Книга: Тёмный карнавал (сборник)
Назад: Скелет Skeleton, 1945 Перевод Л.Бриловой
Дальше: Озеро The Lake, 1944 Перевод Л.Бриловой

Банка
The Jar, 1944
Перевод Л.Бриловой

Летом то ли тридцать четвертого, то ли тридцать пятого года в Оушн-парке было организовано несколько выставок с большим вопросительным знаком, украшавшим вход. Впуск был свободный, поэтому я забрел на такую выставку. Там было множество банок, с утопленными котятами, со щенком, с другими устрашающими экспонатами, мне неизвестными. Это были зародыши на разных стадиях развития. Две недели, месяц, два месяца, три месяца и, наконец, восемь месяцев — почти готовый ребенок. И внезапно я осознал, что передо мной история человеческого рода. Меня бросило в дрожь… Я ничего не знал о жизни. И вот позднее, стуча как-то на пишущей машинке, я вдруг вспомнил эти банки и их загадочное содержимое. Поместив его мысленно в одну большую банку, я начал писать рассказ, и через два часа он был закончен. Речь шла о том потрясении, когда я впервые столкнулся с зародышами — мне ведь никто не сказал, что передо мной, на всей выставке не было ни одной подсказки. Ситуация самая метафорическая, об остальном догадайтесь сами.
Это была одна из тех штуковин, какие держат в банках где-нибудь в балагане на окраине маленького сонного городка. Из тех белесых штуковин, которые сонно кружат в спиртовой плазме, лупятся мертвыми, затянутыми пленкой глазами, но не видят тебя. Она гармонировала с безмолвием ночной поры, разве что запоет сверчок или запричитают в дальнем болоте лягушки. Одна из этих штуковин в больших банках — увидишь, и внутри екнет, словно тебе попался на глаза лабораторный чан с ампутированной рукой.
Чарли смотрел на нее в ответ, смотрел долго.
Его большие грубые руки с волосатыми запястьями долго цеплялись за веревку, ограждавшую экспонаты от любопытных зрителей. Он заплатил за вход десять центов и теперь смотрел.
Вечер подходил к концу. Карусель, лениво, монотонно звякая, впадала в спячку. За парусиновой палаткой дымили сигаретами и переругивались рабочие; там шла игра в покер. Огни гасли, на ярмарку с аттракционами спускалась темная летняя ночь. Народ кучками и рядами устремлялся к выходу. Где-то заговорило и смолкло радио, в бескрайнем луизианском небе, усеянном звездами, воцарилось безмолвие.
Во всем свете для Чарли не осталось ничего, кроме этой белесой штуковины, запертой в своей сывороточной вселенной. Челюсть у Чарли блаженно отвалилась, обнажая зубы, в глазах застыл восторженный вопрос.
Сзади, в тени, прозвучали чьи-то шаги; темная фигура казалась маленькой по сравнению с гигантом Чарли.
— О, — произнес человек, выступая из тени. — Ты еще здесь, парень?
— Ага, — буркнул Чарли, досадуя, что помешали его раздумьям.
Хозяину аттракционов понравилось любопытство Чарли. Он кивнул своему старому знакомцу в банке.
— Любимец публики; в своем роде, конечно.
Чарли поскреб свою крупную челюсть.
— А вы… вы не подумывали его продать?
Хозяин аттракционов широко открыл глаза, потом закрыл. Фыркнул.
— Не. Он привлекает посетителей. Им нравятся такие диковинки. С гарантией.
Чарли разочарованно присвистнул.
— Что же, — продолжал хозяин, — у кого водятся деньжата, тому, может быть…
— Сколько денег?
— У кого есть за душой… — Щурясь на Чарли, хозяин стал раздумывать и прикидывать на пальцах. — У кого есть три-четыре или, скажем, семь-восемь…
Чарли кивал, выжидая. Видя это, хозяин поднял ставку:
— …Долларов десять, а лучше пятнадцать…
Чарли нахмурился. И хозяин отступил:
— Скажем, долларов двенадцать.
Чарли ухмыльнулся.
— Кто имеет двенадцать долларов, тому я, так и быть, уступлю эту банку, — заключил хозяин.
— Забавно, — сказал Чарли. — У меня в кармане джинсов как раз двенадцать баксов. И я прямо-таки вижу: возвращаюсь я в Уайлдер-Холлоу с таким чудом и ставлю его на свою полку над столом. Пари держу, у ребят глаза на лоб полезут.
— Тогда послушай…
Сделка совершилась, Чарли принес банку в фургон и поставил на заднее сиденье. Лошадь при виде банки дернулась и заржала.
Во взгляде хозяина аттракционов отразилось чувство, близкое к облегчению.
— Так или иначе, мне эта чертова кукла набила оскомину. Не благодари. В последнее время мне на ее счет приходили всякие чудные мысли… впрочем, не обращай внимания, просто у меня язык без костей. Пока, фермер!
Чарли тронулся в путь. Голые синие лампочки ярмарки сжимались в точку, как потухающие звезды, темная луизианская ночь поглощала фургон и лошадь. Веселый медный звон карусели затих. Остались Чарли, лошадь, мерно переступавшая серыми копытами, и сверчки.
А также банка за высоким сиденьем.
Жидкость плескалась туда-сюда. Булькала. Холодная серая штука внутри сонно стукалась о стекло, глядела наружу, глядела и ничего не видела, ничего не видела.
Чарли перегнулся через спинку сиденья, чтобы потрогать крышку. Ощутив сквозь крышку пары странной жидкости, его ладонь вернулась не такая — холодная, взволнованно дрожащая. Он ярко раскраснелся от счастья. Да, сэр!
Бульк-бульк, бульк-бульк…

 

В Холлоу, в тусклых пятнах от травянисто-зеленых и кроваво-красных фонарей, собралась небольшая толпа; обмениваясь монотонными репликами и поплевывая, приятели коротали время на территории универсального магазина.
Скрип-перестук фургона Чарли был им хорошо знаком, и ни одна нечесаная, тускловолосая голова не повернулась, когда он, покачавшись, остановился. Их сигары были как никотиновые светлячки, голоса — как кваканье лягушек летними ночами.
Чарли взволнованно вытянул шею.
— Привет, Клем! Привет, Милт!
— Чарли, послушай-ка. Послушай, — забормотали они.
Политический спор продолжался. Чарли резко его оборвал.
— Я тут кое-что привез. Вам, наверно, захочется посмотреть!
На галерее универмага блеснули зеленью в свете фонаря глаза Тома Кармоди. Чарли казалось, будто Том Кармоди только и делает, что торчит где-нибудь под крыльцом, в тени деревьев или в дальнем уголке комнаты и сверкает в темноте глазами. Что выражает его лицо, понять было невозможно, но в глазах всегда играло веселье. И каждый раз они смеялись по-разному.
— Да брось, дурло, как будто ты можешь нас чем-то удивить!
Чарли показал ему крепко стиснутый кулак.
— Там какая-то штука в банке, — продолжал он. — На вид то ли мозг, то ли волчонок в маринаде, то ли… Сами смотрите!
Кто-то уронил с сигары розовый пепел и неспешно подошел посмотреть. Чарли торжественно поднял крышку банки, и лицо приятеля, освещенное неверным светом фонаря, вытянулось.
— Что это такое, черт побери?
Тут только лед тронулся. Приятели стали приподниматься, вытягивать шеи. Осознав, что предстоит увидеть нечто необычное, приблизились. Они держались небрежно, только пошире расставили ноги, чтобы не упасть от удивления. Вокруг банки и ее содержимого сомкнулся кружок странноватых физиономий. Впервые в жизни поступая согласно заранее задуманной стратегии, Чарли со звоном захлопнул крышку.
— Кто хочет рассмотреть получше, заходите ко мне! Банка будет там, — великодушно объявил он.
Том Кармоди сплюнул со своего насеста на галерее:
— Ха!
— Покажи-ка еще, — крикнул Дедуля Медноу. — Это мозг?
Чарли тряхнул вожжами, и лошадь, спотыкаясь, тронулась.
— Заходите ко мне! Добро пожаловать!
— А что скажет твоя жена?
— Она нам головы открутит!
Но Чарли с фургоном уже спускались с противоположного склона холма. Приятели, не расходясь, глядели ему вслед и вяло переговаривались. Том Кармоди тихонько божился на галерее…

 

Когда Чарли взобрался по ступенькам своей хибары, неся банку, которую готовился водрузить на трон в гостиной, ему представлялось, что отныне его обиталище превратится во дворец. Воцарившийся монарх недвижно поплыл в своей личной луже, высоко на полке над шатким столом.
Банка была подходящим средством, чтобы рассеять серое однообразие в этом доме на краю болота.
— Что это у тебя?
Услышав высокое сопрано Тиди, он встрепенулся. Тиди выглядывала из дверей спальни, ее худое тело было облачено в выцветшую голубую пижаму, тусклые волосы, убранные в узел, не скрывали красных ушей. Глаза у нее были такие же выцветшие, как пижама.
— Ну, — повторила она. — Что это?
— А как ты сама думаешь, а, Тиди?
Небрежно покачивая бедрами, она сделала шажок вперед. Ее глаза были прикованы к банке, губы раздвинулись, обнажая мелкие кошачьи зубки.
Мертвая белесая штуковина в сыворотке.
Тиди стрельнула тускло-голубыми глазами на Чарли, на банку и снова — на Чарли, на банку; быстро крутанулась, чтобы схватиться за стену.
— Оно… оно похоже… Оно… похоже… на тебя… Чарли! — хрипло выкрикнула она.
Дверь спальни хлопнула у Тиди за спиной.
Встряска не затронула содержимого банки. Но Чарли замер с бешено бьющимся сердцем и вытянутой шеей, провожая жену взглядом. Когда сердце немного унялось, он обратился к штуковине в банке:
— Который год я корячусь, обрабатываю низинный участок, а она забирает деньги и прямиком к своей родне; проводит там больше двух месяцев подряд. Мне ее не удержать. Она и ребята из магазина, они надо мной смеются. И я ничего не могу поделать, потому что не нахожу на нее управы. Но, черт, я постараюсь!
Содержимое банки ответило философским молчанием.
— Чарли?
Кто-то стоял в дверях.
Чарли вздрогнул, обернулся и тут же расплылся в улыбке.
Это была часть компании, коротавшей досуг возле универмага.
— Мы вот, Чарли… мы… то есть… мы подумали… мы пришли посмотреть на это дело… что ты держишь в банке…

 

Июль с жарой прошел, настал август.
Впервые за долгие годы Чарли чувствовал себя счастливым, как кукуруза, пустившаяся в рост после засухи. Это было благословение, слышать вечером, как шуршат ботинки в высокой траве, как очередной посетитель сплевывает в канаву, прежде чем взойти на веранду, как скрипят доски под тяжелыми шагами еще одного, как стонет дом, когда в дверь упирается чье-то еще плечо, и чей-то еще голос спрашивает из-под волосатого запястья, утирающего рот:
— Можно к тебе?
Впуская прибывших, Чарли держался с нарочитой небрежностью. Всем предлагались стулья, ящики из-под мыла; на худой конец можно было устроиться на корточках на ковре. И к тому времени, как настроят свои ноги к летнему песнопению сверчки и раздуют горло лягушки — певицы с зобом, готовясь огласить криками необъятную ночь, в комнату набивалось видимо-невидимо народу с низинных земель.
Вначале никто не произносил ни звука. В подобные вечера люди входили, рассаживались и первые полчаса старательно катали самокрутки. Делали в бурой бумаге ямку, аккуратно насыпали туда табак, собирали его в кучку, трамбовали. Так же они собирали в кучку, трамбовали и скатывали свои мысли, страхи и вопросы, приготовленные к вечеру. Это давало им время подумать. Заглянешь в глаза гостю, готовящему самокрутку, и видишь, как трудится за ними его мозг.
Это напоминало незамысловатые церковные собрания. Гости сидели на стульях, на корточках, опирались на оштукатуренные стены и по очереди с почтительным изумлением поднимали взгляд на полку, где стояла банка.
Никому не приходило в голову просто взять и уставиться. Это было бы дерзостью. Нет, они неспешно обводили глазами комнату, рассматривали все знакомые предметы, что попадали в поле зрения, и непроизвольно натыкались на банку.
И по чистой случайности, разумеется, взгляд надолго задерживался на том самом месте. В конце концов выходило так, что глаза всех присутствующих, как булавки в подушечке для булавок, смотрели в единый центр. Тишину ничто не нарушало, разве что кто-нибудь начнет громко обсасывать кукурузный початок. Или послышится на веранде топот босых детских ног. И раздастся иной раз женский крик: «А ну, ребятня, ступайте отсюда! Живо!» Хихиканье, негромкое как плеск воды, и снова топот: дети побежали пугать лягушек.
Чарли, разумеется, находился на переднем плане, в кресле-качалке, с клетчатой подушкой под тощим задом. Он неспешно раскачивался, наслаждаясь славой и востребованностью, какие полагались владельцу банки.
Что до Тиди, то она виднелась в глубине комнаты, в тесной, как серая гроздь винограда, группе женщин, ожидавших своих мужей.
По лицу Тиди можно было заподозрить, что она от зависти вот-вот сорвется на крик. Но она молчала и только следила, как мужчины, тяжело ступая, входят в гостиную, рассаживаются у ног Чарли и устремляют взгляд на эту граалеподобную штуку; никто не дождался из ее отвердевших, как недельный бетон, губ ни единого приветственного слова.
Выдержав подобающую паузу, кто-нибудь — хотя бы старый Дедуля Медноу с Крик-роуд — прочищал свое старое горло, щурясь, склонялся вперед, проводил иной раз языком по губам, и все замечали, как ходят ходуном его загрубелые пальцы.
Это был намек, что пора готовиться к разговору. Все настораживались. Устраивались основательней, как свиньи в теплой грязи после дождя.
Дедуля молча смотрел, облизывая губы длинным, как у ящерицы, языком, откидывался назад и произносил своим всегдашним высоким старческим тенором:
— Что бы это могло быть? И «он» это, или «она», или попросту — «оно»? Проснусь, бывало, среди ночи и ворочаюсь на маисовой рогоже: как там, думаю, эта банка поживает в темноте. И эта штуковина там плавает, тихая такая, белесая, вроде устрицы. А то, бывает, разбужу Мамулю, и мы думаем вместе…
Свои слова Дедуля подкреплял жестами дрожащих пальцев. Все следили за покачиванием его толстого большого пальца, волнообразными колебаниями других, с отросшими ногтями.
— …Вот лежим мы оба и думаем. Дрожим. Ночь жаркая, на деревьях испарина, мошек сморило духотой, а мы все равно дрожим и все ворочаемся, не можем уснуть…
Дедуля погружался в молчание, словно бы сказал достаточно и пришла пора кому-нибудь другому поведать о своем благоговейном недоумении.
Джук Мармер из Уиллоу-Сампа вытирал о коленки потные ладони и тихо произносил:
— Помню, был я еще сопливым мальчишкой. И была у нас кошка, которая все время приносила котят. Боже правый, что ни скок за ограду, то готов приплод. — Джук говорил мягко, благожелательно. — Так вот, обыкновенно мы котят раздавали, но в тот раз оказалось, все в округе уже получили в подарок по котенку, а то и двоих… И вот мама вынесла на заднюю веранду стеклянную банку в два галлона и наполнила до краев водой. Банка стояла на солнце, по воде пробегала рябь. Мама сказала: «Джук, давай топи котят!» Помню, стою я, котята мяучат, копошатся, слепые крошки, милые такие, беспомощные. Они только-только открывали глазки. Гляжу я на маму и говорю: «Нет, только не я! Сама топи!» Тут мама побелела и говорит, мол, хочешь не хочешь, это надо сделать, и кроме тебя некому. И ушла готовить курицу и мешать подливку. Я… подбираю одного… котишку. Держу. Он теплый. Мяучит. Мне захотелось убежать и никогда не возвращаться.
Джук кивал, глядя яркими молодыми глазами на прошлое, обтесывая его словами, словно зубилом, и сглаживая речью.
— Я уронил котенка в воду… Он закрыл глаза и открыл рот, стал хватать воздух. Помню крохотные белые клыки, розовый язычок, пузыри всплывают струйкой на поверхность воды!.. По сей день помню, как он плавал, этот котенок, когда все было кончено, как кружил в воде, эдак спокойно, глядел на меня, но не винил в том, что я сделал. Но и ничего хорошего обо мне не думал. Эх…
Сердца стучали быстрее. Взгляды скользили с Джука на банку, и опять — вниз на Джука, вверх на банку; так наблюдают зрители за игрой, например, в теннис, когда объект интереса постоянно перемещается.
Наступало молчание.
Джаду, чернокожий из Херон-Свомпа, стрелял туда-сюда белками цвета слоновой кости; можно было подумать, ими манипулирует невидимый жонглер. Черные костяшки пальцев подрагивали — живые кузнечики.
— А знаете, что это такое? Кумекаете, нет? Тогда слушайте сюда. Это центр жизни, вот что это такое! Ей-ей, как бог свят!
Раскачиваясь в ритме дерева, Джаду подставлял лицо болотному ветру, которого никто, кроме него, не видел, не слышал и не ощущал. Его глазные яблоки снова начинали вращаться, словно ни к чему не привязанные. Голос вышивал темными нитками рисунок; цепляя иглой мочки ушей слушателей, он вплетал их в тихий, без дыхания, узор.
— Из него, в трясине Миддибамбу, выползла вся земная тварь. Тянет наружу лапу, тянет язык, тянет рог — все растет. Крохотулечная амеба — растет. Лягуха с раздутым горлом — растет! Ага! — Он хрустнул пальцами. — А вот большая тварь выползает, с руками-ногами, — человек! Эта штука — центр творения! Это Мама Миддибамбу, из нее вышли мы все десять тысяч лет назад. Вы уж мне поверьте!
— Десять тысяч лет назад! — повторяла Бабушка Гвоздика.
— Оно такое древнее! Смотрите! Ему ничего больше не надо. Оно все знает. Плавает, как свиная отбивная в жиру. Глядит глазами, но не сморгнет, и злости в них нету, правда? А как же! Оно ведь все знает. Оно знает: мы вышли из него и в него же вернемся!
— Какого цвета у него глаза?
— Серые.
— Нет, зеленые!
— А волосы? Коричневые?
— Черные!
— Рыжие!
— Нет, седые!
Тут Чарли обычно процеживал сквозь зубы свое мнение. В иные вечера он повторялся, в иные — нет. Но это не важно. Когда вы повторяете то же самое вечер за вечером поздним летом, речь всегда звучит по-разному. Ее меняют сверчки. Лягушки. Ее меняла штуковина в банке. Чарли говорил:
— А что, если однажды в глубь болот зашел старик, или не старик, а молодой парень, блудил-блудил по мокрым тропам и сырым ложбинам, ночь за ночью, год за годом; и выцветал, и коченел, и усыхал. Солнца не видел, скукожился вконец, свалился в ямку и лежит там в какой-то… жиже, как личинка москита. И вдруг — почему бы и нет — это кто-то нам знакомый. Может, мы с ним как-то обменялись словом. Почему бы и нет…
Из дальнего угла, где сидели женщины, доносился свистящий шепот. Одна из женщин поднималась на ноги, подбирая слова; глаза ее горели черным блеском. Ее звали миссис Тридден. Она говорила:
— Что ни год, в болота убегают, в чем мать родила, детишки. Теряются и там и остаются. Я сама однажды чуть не потерялась. И… у меня пропал мой маленький сынишка, Фоули. Не хочешь же ты СКАЗАТЬ!
Гости затаивали дыхание, вбирали через ноздри, ужимали, стягивали в точку. Уголки губ опускались, лицевые мускулы изображали маску скорби. Поворачивались головы на длинных, как стебли сельдерея, шеях, глаза впитывали ее ужас и надежду. Ужас и надежду миссис Тридден, которая, вытянувшись в струнку, опиралась напряженными пальцами в стену позади себя.
— Мой мальчик, — шептала она. Она выдыхала эти слова. — Мой мальчик. Мой Фоули. Фоули! Это ты, Фоули? Фоули! Фоули, ответь мне, детка, это ТЫ?
Все не дыша оборачивались поглядеть на банку.

 

Штуковина в банке молчала. Просто смотрела через бельма на толпу гостей. И глубоко в костлявых телах истекали весенним ручейком соки тайного страха; прочный лед обычной безмятежности, веры, смирения давал трещину, обращаясь гигантским потоком талых вод. Кто-то вскрикивал:
— Оно шевельнулось!
— Нет-нет. Тебе показалось!
— Боже правый, — кричал Джук. — Я видел, оно медленно поплыло, как мертвый котенок!
— Да уймитесь вы! Оно давным-давно умерло. Может, еще до вашего рождения!
— Он сделал знак! — взвизгивала миссис Тридден, женщина-мать. — Это мой мальчик, мой Фоули! Там мой мальчик! Ему было три года! Мой мальчик, что потерялся и сгинул в болоте!
Она начинала судорожно рыдать.
— Ну-ну, миссис Тридден. Ну-ну. Садитесь и успокойтесь. Никакой это не ваш ребенок. Ну-ну.
Какая-нибудь из женщин обнимала ее, и миссис Тридден затихала. Она больше не всхлипывала, лишь бурно дышала, и губы ее при каждом выдохе испуганно, часто-часто, как крылья бабочки, трепетали.
Когда вновь наступала тишина, Бабушка Гвоздика, с сухим розовым цветком в седых, до плеч, волосах, пососав запавшим ртом трубку, трясла головой, так что волосы плясали на свету, и обращалась к собравшимся:
— Все это пустой звон. Похоже, мы так и не догадаемся, что это за штука. Похоже, даже будь это возможно, не захотели бы знать. Это вроде фокусов, какие показывают на сцене. Если узнаешь, как это делается, становится неинтересно. Мы тут собираемся по вечерам раза три в месяц, беседуем, вроде как общаемся, и нам всегда есть о чем поговорить. А вот докопается кто-нибудь, что это за дьявольщина в банке, и что? Говорить станет не о чем!
— Черт побери! — взревел мощный голос. — Да нет там ничего такого!
Том Кармоди.
Том Кармоди, стоящий, как всегда, в тени, на веранде, только глаза заглядывали в комнату и едва различимые губы насмешливо улыбались. Его смех пронзил Чарли, как жало шершня. Это Тиди его подначила, ей хочется лишить Чарли новообретенного успеха в обществе!
— Ничего, — решительно повторил Кармоди. — В этой банке нет ничего, кроме старых медуз из Си-Коува, гнилых, вонючих и брюхатых!
— Ты что, завидуешь, дружочек Кармоди? — медленно проговорил Чарли.
Кармоди фыркнул.
— Просто решил полюбоваться, как вы, дурни, судачите тут о пустом месте. Ну ладно, позабавился. Вы ведь заметили, я сюда никогда не захожу и в посиделках не участвую. Я сейчас иду домой. Кому-нибудь со мной по пути?
Никто не предложил себя в попутчики. Том рассмеялся снова, как будто не было ничего забавней, чем видеть сразу столько дурней; Тиди в глубине комнаты злобно царапала себе ладони. Чарли поежился от внезапного страха.
Кармоди, не переставая смеяться, простучал высокими каблуками по веранде и исчез в стрекотании сверчков.
Бабушка Гвоздика пожевала трубку.
— Я вот что собиралась сказать. Похоже, эта штуковина на полке, она не просто вещь, а как бы все вещи. Все разом. Это называется слимвол.
— Символ?
— Вот-вот. Символ. Символ всех дней и ночей в сухих тростниковых зарослях. Почему она непременно одна? Может, в ней много всего.
И разговор продолжался еще час, и Тиди выскользнула вслед Тому Кармоди, и Чарли прошиб пот. Не иначе как эти двое что-то задумали. У них есть какой-то план. Весь остаток вечера Чарли обливался потом…

 

Собрание завершилось поздно, и Чарли улегся в постель со смешанными чувствами. Вечер прошел неплохо, но как насчет Тиди и Тома Кармоди?
Поздно ночью, когда на небе высветились стайки звезд, какие не показываются раньше полуночи, Чарли услышал шуршанье высокой травы — ее задевали колышущиеся бедра Тиди. Тихий стук каблуков раздался на веранде, в доме, в спальне.
Тиди бесшумно улеглась в постель, уставила свои кошачьи глаза на Чарли. Он их не видел, но ощущал взгляд.
— Чарли?
Он молчал.
Потом произнес:
— Я не сплю.
Тут помолчала она.
— Чарли?
— Что?
— Спорю, ты не догадаешься, где я была, спорю, не догадаешься, — прозвучал в ночи тихий насмешливый припев.
Чарли молчал.
Тиди снова замолкла. Но долго терпеть ей было невмоготу, и она продолжила:
— Я была на ярмарке в Кейп-Сити. Меня отвез Том Кармоди. Мы… мы разговаривали с хозяином аттракционов, Чарли, вот так-то, точно разговаривали. — Тиди подавила смешок.
Чарли похолодел. Приподнялся на локте.
— Мы узнали, что там, в банке… — Голос Тиди дразнил неизвестностью.
Чарли свалился в кровать и зажал уши ладонями.
— Не хочу слышать!
— Нет, ты послушай, Чарли. Это отличная шутка. Отличнейшая, Чарли, — продолжала она свистящим шепотом.
— Иди… прочь.
— Ух ты, ух ты! Нет, Чарли, как бы не так. Нет-нет, Чарли, голубчик. Сперва я скажу!
— Поди, — низким твердым голосом проговорил он, — прочь.
— Дай мне сказать! Мы говорили с хозяином аттракционов, и он… он чуть не умер со смеху. Он рассказал, что продал эту банку и то, что в ней лежит, за двенадцать баксов какому-то… деревенскому простофиле. А ей красная цена — два бакса, не больше!
Смех исходил в темноте сиянием из ее рта — жуткий смех.
Оборвав его, она затараторила:
— Это просто мусор, Чарли! Жидкий каучук, папье-маше, шелк, хлопок, химикаты! Вот и все! Внутри — металлический каркас! Вот и все! Это все, Чарли! Вот и все! — торжествовала она.
— Нет, нет!
Чарли быстро сел, раскидывая неуклюжими пальцами простыни, взвыл; по его щекам побежали слезы.
— Не хочу слышать! Не хочу слышать! — вопил он.
— Погоди, пока все узнают, что это за стряпня! Вот будет потеха! Да они лопнут со смеху! — дразнилась Тиди.
Чарли обхватил ее запястья.
— Ты что — собираешься им рассказать?
— Отпусти! Мне больно!
— Не вздумай.
— Что же мне, по-твоему, Чарльз, лгуньей заделаться?
Он отшвырнул ее руки.
— Ну что ты не оставишь меня в покое? Пакостница! Что бы я ни затеял, тебе во все нужно влезть. Я это понял по твоему носу, когда принес домой банку. Спать спокойно не можешь, пока все не испакостишь!
Она гаденько хихикнула:
— Ну так и быть, всем рассказывать не стану.
— Ты мне испортила удовольствие, и это главное, — вскинулся Чарли. — А скажешь ты остальным или нет — не важно. Я знаю, этого достаточно. И все удовольствие насмарку. Ты и этот Том Кармоди. Смеется. Пусть бы заплакал. Смеется надо мной уже не первый год! Ладно, давай рассказывай остальным, тебе небось тоже хочется себя ублажить.
Злобно шагнув к полке, он схватил банку, расплескивая жидкость, и хотел было кинуть на пол, но задрожал, остановился и бережно опустил ее на высокий столик. Всхлипывая, Чарли склонился над банкой. Потерять ее — это конец света. Он и так уже теряет Тиди. С каждым месяцем она оттанцовывает все дальше от него, дразня и насмешничая. Слишком долго он исчислял время жизни по маятнику ее бедер. Но и другие мужчины, Том Кармоди, к примеру, считают часы и минуты по тем же часам.
Тиди стояла и ждала, чтобы он разбил банку. Но он принялся ласково гладить стекло и за этим занятием постепенно успокоился. Ему вспомнились долгие славные вечера, проведенные здесь недавно всей компанией, — дружеское единение, разговоры, снующий по комнате народ. Если даже забыть обо всем другом, эти вечера, по крайней мере, уж точно были хороши.
Чарли медленно повернулся к Тиди. Она была для него навсегда потеряна.
— Тиди, ты не ездила ни на какую ярмарку.
— Ездила.
— Врешь, — спокойно заявил он.
— Ничего подобного!
— В этой… в этой банке точно что-то есть. Не только мусор, как ты говоришь. Слишком много народу верит в это, Тиди. Ты тут ничего не изменишь. А если ты говорила с хозяином аттракционов, значит, он тебе наврал. — Чарли сделал глубокий вдох. — Поди сюда, Тиди.
— Что это ты выдумал? — нахмурилась она.
— Поди сюда.
— Не пойду.
Чарли шагнул ближе.
— Поди сюда.
— Не подходи, Чарли.
— Я просто хочу тебе что-то показать, Тиди. — Он говорил негромко, низким, настойчивым голосом. — Кис-кис, киска. Кис-кис, киска — КИС-КИС!

 

Вечером через неделю народ собрался снова. Пришли Дедуля Медноу и Бабушка Гвоздика, за ними молодой Джук, миссис Тридден и Джаду, чернокожий. За ними явились все остальные, молодые и старые, довольные и хмурые, заскрипели стульями, у каждого в голове свои мысли, надежды, страхи, вопросы. Каждый, не глядя на святыню, тихонько поздоровался с Чарли.
Они ждали, пока соберутся все. Судя по блеску их глаз, они заметили в банке нечто новое, какую-то жизнь, и бледное подобие жизни после жизни, и жизнь в смерти, и смерть в жизни, все со своей историей, намеками на сходство, своими очертаниями; все знакомое, старое и в то же время новое.
Чарли сидел один.
— Привет, Чарли. — Кто-то заглянул в пустую спальню. — А жена где? Снова уехала к своим?
— Ага, сбежала в Теннесси, как всегда. Вернется через пару недель. Хлебом не корми — дай сбежать из дому. Вы ведь знаете Тиди.
— Да, этой женщине на месте не сидится.
Переговоры тихим голосом, рассаживание, и вдруг шаги на темной веранде, глаза-огоньки — Том Кармоди.
Том Кармоди стоит на веранде, колени трясутся и подгибаются, руки свисают как плети, взгляд блуждает по комнате, Том Кармоди не решается войти. Рот Тома Кармоди приоткрыт, но не улыбается. Губы мокрые, обмякшие, не улыбаются. Лицо бледное как мел, словно ему кто-то заехал в челюсть.
Дедуля поднимает глаза на банку, откашливается и говорит:
— Смотрите-ка, никогда раньше не замечал. У него глаза голубые.
— И всегда были голубые, — возражает Бабушка Гвоздика.
— Нет, — плаксивым голосом отзывается Дедуля. — Неправда. В прошлый раз они были карие. — Он прищурился. — И вот еще: у него темные волосы. Прежде были не такие!
— Да, верно, — вздыхает миссис Тридден.
— Нет, неправда.
— Нет, правда!
Том Кармоди смотрит на банку, летней ночью его бьет озноб. Чарли переводит взгляд туда же, сворачивает сигарету, небрежно и спокойно, в мире с собой и окружающей действительностью. Том Кармоди, стоя особняком, замечает в банке то, чего не видел прежде. Каждый видит то, что ему хочется видеть; все мысли обрушиваются стремительным дождем.
«Мой мальчик! Крошка моя!» — кричат мысли миссис Тридден.
«Мозг!» — думает Дедуля.
Чернокожий сжимает-разжимает пальцы:
«Миддибамбу Мама!»
Рыбак поджимает губы:
«Медуза!»
«Котенок! Кис-кис, кис-кис! — выпускают коготки тонущие мысли в голове Джука. — Котенок!»
«Все и ничего! — визгливые, морщинистые мысли Бабушки. — Ночь, болото, смерть, морские твари, бледные и сырые!»
Тишина, и наконец Дедуля произносит:
— Интересно. Интересно, «он» это, или «она», или попросту — «оно»?
Чарли, довольный, смотрит на полку, набивает сигарету, обминает ее. Глядит в дверной проем на Тома Кармоди, у которого навсегда отшибло охоту улыбаться.
— По-моему, мы так никогда и не узнаем. Ага, не узнаем. — Чарли улыбается.
Это была всего-навсего одна из тех штуковин, какие держат в банках где-нибудь в балагане на окраине маленького сонного городка. Из тех белесых штуковин, которые сонно кружат в спиртовой плазме, лупятся мертвыми, затянутыми пленкой глазами, но не видят тебя.
Назад: Скелет Skeleton, 1945 Перевод Л.Бриловой
Дальше: Озеро The Lake, 1944 Перевод Л.Бриловой