаманом, а его пациенты — доверчивыми крестьянами, жаждущими попасть к нему в шатер, чтобы избавиться не только от болячек, но и от скудных сбережений, высший свет остался бы в неведении. Однако М., как человек науки, отличался тягой к знаниям, не был замечен в откровенном бахвальстве и всегда отвечал за свои слова.

— Надо же, помогло, — заметил профессор Бауэр, когда смог дышать полной грудью и поднимать руки выше плеч. — Как это действует?

— Пока не знаю, — ответил М. — Раньше считалось, что магниты притягивают к себе болезнь, как железную стружку. Но в наше время такой аргумент несостоятелен. Эпоха Парацельса давно прошла. Нами движет разум, им и нужно руководствоваться в поиске ответов, особенно таких, которые не лежат на поверхности.

— Надеюсь, разум не потребует, чтобы в поиске ответа вы меня анатомировали, — съязвил профессор Бауэр.

На первых порах магнитотерапия занимала и ученых, и практикующих врачей. М. экспериментировал с количеством и расположением магнитов. Сам он, бывало, надевал на шею кожаный мешочек, опускал туда магнит и подталкивал его деревянной указкой, как волшебной палочкой, чтобы задать нужное направление воздействия на нервные волокна, кровоток, внутренние органы. Пациентам рекомендовалось погружение рук, ног, а то и всего тела в намагниченную воду. Он собственноручно намагничивал для них чашки и бокалы. Намагничивал им одежду, постельное белье, зеркала. Намагничивал музыкальные инструменты для достижения пациентами двойной гармонии. Намагничивал кошек, собак, деревья. Сконструировал баке — дубовый чан с двумя рядами бутылок, содержащих намагниченную воду. Выступающие из отверстий в крышке стальные штыри прикладывались к пораженным болезнью частям тела. А то еще пациентам рекомендовалось взяться за руки и стать в круг с баке в центре, так как М. предполагал, что целебное воздействие магнитного пара усиливается за счет одновременного прохождения через несколько тел.

— Разумеется, я еще со студенческой скамьи помню милостивую фрейлен — мне дозволялось сопровождать профессора Штерка. — Теперь М. и сам был профессором университета, а девочка стала почти взрослой: пухленькая, с опущенными вниз уголками рта и вздернутым носиком. — При том что я помню поставленный тогда диагноз, мне все же придется задать ряд вопросов, на которые, боюсь, вам не раз приходилось отвечать.

— Разумеется.

— Могу ли я предположить, что фрейлен остается незрячей от рождения?

М. заметил, что мать порывается ответить, но вынуждена себя сдерживать.

— Исключено, — отрезал ее муж. — Она видела не хуже, чем ее братья и сестры.

— Не страдала ли она какими-либо заболеваниями перед тем, как потерять зрение?

— Нет, у нее всегда было крепкое здоровье.

— Не было ли у нее — в то время или немногим ранее — каких-нибудь потрясений?

— Нет. Точнее сказать, никто из нас ничего такого не заметил.

— А впоследствии?

Тут в беседу вступила мать.

— Мы всегда по мере сил ограждали ее от потрясений. Я бы вырвала себе глаза, если бы знала, что Мария Терезия от этого прозреет.

М. смотрел на девушку, но та не реагировала. Возможно, она не впервые слышала о таком маловероятном способе исцеления.

— Значит, ее состояние стабильно?

— Слепота стабильна! — Это опять заговорил отец. — Но временами на нее нападает продолжительный тик. И глаза, как вы заметили, навыкате, будто сейчас вылезут из орбит.

— Вы ощущаете такие периоды, фрейлен?

— Разумеется. Ощущение полуобморочное, будто голова постепенно наполняется водой.

— А потом у нее делается плохо с печенью и селезенкой. Настоящие приступы.

М. кивнул. Чтобы установить причины и особенности протекания этих приступов, ему нужно было их увидеть. Но он не знал, как к этому подойти.

— Могу я задать доктору один вопрос? — Мария Терезия слегка повернула голову к родителям.

— Разумеется, дитя мое.

— Ваши процедуры болезненны?

— Те, что провожу я сам, — нет. Хотя для восстановления гармонии порой требуется, чтобы пациент достиг определенного… уровня.

— Я хочу знать: от ваших магнитов бьет током?

— Нет, это я вам гарантирую.

— А разве бывает лечение без боли? Ни для кого не секрет, что без боли нельзя удалить зуб, вправить вывих, исцелить помешательство. Врач делает больно — это все знают. И я в том числе.

С раннего детства к ее услугам были лучшие врачи, которые перепробовали самые действенные методы. Вытяжные пластыри, прижигания, пиявки. Она два месяца ходила в гипсовом шлеме, чтобы на голове образовались нарывы и оттянули яд от глаз. Ей без конца назначали слабительное и мочегонное. В последнее время доктора склонялись к пользе электричества, и за прошедший год ее примерно три тысячи раз подвергали электрошоку в области глаз, иногда назначая по сотне разрядов за один сеанс.

— Вы точно знаете, что магнетизм — это не больно?

— Абсолютно точно.

— Как же он меня излечит?

М. порадовался, что за незрячими глазами есть мозги. Безропотность пациентов, целиком доверяющих себя всемогущему доктору, ему надоела; он предпочитал таких, как эта девушка: благородное воспитание не могло скрыть ее решимости.

— Объясню. После потери зрения вы настрадались от рук лучших докторов этого города, верно?

— Да.

— А улучшение есть?

— Нет.

— Значит, боль — не единственный путь к исцелению.

В течение двух лет М. практиковал магнитотерапию и постоянно задумывался, как и почему этот метод оказывает положительное воздействие. Десять лет назад в своей докторской диссертации, озаглавленной «De planetarum influxu», он выдвинул гипотезу о том, что планеты оказывают влияние на организм и поступки человека через посредство невидимого газообразного или жидкого вещества, в которое погружены все тела; за неимением лучшего термина он назвал его «gravitas universalis». Иногда человеку удается заметить сводчатое соединение и вобрать в себя вселенскую гармонию, скрытую за множеством диссонансов локального масштаба. В данном случае с небес на землю упало намагниченное железо, принявшее вид и форму метеорита. От соприкосновения с земной твердью в нем проявилось уникальное свойство: способность к перенастройке. Не логично ли предположить, что магнетизм как раз и является той универсальной силой, которая удерживает от распада планетарную гармонию? А если так, то не вправе ли мы ожидать, что в подлунном мире у этой силы есть способность корректировать определенные проявления телесной дисгармонии?

Естественно, магнетизм не всесилен. Действенность его подтверждена успехами в лечении желудочных и печеночных колик, подагры, бессонницы, отита, нарушений менструального цикла, спазмов и даже паралича. Однако переломы костей, слабоумие, сифилис ему не подвластны. Зато в случае нервных расстройств он зачастую дает небывалые результаты. Опять же, его действие не распространяется на пациентов, которые погрязли в скептицизме и безверии, равно как и на тех, чей пессимизм и меланхолия препятствуют восстановлению здоровья. Указанный метод требует готовности признать и приветствовать возможность благоприятного исхода.

Именно эта готовность и ковалась в амбулатории М. по адресу: Ландштрассе, дом 261, где царила подобающая атмосфера. Плотные шторы защищали комнаты от солнца и внешних шумов; медицинскому персоналу запрещалось делать резкие движения; повсюду мягко горели свечи. Звучала мелодичная музыка; иногда М. садился за стеклянную гармонику мисс Дейвис, чтобы напомнить телам и душам о вселенской гармонии, которую он пытался восстановить в своем маленьком уголке земного шара.

Курс лечения был начат двадцатого января 177… года. Внешний осмотр подтвердил, что глаза Марии Терезии обнаруживают существенные отклонения от нормы: зрачки не сфокусированы, веки припухлые, глазные яблоки значительно выступают из глазниц. Внутреннее состояние девушки, очевидно, достигло такой точки, когда приступы истерии грозили перерасти в хроническое помешательство. Если учесть, что она четырнадцать лет терпела обманутые надежды и полную слепоту, стоило ли удивляться такой реакции молодого тела и души. Поэтому М. лишний раз подчеркнул, что его метод разительно отличается от всех прочих, так как в основе его лежит не повторное насильственное воздействие извне, а сотрудничество между врачом и пациентом, направленное на общее выравнивание организма. М. говорил общими фразами; опыт подсказывал, что перед больным не следует раскрывать все карты. Он не обмолвился, что планирует спровоцировать кризис, и не стал предсказывать степень успеха. Даже родителям девушки он лишь выразил робкую надежду на уменьшение патологической выпуклости глазных яблок.

Особой тщательности потребовало объяснение первоначального этапа лечения — сюрпризы пациентам ни к чему. Потом он приступил к поиску чувствительных зон на голове Марии Терезии. Сложив ладони чашечками, накрыл ей уши; провел рукой от основания до лобных долей черепа; приложил большие пальцы к девичьим щекам, непосредственно под глазами, и сделал несколько круговых движений вдоль глазниц. Затем с осторожностью коснулся ее бровей своей деревянной указкой или палочкой. Во время этих манипуляций он ровным тоном просил Марию Терезию сообщать ему обо всех движениях и переменах, которые возникали у нее внутри. После этого он положил ей на оба виска по одному магниту. Ему тут же бросилось в глаза, что у нее полыхнули жаром щеки, и она это подтвердила; он также отметил покраснение кожи и легкую дрожь в руках и ногах. Девушка сказала, что у нее в основании шеи скопилась какая-то сила, вынуждающая ее то запрокидывать, то поднимать голову. Наблюдая за этими движениями, М. видел, что тик усиливается, а временами даже становится конвульсивным. Когда этот временный кризис прошел, кровь отхлынула от ее щек, голова вернулась в нормальное положение, дрожь утихла, и у М. создалось впечатление, что зрачки сфокусированы несколько лучше, а припухлость уменьшилась.

Эту процедуру он повторял ежедневно, в одно и то же время; каждый раз быстротечный кризис сменялся явным улучшением, и к концу четвертого дня зрачки девушки перестали блуждать, а глазные яблоки — вылезать из глазниц. Левый глаз оказался чуть меньше правого, но постепенно глаза, насколько можно было определить, начали сравниваться по величине. Родители девушки были изумлены: М. выполнил свое обещание, их дочь более не поражала своим видом тех, кто пришел послушать ее игру. Теперь помыслы М. уже занимало внутреннее состояние пациентки, которое, по его расчетам, приближалось к необходимому кризису. Ежедневные процедуры не прекращались, и девушка сообщала о болезненных ощущениях, которые возникали в затылке и пронзали всю голову. Затем эта боль, осложненная покалыванием, стала ощущаться по ходу глазного нерва и множилась по достижении сетчатки. Эти симптомы сопровождались нервными подергиваниями головы.

Много лет назад у Марии Терезии полностью пропало обоняние и перестала выделяться носовая слизь. Теперь из внезапно распухших ноздрей ручьем хлынула вязкая зеленоватая масса. Вскоре после этого, к еще большему смущению пациентки, у нее начались другие телесные выделения: на этот раз — в виде обильного поноса. Боль в глазах не проходила; к ней, по словам девушки, добавилось головокружение. М. счел, что она достигла периода максимальной восприимчивости. Кризис не может быть нейтральным: он всегда бывает либо благодатным, либо пагубным, не по природе своей, а по воздействию, поскольку вызывает либо улучшение, либо ухудшение. Поэтому родителям девушки было предложено перевезти ее на некоторое время в дом номер двести шестьдесят один по Ландштрассе. Там за ней могла присматривать супруга М., которой помогала горничная. В доме уже поселились две молодые пациентки; тем самым вопрос о соблюдении приличий был решен. Этот план с готовностью приняли.

На второй день пребывания Марии Терезии в этом доме и, как прежде, в присутствии ее отца М., после регулярной пальпации ее лица и черепа, подвел пациентку к зеркалу. Взяв деревянную спицу, он стал обводить отражение. Голова девушки слегка повернулась по ходу движения указки. Заметив, что у господина П. вот-вот вырвется изумленный возглас, М. жестом попросил его молчать.

— Вы чувствуете движения своей головы?

— Чувствую.

— Для них есть причина?

— Как будто мою голову что-то направляет.

— Звук?

— Нет, не звук.

— Запах?

— Запахов я не чувствую. Я просто… слежу. Больше ничего сказать не могу.

— Этого достаточно.

М. заверил господина П., что для них с супругой двери этого дома всегда будут открыты, но предупредил, что быстрых результатов ждать не приходится. Положа руку на сердце, он бы сказал, что отец только нагнетал обстановку, а мать — видимо, по той причине, что в ее жилах текла итальянская кровь, — сеяла вокруг себя ненужную истеричность. До поры до времени нельзя было исключать, что слепота Марии Терезии вызвана атрофией зрительного нерва; в таком случае магнетизм, как и все другие известные методы, успеха не сулил. Но на сей счет у М. оставались сомнения. И глазной тик, свидетелем которому был он сам, и симптомы, описываемые девушкой, наводили на мысль о расстройстве всей нервной системы под воздействием какого-то мощного потрясения. Поскольку ни домочадцы, ни сама пациентка не могли сообщить ничего путного, определить природу этого потрясения не представлялось возможным. М. по этому поводу не особенно переживал: в конце концов, он имел дело со следствием, а не с причиной. Может, оно и к лучшему, что фрейлен не помнила никаких трагических событий.

В течение последних двух лет М. не раз убеждался, что главнейшим побудительным стимулом к достижению пациентом критического уровня служит прикосновение человеческой руки. На первых порах его прикосновения к пациенту в ходе сеансов магнитотерапии задумывались как успокоительные, в лучшем случае как экспрессивные. Если, к примеру, магниты прикладывались по обе стороны от уха, то казалось естественным погладить это ухо в подтверждение поиска перенастройки. Но от внимания М. не укрылось другое: при самых благоприятных условиях для исцеления, когда пациенты стояли рука об руку вокруг баке в нежном мерцании свечей, зачастую случалось, что он, как музыкант, отрывался от вращающейся стеклянной гармоники, накладывал пальцы, как терапевт, на пораженную недугом часть тела — и пациент моментально достигал кризиса. Временами М. задумывался, какую роль играет здесь магнетизм и какую — магнетизатор. Он не посвящал Марию Терезию в такие широкие рассуждения и не предписывал ей стоять вместе с другими у дубового чана.

— Ваше лечение причиняет боль.

— Нет. Боль вызвана пробуждением вашего зрения. Глядя в зеркало, вы видите в моих руках палочку и провожаете ее движением головы. Вы ведь сами поведали мне о своем ощущении движущегося предмета.

— Но вы проводите курс лечения. И делаете мне больно.

— Боль свидетельствует о благоприятном отклике на кризис. Боль доказывает, что ваш глазной нерв и сетчатка, которые так долго бездействовали, теперь активизируются.

— Другие доктора говорили, что боль неизбежна и целительна. Вы ведь, ко всему прочему, еще и доктор философии?

— Совершенно верно.

— Философу только дай волю!

М. не обиделся; напротив, такое отношение его порадовало.

Восприимчивость к свету достигла у девушки такого уровня, что М. приходилось накладывать ей на глаза трехслойную повязку, которую снимали только на время процедур. Он с определенного расстояния демонстрировал ей однотипные предметы — черные и белые. Черные предметы она распознавала без напряжения, а от белых вздрагивала и жаловалась на боль в глазах: как будто по сетчатке водили щеточкой; это сопровождалось головокружением. Тогда М. отказался от использования белых предметов.

На следующем этапе он ввел промежуточные цвета. Мария Терезия отличала один от другого, хотя не могла внятно объяснить, какими они ей представляются; исключение составлял черный, который она характеризовала как образ своей былой слепоты. Выучив названия цветов, она нередко затруднялась с повторным узнаванием одного и того же. Глазомер у нее тоже хромал: ей казалось, что все предметы находятся на расстоянии вытянутой руки, и она тянулась к вещицам, удаленным от нее футов на двадцать. Помимо этого, в ту пору отражение предмета на ее сетчатке исчезало не сразу. Из-за этого ей приходилось накрывать глаза руками и ждать добрую минуту, чтобы оно рассеялось и не слилось со следующим. Наконец, ее глазные мышцы от долгого бездействия ослабли, и у нее не было привычки переводить глаза, искать взглядом предметы, фокусировать на них зрение и объяснять их расположение в пространстве.

Если М. и родители девушки с воодушевлением встретили обретенную ею способность воспринимать свет и формы, то сама пациентка не разделяла их восторга. Она ожидала, что в ее жизнь ворвется давно забытая панорама мира, известная ей только с чужих слов; она ожидала, что к ней придет понимание этого мира. Вопреки ожиданиям, на нее обрушился новый хаос, который наслаивался на прежний, поскольку ее состояние усугублялось глазными болями и головокружением. Меланхолия, противная ее природной жизнерадостности, в тот период усилилась.

Видя такое положение, М. решил снизить темпы лечения, а кроме того, сделать часы отдыха и досуга максимально приятными для пациентки. Он поощрял ее сближение с двумя другими девушками, которых взял под свой кров: с восемнадцатилетней фрейлен Оссине, дочерью офицера, страдавшей гнойным фтизитом и повышенной раздражительностью, и с девятнадцатилетней Цвельфериной, ослепшей в возрасте двух лет (М. нашел ее в сиротском приюте и лечил за свой счет). У каждой было нечто общее с одной из двух других: Мария Терезия и фрейлен Оссине происходили из благородных семей и получали содержание из имперской казны; Мария Терезия и Цвельферина потеряли зрение; Цвельферина и фрейлен Оссине периодически мучились кровавой рвотой.

Их общение оказалось вполне благотворным, но М. считал, что Марии Терезии необходимо проводить несколько часов в день за спокойными, привычными занятиями. Он взял за правило вести с ней беседы на отвлеченные темы и читать ей книги из своей библиотеки. Иногда они музицировали дуэтом: она, не снимая повязки, садилась за клавесин, а он за виолончель. Это давало ему возможность лучше узнать свою пациентку, оценить степень ее правдивости, объем памяти, темперамент. Он заметил, что даже в приподнятом настроении девушка никогда не своевольничает; она не унаследовала ни отцовского высокомерия, ни материнского упрямства.

Бывало, он спрашивал:

— Чем бы вы хотели заняться после обеда?

И она отвечала:

— А что вы можете предложить?

Или он спрашивал:

— Что вы сегодня сыграете?

А она:

— Что бы вам хотелось послушать?

Когда они стали обходиться без этих любезностей, он обнаружил, что у нее есть совершенно определенные мнения, составленные не без участия разума. А кроме того, он пришел к выводу, что Мария Терезия не просто воспитана в послушании, а еще и охотно выполняет распоряжения — родителей, учителей, докторов. Девушка чудесно музицировала, обладала прекрасной памятью, и у М. создалось впечатление, что только за клавесином, погружаясь в знакомую мелодию, она полностью раскрепощается, позволяет себе быть то озорной, то эмоциональной, то задумчивой. Наблюдая за ее профилем, за скрытыми повязкой глазницами, за прямой, строгой осанкой, он ловил себя на мысли, что его затея довольно рискованна. Что, если талант ее, которым она явно гордилась, каким-то образом, пока непостижимым, связан с ее слепотой? А потом, глядя, как уверенно и свободно, а порой мощно и пружинисто парят руки, словно листы папоротника на ветру, он задумался, какое впечатление произведет на нее вид клавиатуры. Не повергнут ли ее в смятение белые клавиши, не станут ли черные вечным напоминанием о слепоте?

Их ежедневные занятия не прекращались. До поры до времени Марии Терезии показывали только последовательность неподвижных предметов: он добивался, чтобы она научилась различать и узнавать их форму, цвет, местонахождение, удаленность. Теперь он решил подвести ее к понятию движения и к восприятию человеческой внешности. М. всегда старался оставаться вне ее поля зрения, хотя голос его она распознавала безошибочно. С осторожностью он снял с нее трехслойную повязку и приказал тут же накрыть глаза руками. Затем он стал прямо перед нею, на расстоянии нескольких футов. Попросив ее убрать руки, он стал поворачивать голову в профиль, то одной стороной, то другой.

Она рассмеялась. А потом накрыла руками уже не глаза, а рот. Волнение М. как врача оказалось сильнее уязвленного мужского самолюбия. Тем временем она отняла руки ото рта, накрыла ими глаза, через пару секунд отвела ладони и опять посмотрела на него. И опять расхохоталась.

— Это что такое? — спросила она, указывая пальцем.

— Это?

— Да-да, оно самое. — Она хихикала, и в других обстоятельствах он бы счел ее манеру неучтивой.

— Это нос.

— Какой нелепый.

— Вы — единственная особа, позволившая себе такое жестокое замечание. — Он изобразил обиду. — Другие считают его вполне приемлемым, даже приятным.

— А все… все носы такие?

— Есть кое-какие различия, но, милейшая фрейлен, должен вам сказать, что у меня совершенно обыкновенный, ничем не примечательный нос.

— То-то я повеселюсь! Расскажу Цвельферине.

Он решился на дополнительный эксперимент. Мария Терезия всегда радовалась присутствию и ласке его собаки — огромного добродушного создания неопределенной породы. М. подошел к дверям, отодвинул портьеру и свистнул.

Через считаные секунды Мария Терезия уже говорила:

— Ох, собака на вид куда приятнее человека.

— Как ни прискорбно, вы не одиноки в этом мнении.

Вслед за тем наступил такой период, когда улучшение зрения прибавляло ей жизнелюбия, а собственные ошибки и оплошности перед лицом открывшегося мира ввергали в бездну меланхолии. Однажды после заката М. вывел ее в сад и сказал, чтобы она запрокинула голову. В тот вечер небо сверкало. В голове у М. пронеслось: опять черное и белое — хорошо еще, что черного намного больше. Но реакция Марии Терезии его успокоила. Остолбенев от изумления, с откинутой назад головой и раскрытым ртом, она лишь изредка поворачивалась и тыкала пальцем вверх, не произнося ни слова. Он предложил показать ей созвездия, но она пропустила это мимо ушей, боясь спугнуть чудо, и разглядывала небо до тех пор, пока у нее не затекла шея. С той поры любые мало-мальски приметные зрелища она машинально сравнивала со звездным небом — и всегда в пользу последнего.

Хотя утренние процедуры не менялись день ото дня, М. теперь было трудно сосредоточиться. Он разрывался между двумя мнениями и своими двумя ипостасями. Доктор философии твердил, что магнетизм и есть та универсальная стихия, которая лежит в основе всего. Доктор медицины возражал, что больная обязана улучшением своего состояния не столько магнетизму, сколько наложению рук, которое, впрочем, тоже носило скорее ритуальный характер, равно как и магниты, и деревянная палочка. А в действительности имело место некое сотрудничество или соучастие врача и пациентки: его присутствие и авторитет позволяли ей исцелять саму себя. Это второе объяснение он держал в тайне от всех, и в первую очередь от пациентки.

Родители Марии Терезии были так же поражены темпами ее выздоровления, как их дочь — звездным небом. Земля полнится слухами, и в дом номер двести шестьдесят один по Ландштрассе устремились, чтобы стать свидетелями чуда, друзья благородного семейства и просто доброжелатели. Прохожие нередко замедляли шаг возле этого особняка, надеясь хоть краем глаза увидеть знаменитую пациентку; почтальон доставлял горы писем с просьбами к доктору посетить какого-то лежащего при смерти больного.

Вначале М. охотно разрешал Марии Терезии демонстрировать свою способность к различению цвета и формы, хотя подчас она путалась в ответах. Но эти публичные опыты вызывали у нее ощутимый упадок сил, и число посетителей пришлось резко ограничить. Этот внезапный запрет вызвал новые толки о чудодейственном методе и усугубил подозрения со стороны профессуры медицинского факультета. Даже церковь стала проявлять некоторую обеспокоенность, поскольку расхожее мнение приписывало М. способность побеждать недуг одним касанием. С точки зрения духовенства, сама мысль о том, что кто-то, кроме Иисуса Христа, мог исцелять наложением рук, граничила с богохульством.

Эти слухи доходили и до М., но он заручился поддержкой профессора Штерка, который нанес официальный визит в дом номер двести шестьдесят один по Ландштрассе и дал высокую оценку новому методу. Пусть университетские завистники шептались у М. за спиной и даже открыто злословили, что новообретенная способность пациентки различать цвета и предметы объясняется исключительно натаскиванием, — что из этого? В любом профессиональном сообществе есть ретрограды, тугодумы и завистники. С распространением методов М. и ростом числа излеченных пациентов каждый разумный человек должен был поверить очевидному.

В один прекрасный день, когда душевное состояние Марии Терезии было на редкость спокойным, М. пригласил к себе ее родителей. В их присутствии он предложил своей пациентке подойти к инструменту и что-нибудь сыграть — без повязки на глазах и без посторонней помощи. Она с радостью согласилась, и они вчетвером проследовали в музыкальный салон. Господина П. с супругой усадили в кресла, тогда как М. занял позицию у клавира, чтобы контролировать движения рук и глаз Марии Терезии, а также ее настроение. Она несколько раз глубоко вздохнула, выдержала почти непозволительно долгую паузу и заиграла сонату Гайдна.

Аппликатура оказалась неумелой, ритм — сбивчивым, исполнение лишилось изящества, тонкости и чувствительности. Финал первой части был скомкан; повисло молчание; М. почувствовал, что родители девушки переглянулись. И вдруг то же самое произведение зазвучало вновь, уверенно, ярко, безупречно. Он бросил взгляд на супругов П., но те во все глаза смотрели на дочь. Тогда М. опять повернулся к своей пациентке — и понял причину такой разительной перемены: девушка плотно сомкнула веки и вздернула подбородок.

Отыграв первую часть, Мария Терезия открыла глаза, посмотрела на клавиатуру и начала снова. Исполнение было сумбурным, но теперь М. догадывался о причинах: девушка напряженно следила за своими руками. Вероятно, этим она и убивала мастерство. Завороженная бегом своих пальцев по клавиатуре, она теряла над ними власть. Так и не подчинив их себе, она кое-как отбарабанила первую часть, вскочила со стула и бросилась к дверям.

В зале опять воцарилось молчание.

Наконец М. произнес:

— Этого следовало ожидать.

Побагровев от злости, господин П. выдавил:

— Это катастрофа.

— Нужно запастись терпением. Каждый новый день будет шагом вперед.

— Это катастрофа. Если поползут слухи — конец ее карьере.

Тут у М. вырвался необдуманный вопрос:

— Что, по-вашему, важнее: зрение или карьера?

Господин П. вскипел и одновременно с женой вскочил с кресла:

— Не помню, сударь, чтобы я оговаривал такой выбор, когда мы доверили вам свою дочь.

После их ухода М. нашел свою пациентку в плачевном состоянии. Как мог, он постарался ее успокоить, объясняя, что вид бегающих пальцев, само собой разумеется, мешает ее игре.

— Если это само собой разумеется, почему вы меня не предупредили?

Он указал, что ее зрение улучшается день ото дня и, как только она привыкнет видеть свои пальцы, исполнительское мастерство непременно восстановится.

— Я тоже на это рассчитывала — потому и сыграла трижды одно и то же. И в третий раз получилось еще хуже, чем в первый.

М. не спорил. По собственному опыту он знал, что в искусстве нервы решают все. Сыграл плохо — настроение упало; настроение упало — играешь еще хуже и далее по нисходящей. Но вместо этих соображений он подчеркнул заметное улучшение состояния пациентки. Марию Терезию это не убедило.

— В моей темнице музыка была мне отдушиной. Теперь меня вывели на свет, и если я при этом утрачу музыкальные способности, это будет жестоко и несправедливо.

— Этого не произойдет. Такая дилемма перед вами не стоит. Поверьте, вам это не угрожает.

Не сводя с нее глаз, он заметил, как на ее челе собралась, а потом рассеялась мрачность. В конце концов девушка ответила:

— Если не считать вопроса о болевых ощущениях. до сих пор вы заслуживали доверия. Как вы говорили, так и вышло. Поэтому — да, я вам верю.

Очень скоро М. упрекнул себя за наивность: пренебречь общественным мнением оказалось невозможно. Группа профессоров медицинского факультета выступила с предложением: запретить использование магнитотерапии в том случае, если М. не сможет продемонстрировать свои результаты на других пациентах, при ярком освещении, перед факультетской комиссией из шести проверяющих; эти условия, как понимал М., грозили свести на нет все результаты. Злые языки уже спрашивали: не проще ли раздать ли всем докторам волшебные палочки, как у М.? Но что еще опаснее — кое-кто ставил под сомнение нравственную сторону этого метода. Не пошатнется ли статус и престиж медицинской профессии, если один из ее представителей будет принимать под свой кров молоденьких девушек, прятать их за тяжелыми портьерами и практиковать наложение рук возле склянок с намагниченной водой, под завывание стеклянной гармоники?

Двадцать девятого апреля 177… года в кабинет М. явилась госпожа П. Она заметно нервничала и даже отказалась сесть в кресло.

— Я пришла за дочерью.

— Она желает прервать лечение?

— Ее желания… Вы слишком много себе позволяете, сударь. Ее желания диктуются желаниями родителей.

М. хранил спокойствие:

— Сейчас я ее приведу.

— Нет. Позвоните, чтобы это сделала прислуга. Я не допущу, чтобы вы заставляли ее плясать под свою дудку.

— Воля ваша.

Он позвонил; горничная привела Марию Терезию; та, чувствуя неладное, переводила взгляд с матери на М.

— Ваша матушка желает, чтобы вы прервали курс лечения и вернулись домой.

— А вы что скажете?

— Скажу, что не вправе оспаривать ваше решение.

— Я не о том. Что вы скажете как врач?

М. бросил взгляд на госпожу фон П.

— Как врач… я скажу, что ваше состояние еще не стабилизировалось. Мне думается, перспектива полного излечения вполне реальна. Но в то же время остается опасность того, что достигнутые результаты в одночасье могут быть утрачены, и тогда все пойдет прахом.

— Вот это другой разговор. В таком случае я остаюсь. Это мое желание.

Тут ее мать, не смущаясь, затопала ногами и завопила; М. еще не сталкивался с такими выходками в имперском городе В. Эта вспышка ярости не вписывалась в естественные границы итальянского темперамента госпожи фон П. и могла бы насмешить кого угодно, если бы только ответом на ее безумство не стали дочкины конвульсии.

— Прошу вас, мадам, держите себя в руках, — негромко сказал М.

От этого замечания мать разъярилась пуще прежнего; видя перед собой обоих провокаторов, она стала поносить свою дочь за разнузданность, упрямство и неблагодарность. Когда М. попытался взять ее под локоть, она бросилась к Марии Терезии, схватила ее за плечи и швырнула головой о стену. Перекрывая женские вопли, М. крикнул своих ассистентов, которые скрутили эту мегеру, готовую вцепиться доктору в горло. Внезапно в этот бедлам ворвался еще один голос:

— Отдайте мою девочку! Прочь с дороги — зарублю!

Дверь пнули ногой, и в проеме, как в деревянной раме, возникла фигура с занесенной шпагой: это был господин фон П. собственной персоной. Ворвавшись в кабинет, он и в самом деле мог продырявить любого, кто стал бы у него на пути.

— Что ж, начните с меня, сударь, — твердо произнес М.

Господин фон П. осекся, не зная, куда кидаться: то ли убивать доктора, то ли спасать дочку, то ли утешать жену. В замешательстве он только сыпал угрозами. Девушка рыдала, ее мать голосила, доктор пытался всех урезонить, отец призывал на его голову проклятья и смерть. М. сохранял достаточное хладнокровие, чтобы вообразить, как юный Моцарт изящно положил бы этот оперный квартет на музыку.

В конечном счете отца привели в чувство, а потом и разоружили. Он, бранясь, ретировался и не вспомнил о супруге, которая еще некоторое время переводила взгляд от М. на свою дочь и обратно, а потом тоже удалилась.

М. тут же принялся успокаивать Марию Терезию — на это ушел у него весь день. Как он и предполагал с самого начала, слепота Марии Терезии была истерической реакцией на столь же истерическое поведение одного из родителей — а скорее, обоих. Ничего сверхъестественного и даже удивительного не было в том, что чувствительная девочка с художественными наклонностями инстинктивно отгородилась от мира, не выдержав таких эмоциональных выплесков. А теперь взбешенные родители, виновные в нынешнем состоянии девушки, вредили ей еще больше.

Что же вызвало этот неожиданный, сокрушительный взрыв? Уж конечно, нечто большее, чем простое неповиновение родительской воле. М. попытался встать на их точку зрения. Девочка ослепла, перепробованы все средства, и вот по прошествии полутора десятков лет появляется какой-то эскулап со своими новомодными фокусами — и постепенно возвращает ей зрение. Прогноз благоприятный, родители вознаграждены за свою любовь, мудрость и смелость. Но потом девочка садится за инструмент — и мир переворачивается с ног на голову. Раньше их слепое чадо было музыкальным вундеркиндом; теперь зрение вернулось, и чадо превратилось в посредственность. Если так пойдет и дальше, на карьере дочки придется поставить крест. Но даже если представить, что она восстановит свое мастерство, у нее никогда не будет той изюминки, которую придавала ей слепота. Девочку ждет судьба заурядной музыкантши, каких множество. Императрица потеряет к ней интерес и отзовет ежемесячное содержание. Две сотни золотых дукатов — шутка ли сказать? А как без такой суммы подступиться к лучшим композиторам, которым они заказывали произведения для своей дочурки?

М. понимал сложность этой дилеммы, но волновался о другом. Он был врачом, а не импресарио. Во всяком случае, он не сомневался, что Мария Терезия привыкнет видеть свои руки на клавишах и перестанет отвлекаться на это зрелище; она не просто восстановит свое мастерство, а будет его развивать и совершенствовать. Мыслимо ли возводить слепоту в ранг достоинства? А помимо всего прочего, девушка открыто пошла против воли родителей, пожелав продолжить лечение. Разве можно ей отказать? Даже если бы пришлось вооружить привратников дубинками, он собирался защищать ее право оставаться у него в доме.

Впрочем, угроза исходила не от взбешенных родителей. При дворе и в обществе зрело негодование против доктора, который держит в четырех стенах юную девушку и отказывается возвращать ее родителям. Мнение девушки в расчет не принималось, а кое-кто даже расценивал ее отказ уйти из этого дома как доказательство колдовских сил М., его гипнотического воздействия, которое не способно вылечить, но может сломить волю. На почве переплетения нравственных и медицинских прегрешений разгорелся скандал. Гнусные инсинуации зашли так далеко, что потребовалось вмешательство профессора Штерка. Второго мая 177… года, полностью отказав М. в своей поддержке, он выступил с требованием «прекратить надувательство» и вернуть девушку в семью.

И опять М. отказался. Мария Терезия фон П., ответил он, подвержена конвульсиям и страдает больным воображением. Тогда к ней направили придворного врача, который после осмотра доложил Штерку, что, с его точки зрения, больную нельзя отсылать домой. Получив передышку, М. целиком и полностью посвятил себя лечению девушки. За девять дней, используя убеждение, магнитотерапию, наложение рук и доверие больной, он снял у нее нервное возбуждение. Более того, вскоре стало ясно, что ее зрение стало острее, чем прежде, — это ли не доказательство взаимодействия между глазами и мозгом? Правда, он еще не предлагал ей сесть за инструмент, а сама она об этом не напоминала.

М. отдавал себе отчет, что не сможет держать у себя Марию Терезию фон П. до полного выздоровления, но не решался ее отпустить, пока она не наберется сил для противостояния миру. Через месяц и одну неделю — столько длилась осада — было достигнуто соглашение: М. вернет больную под родительскую опеку, но будет продолжать по графику все необходимые процедуры. На этих условиях Марию Терезию отвезли домой восьмого июня 177… года.

С тех пор М. ее больше не видел. Супруги фон П. сразу пошли на попятный, держали дочь под замком и не разрешали ей общаться с М. Нам неизвестно, какими словами ей это объяснили и что вообще творилось в благородном семействе; нам известны лишь вполне предсказуемые последствия: Мария Терезия фон П. тут же лишилась зрения, погрузившись в слепоту на оставшиеся сорок семь лет жизни.

До нас не дошли свидетельства о муках Марии Терезии, о ее душевных терзаниях и горьких раздумьях. Но мир темноты был для нее не внове. Можно предположить, что она оставила всякую надежду на исцеление, а со временем ушла из родительского дома; кажется, она вернулась к творческой деятельности, вначале как пианистка и певица, потом стала сочинять музыку и в конце концов посвятила себя преподаванию. Она научилась пользоваться специальной композиторской клавиатурой, которую изобрел ее секретарь и либреттист Иоганн Ридингер; для переписки она обзавелась пишущей машинкой. Слава ее распространилась по всей Европе; она знала наизусть шестьдесят концертов и посетила с гастролями Прагу, Лондон и Берлин.

Что же касается М., его изгнали из столичного города В. по требованию медицинского факультета и комиссии по надзору за нравственностью; их усилиями он остался в памяти горожан как полушарлатан-полурастлитель. Сначала он перебрался в Швейцарию, потом обосновался в Париже. В 178… году, через семь лет после их последней встречи, Мария Терезия фон П. прибыла на гастроли в столицу Франции. Во дворце Тюильри она исполнила для Людовика Шестнадцатого и Марии Антуанетты концерт Моцарта, написанный специально для нее. С М. они так и не встретились; мы не знаем, желал ли хоть один из них этой встречи. Мария Терезия жила во мраке, осмысленной, славной жизнью, и умерла в 182… году.

М. скончался девятью годами ранее, в возрасте восьмидесяти одного года, сохранив все свои умственные способности и любовь к музыке. Когда он лежал на смертном одре в Меерсбурге, близ Бодензее, он призвал к себе своего юного друга Ф., семинариста, чтобы тот сыграл для него на стеклянной гармонике, с которой он не расставался после изгнания из дома номер 261 по Ландштрассе. Согласно одному источнику, его примирило с уходом из жизни то, что он наконец-то услышал музыку сфер. Согласно другому источнику, юный семинарист опоздал и М. скончался, не дождавшись, пока юноша дотронется меловыми пальцами до крутящихся стаканов.