Книга: Мост
Назад: Миоцен
Дальше: Четвертичный период

Плиоцен

Она вернулась. Так же поступила и миссис Крамон, заметно постаревшая и как будто даже потерявшая в росте. Вопреки его ожиданиям миссис Крамон не стала расставаться с домом. Андреа переехала к ней, а квартиру на Камли-бэнк, которая все это время сдавалась студентам, продала. Мать с дочерью ладили прекрасно, места в особняке хватало обеим. Большой цокольный этаж они продали со скидкой как отдельную квартиру.
Для него после ее возвращения наступили счастливые дни. Он перестал беспокоиться из-за лысины, и работа пошла на лад, он еще не оставил мысли о партнерстве со своими двумя приятелями, и отец, живший на западном побережье, был как будто вполне доволен судьбой, проводя досуг в клубе для пенсионеров, где уже успел приглянуться нескольким вдовушкам (старик очень плохо поддавался на уговоры провести выходные в Эдинбурге, а потом сидел сиднем, глядел на часы и брюзжал — то ему не хватало игры в карты с дамами, то бинго, то старых танцев; он куксился даже в ресторанах, где, подавали лучшие яства лучших эдинбургских поваров, и громогласно тосковал по привычным тефтелям с картошкой).
А Эдинбург, возможно, снова превращался в столицу, хоть и не в полном значении этого слова. В воздухе витала идея дележа административных функций.
Он заметил, что полнеет: когда взбегал по лестницам, колыхались грудные мышцы, и на талии появился жирок. Разумеется, пустяки, но все же пора было что-то предпринять. Он решил играть в сквош. Впрочем, спорт этот ему не нравился — он говорил партнерам, что предпочел бы иметь на поле собственную территорию. К тому же Андреа всегда его обыгрывала. Он переключился на бадминтон и два-три раза в неделю плавал в бассейне. Впрочем, от бега трусцой он категорически отказался — должны же быть какие-то рамки.
Бывал он и на концертах. В Париже Андреа приобрела самые широкие вкусы и теперь тащила его в Ашер-холл слушать Баха и Моцарта, в доме на Морэй-плейс она ставила ему пластинки Жака Бреля, а в праздники дарила альбомы Бесси Смит. Он же предпочитал Motels и Pretenders, ему нравилось, как Марта Дэвис поет «Total Control», а Крисси Хайнд говорит «пшшелнахххуй». Считал, что классика не для него, пока однажды не поймал себя на том, что насвистывает увертюру к «Женитьбе Фигаро». Понемногу пристрастился к сложным пьесам для клавесина — самое то за рулем, особенно если погромче. Впервые услышав «Warren Zevon», пожалел, что слушает альбом с таким опозданием. А на вечеринках он, точно мальчишка, прыгал и слэмовал под Rezillos.
— Чем, чем ты решил заняться? — спросила Андреа.
— Дельтапланом.
— Шею свернешь.
— А и хрен-то с ней. Зато как кайфово!
— Что «кайфово»? В койке на растяжке валяться?
Дельтаплан он не купил, решив, что это и вправду пока небезопасно. Но зато записался в клуб парашютистов.
Андреа пару месяцев переделывала дом на Морэй-плейс, следила за малярами и плотниками, да и сама много работала кистью. Приятно было, нарядившись в перепачканное краской старье, помогать ей, работать иногда допоздна, слушать, как она насвистывает в соседней комнате, или разговаривать, если она была рядом. Однажды он здорово перепугался, нащупав плотный комочек у нее на груди, но оказалось, ничего страшного. Порой у него от чертежей и эскизов уставали глаза, но визит к офтальмологу он упорно откладывал — боялся, что врач пропишет очки.
У Стюарта случилась интрижка со студенткой университета. Об этом прознала Шона. Говорила, что собирается развестись, фактически выгнала его из дому. Полный тревоги и раскаяния, Стюарт приехал к нему. Он сел в машину и отправился в Данфермлин к Шоне — мирить; готовился пустить в ход все свое красноречие, — мол, Стюарт глубоко переживает, места себе не находит, а сам я вас обоих всегда любил и завидовал вашей спокойной и верной привязанности друг к другу. Странноватое это было чувство, почти нереальное, подчас даже комическое, когда он сидел у Шоны и уговаривал не бросать мужа из-за мимолетного романа «на стороне». Да, ему это казалось смехотворным. В те выходные Андреа была в Париже, как пить дать с Густавом, а сам он намеревался вечером в Эдинбурге затащить в постель долговязую блондинку-парашютистку. Неужели все дело в какой-то бумажонке? Неужели только свидетельство о браке все определяет: совместное житье, детей? Или главное — вера в клятвы, обычай, религию?
Супруги в конце концов помирились, и вряд ли тут сыграла роль его миротворческая миссия. Шона вспоминала о размолвке лишь изредка, когда напивалась, и мало-помалу из ее воспоминаний выветрилась горечь. Но ему это послужило уроком: даже самые прочные на вид отношения между людьми способны порваться вмиг, если идти против правил, которые сами установили.
«Ну а правда, какого черта?» — подумал он наконец и решился на партнерство с двумя своими друзьями. Они нашли в Пильриге помещение для офиса, а ему выпала задача нанять бухгалтера. Он вступил в партию лейбористов; принимал участие в кампаниях по сбору подписей, организуемых «Международной амнистией». «Сааб» он продал и купил годовалый «гольф Gti». Полностью расплатился по ипотечному кредиту.
Он помыл «сааб», прежде чем отогнать его к дилеру, и обнаружил в салоне белый шелковый шарф — тот самый, который пригодился тогда на башне. Жалко было оставлять шарфик неизвестно кому, поэтому он, когда спустился, прополоскал его в ручье. И потерял — думал, он выпал из машины.
А шарф — вот он, все это время пролежал, мятый и грязный, под пассажирским сиденьем. Он его постирал — удалось избавиться от следов ног, а кровь, засохшая неровным кругом, точно чей-то неумелый рисунок, исчезать упорно не желала. Но все равно он решил отдать шарф Андреа. Она сначала отказалась, — дескать, сохрани на память, но затем вроде передумала и взяла. А через неделю вернула — без единого пятнышка, почти как новенький, и даже с ее вышитыми инициалами. Это было эффектно. Как ей с матерью удалось вычистить шарф, она не призналась. Фамильная тайна. Он бережно хранил подарок, не надевал, если знал, что может возвращаться домой в крутом подпитии, — боялся потерять вещицу в каком-нибудь кабаке.
— Фетишист, — упрекнула его Андреа.

 

Знаменитый референдум под лозунгом «Думай своей головой» был, в сущности, фальсифицирован. Столько оформительского труда в Сент-Эндрюс-Хаус — и все псу под хвост.
Андреа переводила с русского и печатала в журналах статьи о русской литературе. Об этом он не ведал ни сном ни духом, пока ему в руки не попал номер «Эдинбург-ревью» с длинным очерком о Софье Толстой и Надежде Мандельштам. У него даже голова пошла кругом. В авторстве — никаких сомнений, та самая Андреа Крамон: она пишет, как говорит, и он, вчитываясь в печатные слова, будто улавливал ритм ее речи. «Почему мне ничего не сказала?» — уязвленно спросил он. Андреа улыбнулась, пожала плечами, ответила, что хвастать тут особо нечем. В парижских журналах у нее тоже выходило несколько статей. Так, побочное занятие. Она теперь снова брала уроки игры на пианино (когда-то занималась музыкой в средней школе, но бросила), а еще училась рисовать.
Андреа тоже стала партнером в предприятии, если можно так назвать книжный магазин с феминистским уклоном. Лавочку открыли ее давние подруги, а она позднее внесла денежный пай. Присоединились и другие женщины, и число учредителей достигло семи. Брат Андреа назвал это финансовым безумием. Иногда она помогала в магазине товаркам. Он туда заходил, когда возникала нужда в какой-нибудь книге из тамошнего ассортимента, но задерживался редко, так как всякий раз чувствовал себя не в своей тарелке. После того как Андреа его поцеловала на прощание, одна из подруг выступила на собрании с резкой критикой. Андреа подняла ее на смех, но потом раскаивалась — очень уж не по-сестрински получилось. За смех она попросила прощения — но не за поцелуй. А впоследствии рассказала об этом ему, и с тех пор он, приходя в магазин, не целовал ее и даже не прикасался к ней.

 

— О-о-о, су-уки, что ж вы творите-то?! — простонал он однажды чуть позже полуночи, сидя на постели перед телевизором и следя за ходом голосования.
Андреа укоризненно покачала головой и потянулась к прикроватной тумбочке за бутылкой «Блэк лейбл».
— Малыш, не бери в голову. Хлопни-ка лучше виски и не думай о грустном. Думай лучше о максимальной налоговой ставке для твоего предприятия.
— На хрен! Лучше чистая совесть, чем крепкий банковский баланс.
— Цыц! Твой бухгалтер, услышь такое, в каталожном шкафу перевернется.
Глава очередного избиркома сообщил об очередной победе тори. Поклонники консерваторов ликовали. Он возмущенно мотал головой и горько вопрошал:
— Куда страна катится, а? Какому псу под хвост?
— Тогда уж какой суке, — поправила Андреа, круговым движением руки всколыхнув виски в стакане. Она тоже смотрела на экран. На лбу пролегли складки.
— Ладно…. По крайней мере, она хоть женщина, — проговорил он мрачно.
— Может, она и женщина, — отбрила Андреа, — но не сестра наша. Значит, сука.
Шотландия проголосовала за лейбористов, на второе место вышла НПШ. Но в эту бочку меда замешалась ложка ядреного дегтя — премьер-министр, достопочтенная Маргарет Тэтчер.

 

Бизнес процветал, от некоторых контрактов приходилось даже отказываться. Через год бухгалтер посоветовал ему купить дом побольше и сменить машину. «Но мне же нравится квартирка-то, привык», — жаловался он Андреа. «Так кто ж тебя вынуждает с ней расставаться, — спросила она. — Пусть и квартира будет, и дом». — «Не могу же я одновременно жить и там, и там! И вообще, я всегда считал, что два дома иметь безнравственно, когда столько народу без крыши над головой». Андреа это в конце концов достало:
— Ну так пусти кого-нибудь в квартиру или в дом, когда его купишь. Только сначала подумай, кому достанутся все твои лишние налоги, если не сделаешь, что бухгалтер советует.
— А-а… — смущенно сказал он на это.
Квартиру он продал и купил дом в Лейте, рядом с Линксом. С верхнего этажа открывался вид на Ферт-оф-Форт. В доме было пять спален и гараж на две машины. Он купил новый «Gti» и «рейнджровер», чем убил двух зайцев: осчастливил бухгалтера и заполнил гараж. Полноприводной автомобиль оказался весьма кстати для поездок на строящиеся объекты. В том году они плодотворно сотрудничали с некоторыми абердинскими фирмами, и он навещал родителей Стюарта. В последний визит он даже переспал с сестрой Стюарта, разведенкой, школьной учительницей. Ее брату он ничего не сказал, поскольку не знал, как бы тот отреагировал. Зато сообщил Андреа. «Школьная училка? — ухмыльнулась та. — Это ты что, в общеобразовательных целях?» Он сказал, что не хочет ничего говорить Стюарту. «Малыш, — взяла его Андреа за подбородок и очень серьезно посмотрела в глаза, — ты просто идиот».
Она ему помогла украсить дом — при этом от его первоначального плана оформления остались рожки да ножки.
Однажды вечером он стоял на стремянке, красил вычурную потолочную розетку и вдруг испытал головокружительный приступ дежа вю. Он даже кисть опустил. Андреа работала в соседней комнате, что-то насвистывала. Он узнал мотив: «The River». Он стоял на лестнице в пустой, гулкой комнате и вспоминал, как в прошлом году работал в просторном зале на Морэй-плейс, среди зачехленной белыми полотнищами мебели. На нем тогда была такая же старая, вся в краске, одежда, и он слушал, как Андреа насвистывала в соседней комнате, и ощущал невероятное, неизмеримое счастье. «До чего ж я везучий сукин сын! — подумал он. — У меня так много хорошего, и вокруг меня так много хорошего! Да, я имею не все, я хочу большего, наверное, даже больше, чем способен удержать. Быть может, я хочу того, что способно сделать меня только несчастным. Но и это неплохо, без этого какое же удовольствие».
«Если бы мою жизнь экранизировали, — размышлял он, — я б вот сейчас, в этот самый миг, и закончил картину. Вот на этой блаженной улыбке в пустой комнате. Человек на стремянке. Улучшение, украшение, обновление. Снято. Конец фильма».
«Но это не кино, приятель», — сказал он себе и пережил прилив хмельной радости, наивного, детского восторга при мысли, что он — тот, кто он есть, и знаком с теми, с кем знаком. Он запустил кистью в угол, спрыгнул с лестницы и побежал к Андреа. Она водила по стене малярным валиком.
— Господи боже! Я уж думала, ты со стремянки навернулся. А почему рот до ушей?
— Да просто я спохватился, что мы еще эту комнату не обновляли. — Он забрал у нее валик, бросил за спину.
— А ведь правда. Надо запомнить, как на тебя действует запах краски.
Разнообразия ради они занялись любовью стоя у стенки. Рубашка Андреа пропиталась краской и прилипла, и она так смеялась, что по щекам побежали слезы.
Он всерьез увлекся кино. В течение последнего фестиваля они чаще ходили на фильмы, чем на пьесы или концерты, и он вдруг осознал, что до сих пор не удосужился посмотреть сотни лент, о которых так давно слышал. Он записался в Общество синефилов, приобрел видик и зачастил в магазины видеокассет. А когда дела приводили его в Лондон, он в свободное время кочевал из кинозала в кинозал. Ему нравилось почти все, а больше всего нравилось просто ходить в кино.
К этому времени приобрела некоторую популярность шотландская группа Tourists; потом их покинула вокалистка и сделалась половиной Eurythmics. Его часто спрашивали, не в родстве ли он с ней. Он картинно закатывал глаза и вздыхал: эх, если бы.
Появлялись и другие нежные голоса, и другие изящные попки. Андреа временами бросало то к одному, то к другому мужчине, и он старался не ревновать. «Это не ревность, — твердил он себе, — это больше похоже на зависть. И на страх. Кто-нибудь из них окажется красивей, добрей, лучше меня и будет сильнее ее любить».
Однажды она запропастилась почти на две недели, у нее был головокружительный роман с молодым лектором из Хериот-Уатта. Любовь с первого взгляда сменилась хлопаньем дверьми, битьем посуды, высаженными оконными стеклами, и все за двенадцать дней. А он тем временем жутко по ней скучал. Устроил себе недельный отпуск и отправился на северо-запад. К «рейнджроверу» и «Gti» добавился «дукатти». У него была одноместная палатка, альпинистский спальный мешок и отличное горное снаряжение. Он усвистал на мотоцикле на западное нагорье и целыми днями бродил в одиночестве по холмам.
Когда вернулся, с лектором у нее было кончено. Он ей позвонил, но она почему-то не выразила желания немедленно встретиться. Он встревожился, плохо спал ночами. Через неделю они все-таки увиделись: ее левый глаз окружала желтизна. Он бы и не заметил, но в пивнушке Андреа забылась и сняла темные очки.
— А, фигня, — сказала она.
— Ты из-за этого не хотела со мной встречаться? — спросил он.
— Не надо ничего делать, — попросила она — Я тебя умоляю. Все кончено, я бы с радостью его придушила, но если ты его хоть пальцем тронешь — перестану с тобой разговаривать.
— Ну зачем же сразу махать кулаками, — холодно проговорил он, — не всем это свойственно. Могла бы, между прочим, и довериться мне. Я всю эту неделю места себе не находил.
Сказал и сразу пожалел об этом. Она сломалась. Обняла его и расплакалась. И он представил, через что она, вероятно, прошла, и устыдился: мелко и эгоистично добавлять к ее проблемам свои. Он гладил Андреа по голове, пока она всхлипывала у него на груди.
— Девочка, пошли-ка домой, — сказал он.
Он еще несколько раз пользовался ее отлучками в Париж, чтобы самому выбраться из Эдинбурга и развеяться на островах или в горах, а по пути туда или обратно повидать отца. Однажды на закате он сделал стоянку на склоне горы Бен-а-Шесгин-Мор. Поблизости стояла хибарка, но в хорошую погоду он предпочитал ставить палатку. Он глядел на Лох-Фион и небольшую дамбу, по которой завтра ему предстояло добраться до гор на той стороне озера. И тут он вдруг подумал: сам никогда не бывал в Париже, но ведь и Густав за все эти годы ни разу не посетил Эдинбург.
О-хо-хо… Может, так на него подействовал последний косяк, но в этот миг, хотя они с Густавом были отделены друг от друга тысячами миль и многими годами заочного соперничества, он ощутил некую душевную связь с таинственным французом. Он рассмеялся навстречу холодному ветру нагорья, шевелившему борта палатки, словно дыхание великана.
Одно из его ранних воспоминаний было связано с горами и островом. Мама и папа, самая младшая из его сестер и он, трехлетний малыш, отправились на Арран отдыхать. Пароход неторопливо шлепал колесами по течению блистающей реки к далекой синеватой глыбе острова, папа показывал им Спящего Воина — горный кряж на северном мысу напоминал громадного павшего солдата в шлеме. Мальчик навсегда запомнил эту картину, не забыл и попурри сопровождающих звуков: крики чаек, плеск лопастей, игру аккордеонов где-то на палубе, смех пассажиров. Тогда же у него приключился и первый кошмар, маме даже пришлось его разбудить. В гостинице их с сестренкой положили спать на одну койку. Ночью он вскрикивал и хныкал. Ему приснилось, что громадный каменный воин пробудился, грозно поднялся и медленно, но неотвратимо приближается, чтобы раздавить его родителей.

 

Миссис и мисс Крамон пользовались своим особняком на всю катушку — устраивали общественные приемы, всячески развлекали гостей; в определенных кругах дом их пользовался широкой известностью. У них размещались на ночлег поэты, которых университет пригласил на чтения, иногородний художник, пытающийся втюхать свои работы картинной галерее, писатели, которых книжный магазин вытребовал на презентацию нового романа, с раздачей автографов. Иногда там собирались совершенно незнакомые ему люди. Обычно они выглядели не такими преуспевающими, как приятели Андреа, и старались побольше съесть и выпить. Перед каждым приемом миссис Крамон полдня готовила печенье, заварные пирожные и бутерброды. Его беспокоило, что миссис Крамон даже во вдовстве тратит время на стряпню для посторонних, но Андреа посоветовала не брать в голову — мама любит смотреть, как другие пользуются плодами ее труда. Он спорить не стал, но его здорово коробило, когда записные тусовщики распихивали по карманам пирожные или бутылки редких вин.
— Эти люди — интеллектуалы, — сказал он однажды Андреа, — а ты открыла для них салон. В синий чулок превращаешься, черт побери.
Она лишь улыбнулась на это.

 

Андреа купила у подруги целый выводок сиамских котят, четыре штуки. Один подох. «Мальчиков» она назвала Франклином и Финеасом, а изящная кошечка получила имя Фредди-толстушка. «Будь проклята ностальгия», — сказал на это он. Кто-то подарил миссис Крамон английского кокер-спаниеля, и она дала ему кличку Кромвель.
Он часто бывал на Морэй-плейс, и у него улучшалось настроение от одних сборов в дорогу. Езда вызывала в душе чуть ли не детский трепет. Особняк был для него почти родным домом, теплым, гостеприимным. Порой, особенно под хмельком, он задумывался о связи между матерью и дочерью, и ему приходилось бороться с абсурдным сентиментальным чувством.
Он обзавелся «ситроеном-СХ», затем продал все три машины и купил «ауди-кваттро». Съездил в командировку в Йемен и даже постоял на развалинах Мохи на берегу Красного моря. Он смотрел, как теплый африканский ветер шевелит песчинки вокруг его ступней, и ощущал суровое, неколебимое равнодушие пустыни, ее спокойную вечность, дух этих древних земель. Он водил ладонью по источенным столетиями, изъязвленным ветрами камням и наблюдал разрывы белых кулаков шелкового грома, обрушиваемых синим морем на раскрытую золотистую ладонь берега.

 

Он работал в Йемене, когда израильтяне вторглись в Южный Ливан из-за того, что в Лондоне кого-то застрелили, и когда аргентинцы высадились в Порт-Стэнли. Он не знал, что его брат Сэмми был в составе экспедиционного корпуса. По возвращении в Эдинбург он жарко спорил с друзьями. «Конечно, аргентинцы имеют право на эти чертовы острова, — говорил он. — Но как могут революционные партии поддерживать империалистические демарши фашистской хунты? Почему всегда кто-то должен быть прав, а кто-то нет? Почему нельзя сказать: „Чума на оба ваши дома“?»
Брат вернулся целым и невредимым. Но он все еще спорил из-за войны: с Сэмми, с отцом, с радикально настроенными приятелями. К началу следующих выборов он уже думал: а может, ребята все-таки были правы?

 

— А-а, блин, япона мать! — воскликнул в отчаянии он.
У лейбористов были все шансы, но опять социал-демократы оттянули на себя часть их голосов и обеспечили новую «удивительную» победу консерваторам. Ученые мужи предсказывали, что тори получат меньше голосов, чем в прошлый раз, а в итоге число их мест в парламенте увеличилось на сотню с лишним.
— Что ж вы делаете, суки!
— Это становится навязчивым. — Андреа потянулась за виски. На телеэкране появилась сияющая торжеством Маргарет Тэтчер.
— Выруби! — завопил он, прячась под одеялом.
Андреа стукнула по кнопке на пульте, и экран потемнел.
— Господи боже ты мой, — простонал он из-под одеяла. — Только не говори о высшей налоговой ставке.
— Малыш, да я хоть словечко проронила?
— Скажи, что это всего лишь плохой сон.
— Это всего лишь плохой сон.
— В самом деле? Правда?
— Ни фига не правда. Я просто говорю то, что ты хочешь услышать.

 

— Идиоты! — бушевал он перед Стюартом. — Еще четыре года под этими полудурками! Господи боже, етить твою мать! Клоун-маразматик и шайка реакционеров-ксенофобов!
— Причем дорвавшихся до власти на безальтернативной основе, — подчеркнул Стюарт.
Рональд Рейган только что переизбрался на следующий срок. В Америке половина электората просто не явилась на участки.
— Почему я не могу голосовать? — ярился он. — От нашего дома рукой подать до Коул-порта, Фаслейна и Лох-Холи. Если этот мудила перепутает ядерный чемоданчик со своей задницей и мазнет пальцем по кнопке, хана моему старику. А может, и всем нам: тебе, мне, Андреа, Шоне, малышам, всем, кого я люблю! Так какого же хера лысого не могу голосовать против этих долбаных рейганов?
— Без волеизъявления нет истребления, — задумчиво изрек Стюарт. И добавил:
— А что касается реакционеров на безальтернативной основе… Политбюро — что такое, по-твоему?
— Политбюро ведет себя куда ответственней, чем эта свора вшивых ура-патриотов.
— Ну да, пожалуй. Так, твоя очередь — за пивом.

 

Особняк на Морэй-плейс, резиденция миссис и мисс Крамон, был у всех на слуху, особенно во время фестивалей. В нем шагу нельзя было ступить, чтобы не наткнуться на подающего надежды художника, или восходящую звезду шотландской литературы, или хмурого угреватого юнца, таскающего из комнаты в комнату синтезатор с колонками и узурпирующего «ревокс» на долгие дни кряду. Он придумал название: салон «Последний шанс». Андреа превосходно устраивал ее нынешний образ жизни. Она работала в магазине, переводила с русского, писала статьи, играла на пианино, рисовала, устраивала приемы, шаталась по гостям, наведывалась в Париж, ходила в кино, на концерты и спектакли вместе с ним, а с матерью — на оперы и балеты.
Однажды он встречал ее в аэропорту после очередных «парижских каникул». Она выходила из таможни с высоко поднятой головой, твердым шагом. На ней была широкая ярко-красная шляпка, синяя блестящая курточка, красная юбка, синие колготки и сверкающие лаком красные кожаные сапожки. У нее и глаза сверкали, а кожа светилась. При виде его Андреа широко улыбнулась. Ей было тридцать три, и она еще никогда не выглядела такой красивой, как сейчас. В тот миг он испытал очень странную смесь чувств. Любовь — безусловно, но еще восхищение пополам с завистью. Да, он завидовал ее удачливости, уверенности, спокойствию перед лицом жизненных проблем и неурядиц. Ко всему на свете она относилась будто к малышу-фантазеру, искренне верящему в свои выдумки, — не снисходительно, а с той же лукаво-серьезной усмешкой, с той же ироничной отрешенностью вкупе с теплой привязанностью, даже с любовью. Он припомнил свои разговоры с адвокатом и понял, что Андреа унаследовала некоторые черты его характера.
«Андреа Крамон, ты счастливая женщина, — подумал он, когда в вестибюле аэропорта она взяла его под руку. — Ты счастлива не из-за меня и в одном даже меньше, чем я, — мне повезло претендовать на твое время больше других, — в остальном же…»
«Пусть бы это не кончалось никогда, — подумал он. — Не дадим идиотам взорвать мир, не дадим случиться чему-нибудь еще более ужасному. Спокойно, малыш; с кем это мы тут разговариваем?» Вскоре он продал мотоцикл. Жизнь шла своим чередом: застрелили Леннона, Дилан ударился в религию. Что из этого больше его удручило, он бы не взялся ответить.
В ту зиму отец упал и сломал бедро. В больнице он казался очень маленьким и хрупким, здорово постаревшим. Весной ему потребовалось удалить грыжу, а потом, вскоре после выписки из больницы, он снова упал, сломал ногу и ключицу. «Не хрен пить не разбавляя», — сказал он сыну и отказался переехать в Эдинбург: не может же он расстаться с друзьями. Мораг с мужем тоже предлагали забрать отца к себе, и Джимми из Австралии прислал письмецо — отчего бы старику не погостить там несколько месяцев. Но отец не желал покидать родные места. На этот раз он долго пролежал в больнице, а вышел худым как щепка и потом так и не сумел восстановить прежний вес. Каждое утро к нему приезжала сиделка. Однажды обнаружила его у камина, он казался спящим — на лице застыла улыбочка. У него и с сердцем были нелады. Врач сказал, что он, наверное, ничего не почувствовал.
Как-то так получилось, что организацию похорон он взял на себя. Впрочем, это оказалось не слишком хлопотным делом. Приехали все братья и сестры, даже Сэмми получил увольнение, а Джимми прибыл аж из Дарвина. Он спросил Андреа, не обидится ли она, если он попросит ее не приезжать; она все поняла и сказала, что нет, не обидится. А когда все закончилось, хорошо было вернуться в Эдинбург, к ней и к работе. Потом всякий раз при мысли о старике на него нападало оцепенение, и, хотя глаза оставались сухими, он знал, что любил отца, и не чувствовал за собой вины в том, что скорбит без слез.
— Бедный мой сиротка, — утешала его Андреа.
Компания расширялась, увеличивался штат. Учредители купили большой новый офис в Нью-Тауне. Он спорил с партнерами насчет заработной платы персонала. Всем надо дать долю, говорил он. Пусть все будут партнерами.
— Что-что? — переспрашивали друзья. — Коллективная собственность? — И снисходительно улыбались.
— Черт возьми, а почему бы и нет? — упорствовал он.
Оба партнера поддерживали социал-демократов, а у Альянса идея участия рабочих в управлении производством была весьма в чести. На коллективную собственность партнеры не согласились, но ввели систему премиальных.

 

Однажды Андреа возвратилась из Парижа как в воду опущенная, и у него внутри болезненно екнуло. «О нет, — подумал он. — Что случилось? В чем дело?»
Но что бы там ни случилось, она предпочла это хранить в тайне. Сказала, что все в порядке, но была очень хмурой и задумчивой, смеялась редко, в компании часто глядела рассеянно, просила извинить ее и повторить последнюю фразу. Его это тревожило. Он даже собирался позвонить в Париж и спросить Густава, что за чертовщина с ней творится и что там вообще стряслось.
Но не позвонил. Мучился, пытался ее развлечь, водил в рестораны и кино, возил в гости к Стюарту и Шоне. Устроил ностальгический вечер с ужином в «Лун-Фуне», рядом с его старой квартирой на Кэнонмиллз, но ничто не помогало. Он терялся в догадках на пару с миссис Крамон, и они порознь пытались добиться от Андреа правды. Удалось матери, но только через три месяца и еще два полета в Париж. Андреа открыла ей тайну и снова отправилась во Францию. Миссис Крамон позвонила ему.
— Эр-эс, — произнесла она. — У Густава рассеянный склероз.
— Почему же ты мне не сказала? — спросил он потом Андреа.
— Не знаю, — ответила она пустым голосом. — Не знаю. И что теперь делать, не знаю. За ним некому смотреть, ухаживать…
Когда он услышал эти слова, в душе поселился холод. «Бедняга», — подумал он искренне. Но однажды поймал себя на мысли: это же так долго! почему он не может умереть пораньше? И возненавидел себя за это.
В восемьдесят четвертом, во время забастовки, он отказался пройти через шахтерский пикет. Компания потеряла выгодный контракт.
Андреа летала в Париж чаще и чаще, задерживалась все дольше. Гости на Морэй-плейс бывали все реже. Из Франции она возвращалась усталой, и, хотя не утратила спокойного нрава и легкости в общении с людьми, она выглядела подавленной, и ее очень редко удавалось развеселить. Андреа словно остерегалась принимать любые радости за чистую монету. Когда они занимались любовью, ему казалось, будто Андреа стала как-то особенно нежна, будто бы острее стала осознавать драгоценность, неповторимость этих мгновений. Теперь им в постели было не так весело, как раньше, но зато секс приобрел новое, более насыщенное звучание, превратился в своего рода язык общения.

 

Во время ее отлучек он одиноко сидел в большом доме, читал, или смотрел телевизор, или работал за кульманом. Если выпивал спиртное в разрешенных законом пределах, то забирался за руль «кваттро» и ехал к Норт-Куинсферри и там сидел перед громадным темным мостом, слушал, как бьется вода о камни и грохочут наверху поезда, курил травку или просто дышал свежим воздухом. Подчас возникала жалость к себе, но ее испытывала лишь одна часть разума — робкая, застенчивая. Другая же часть смахивала на ястреба или орла — голодная, жестокая, фанатично зоркая. Жалость к себе долго не задерживалась: стоило ей высунуть нос, хищная птица была тут как тут, рвала ее и терзала.
Птица — это реальный мир, наемник, подосланный его мятущейся совестью; это гневный голос всех людей на свете, подавляющего большинства, которому живется хуже, чем ему; это всего лишь здравый смысл.
К своему глубокому, почти праведному разочарованию он узнал, что покраска моста заняла не три года непрерывного труда. Работа велась с перерывами и продлилась, согласно разным источникам, от четырех до шести лет. «Вот еще один миф развеялся», — подумал он невесело.

 

В Париже Андреа теперь проводила почти столько же времени, сколько и в Шотландии. Там у нее была другая жизнь, другой круг друзей. Кое с кем из них он познакомился, когда они побывали в Эдинбурге. Редактор журнала, сотрудница ЮНЕСКО, преподаватель из Сорбонны, — в общем, неплохой народ. Все они дружили и с Густавом. «Давно надо было поехать в Париж, — думал он, — встретиться, подружиться. А теперь поздно. Почему я такой дурак? Могу не хуже любого другого инженера спроектировать сооружение, которое тридцать лет, а то и больше будет выдерживать удары стофутовых волн. В моих силах сделать его крепким и надежным, насколько позволят его вес и бюджет стройки. Но я не вижу дальше собственного носа, когда дело касается чего-то важного в моей личной жизни. Проектировать собственное существование — выше моих сил. Как там называлась эта старая вещь у Family? A, «Weaver's Answer». Ну да; а мой-то ответ где?»
Он купил «тойоту MR2» и «кваттро» последней модели, записался на авиакурсы, собрал музыкальную систему из аудиокомпонентов шотландского производства, приобрел камеру «минолта-7000», как только она появилась в продаже, добавил к «хай-фаю» CD-вертушку и собрался обзавестись моторной лодкой. Он ходил на яхте кое с кем из старых друзей Андреа от марины у Порт-Эдгара вдоль южного берега Форта, между двумя исполинскими мостами.
Ни «кваттро», ни «MR2» его не удовлетворили. Престижные автофирмы регулярно выпускали новые машины, все лучше и лучше. «Феррари», «астон», «ламбо» или какая-нибудь эксклюзивная модель «порше» — просто глаза разбегаются. Хватит гоняться за модой, хочется чего-нибудь доброго и вечного, решил он и взял через местного дилера хорошо сохранившийся «Mk II ягуар 3.8», а «тойоту» и «ауди» продал.
Он сменил чехлы в салоне на красные кожаные — от «Коннелли». Опытнейший автомеханик разобрал движок, скопировал схему, заменил распредвал, поршни, клапаны, карбюратор и встроил электронное зажигание. Подвеску полностью переделали, установили тормоза помощнее, новые колеса с асимметричными покрышками и вдобавок — новую коробку передач. Еще он заказал четыре ремня безопасности, ламинированное ветровое стекло, фары поярче, электрические подъемники боковых стекол, люк, тонированные стекла и противоугонные устройства, которым он бы доверил даже танк «чифтен» (и о которых постоянно забывал). Три дня машина провела в другой фирме, где ее оснастили новыми музыкальными агрегатами, в том числе CD-плейером. «Моща такая, что кровь из ушей потечет, — говорил он знакомым. — Я ведь еще даже не все динамики нашел. Усилитель — на полбагажника. Даже не знаю, что раньше не выдержит вибрацию — мои барабанные перепонки или краска на корпусе». (Он покрыл машину антикоррозийной грунтовкой и краской — двенадцать слоев, ручная работа.)
— Святые угодники! — пришел в ужас Стюарт, услышав, во что обошлась установка противоугонных систем. — Ты же за эти деньги мог новую машину взять!
— Ага, — согласился он. — Можно было за цену годовой страховки купить новую машину, а заодно и комплект покрышек. Больше денег, чем смысла.
На деле техника оставляла желать лучшего. В машине что-то все время неприятно дребезжало, то и дело сбоил сидюк, камеру пришлось заменить, а большинство купленных дисков оказались с царапинами. Посудомоечная машина то и дело заливала кухню. Он стал раздражителен в общении с людьми, транспортные пробки приводили его в бешенство. Им овладела глубокая неудовлетворенность, а душа обрела черствость, избавиться от которой не получалось. Он давал деньги «Live Aid», но, услышав о выходе пластинки «Band Aid», вспомнил старую революционную поговорку: заниматься благотворительностью при капитализме — все равно что заклеивать лейкопластырем раковую опухоль.
Даже фестиваль 1985 года не развеял его хандры. В то время Андреа была в Эдинбурге, но, даже когда она находилась вместе с ним, в соседнем кресле концертного зала, или кинотеатра, или на пассажирском сиденье автомобиля, или под боком в постели, мысли ее были где-то далеко, и говорить о причинах своей отчужденности она по-прежнему не желала. До него доходили слухи, что это из-за осложнения болезни Густава. Он пробовал вызвать ее на откровенность, но она отмалчивалась. Его огорчало, что между ними могут быть какие-то недомолвки. Впрочем, он и сам был в этом виноват — раньше не желал говорить с ней о Густаве, а теперь менять правила игры было поздно.
Ему снился умирающий в другом городе человек, а порой и наяву казалось, будто он видит его лежащим на больничной койке, в окружении медицинской аппаратуры.
С середины фестиваля Андреа сбежала в Париж. В одиночку выдержать этот «бархатный» эквивалент налета тысячи бомбардировщиков было ему не по силам, поэтому он одолжил у друга «бонневиль» и отправился на Скай.
Шел дождь.

 

Компания уверенно набирала размах, но он уже терял интерес к работе. Часто задавался вопросом: чем же я на самом деле занимаюсь?
Я всего лишь один из долбаных кирпичей в стене, рядовой винтик в машине, пусть даже смазан чуть получше большинства прочих винтиков. Я делаю деньги для нефтяных компаний, для их акционеров, для правительств, а те их тратят на оружие, способное убить нас не пятьсот раз, а тысячу. И функционирую-то я не как обыкновенный работяга вроде моего отца. Я гребаный босс, работодатель. У меня в руках реальные бразды правления, я обладаю предпринимательской инициативой (по крайней мере обладал), и при моем участии вся гребаная машина вертится чуть резвее, чем если бы не было меня.
Он снова завязал с виски и одно время пил только минералку. Да и травкой почти не баловался, с тех пор как обнаружил, что больше не получает от нее кайфа. Разве что в гостях у Стюарта иногда выкуривал косячок-другой. И тогда это было как в добрые старые времена.
Зато кокаин он теперь употреблял регулярно. Точнее, каждый понедельник поутру или перед любым тусовочным вечером. Но как-то, готовясь к выходу и уже проложив щедрой рукой на зеркале две дорожки, он включил телевизор, и в теленовостях показали голод где-то в Африке, и ему запал в душу ребенок с мертвым взором и кожей, как у летучей мыши. Он глянул в зеркало на столе, перед которым сидел на корточках, и увидел в стекле, чуть припорошенном белыми блестками, собственное лицо. За минувшую неделю он «запихнул себе в нос» триста фунтов. Отшвырнув бритвенное лезвие, он сказал: «Блядь!»
Просто этот год выдался неважным, решил он. Очередной неудачный год. Он перешел на обычные сигареты. Смирился в конце концов с необходимостью носить очки. Лысина на макушке достигла диаметра водосливного отверстия в ванне. И в его душе как-то уживались юношеская неуемность и старческое стремление выполнить самое важное, пока еще есть шанс. Ему было тридцать шесть, но он себе казался то вдвое моложе, то вдвое старше.
В ноябре Андреа сообщила, что, видимо, задержится в Париже. Густаву требовался постоянный уход. И если будет настаивать его семья, то придется оформить брак. Она надеется, что он поймет и простит.
— Мне очень жаль, малыш, — сказала она пустым голосом.
— Ага, — сказал он. — И мне.

 

Нет у меня, блин, никакого морального права жаловаться на судьбу, она давно меня балует, но будь я проклят, если сейчас готов так вот все бросить. Рубака — он до конца своих дней рубака, но мало кто из этого племени, скажу я вам, дожил до моего возраста. Я — исключение, и это факт. Может, я бы тоже не дожил, кабы не сидел у меня на плече зверек-талисман, но хрен он от меня такое услышит. У него и так всегда задран нос, а тут совсем от важности малыш раздуется, как бы не лопнул. Тем более что он так и не сумел найти решения нашей проблемы — проблемы старения. Не такой-то он и умный, этот ублюдочек.
Как бы то ни было, вот он я, сижу на койке, смотрю на экраны телемониторов и думаю всякие грязные думы, пытаюсь себе стояк нашептать. Вспоминаю Ангарьен и то, как мы с ней развлекались. Чего только не вытворяли! Вы и не поверите небось но в молодости норовишь испробовать все на свете. Да и молодость, говорят, дается только раз (мой приятель-зверек с этим не согласен, но пускай докажет). Конечно, триста лет, да еще с прицепом, — результат нехеровый, но все-таки я пока не готов дать дуба. Куда ж я, с другой стороны, на хрен денусь. Зверек испробовал кое-какие средства (и ему куда деваться-то, мы же с ним одной веревочкой связаны), но все пока без толку, похоже, у него попросту иссякла фантазия; и ведь лопухнется сейчас, как пить дать лопухнется, — как раз когда его помощь была бы ну крайне в тему. Говорит, есть еще похер в похеровницах, не знаю уж, к чему это он. То ли совсем капитально на все забил, то ли взрывать кого собрался. Бедняга день-деньской сидит на столе у моей кровати. Он весь седенький и сморщенный, на плечо ко мне не залазит с тех пор, как мы раздобыли летучий замок. Зверек его называет «кораблем», но он вообще любит всякую чушь нести. Например, спальню прозвал «корабельным мостиком». Короче, было так. Мы вернулись к волшебнику, который помог мне проникнуть в преисподнюю, и они, волшебник и мой талисман, здорово подрались — аж дым пошел. А я за этим делом следил из угла, но даже пальцем шевельнуть не мог — чертова зверушка навела на меня какие-то чары. Победил в конце концов талисман, и только я думал, что наконец от него избавлюсь, но тут возьми да выяснись, что ему не под силу выполнить задуманное, то бишь завладеть телом волшебника. Похоже, это было просто невозможно, против правил что ли. Выбраться из преисподней ему удалось (с моей помощью), но захватить живое тело — дудки. Незавидная это судьба — томиться в тушке зверушки, как в тюрьмушке, до скончания века. По сему поводу мой приятель вышел из себя и принялся громить колдовские палаты. Все разнес в щепки; я уж думал, что и мне не поздоровится. Но вскоре он успокоился и вернулся на мое плечо и избавил меня от чар. Объяснил, что мы и правда крепко повязаны, к добру это или к худу, и, значит, нам остается только одно: извлечь из этого максимум выгоды.
Может, оно и к добру, да как тут узнаешь? Хотя вряд ли я без него прожил бы так долго. К тому же иногда он подбрасывал очень неглупые идеи. Например, в самом начале предложил навестить молодую ведьмочку, с которой я провернул одно дельце, прежде чем вызволил малыша из Гадеса. А звали ту девицу Ангарьен. Талисман прикинул, что мы с ведьмочкой способны прийти к какому-то соглашению, он так и сказал. Ангарьен сперва в этом очень сомневалась, думала, что зверек вознамерился ее околпачить и завладеть ее телом, или что-то в этом роде, но потом у них был ужасно сложный для моих мозгов разговор, и они чего-то наколдовали и погрузились в какой-то «транс», — между прочим, это ужасно скучное занятие. А когда пришли в себя, заулыбались и по рукам ударили. Талисман мне заявил, что у нас теперь не то тролльственный, не то тройственный союз. Ну я и не возражал, только предупредил, чтобы ничего неприличного. Мне-то что, лишь бы все было по-честному и без подлянок. И не прогадал, похоже. Думается мне, только благодаря этому сговору я и сподобился стать рубакой преклонных годов.
— Что ты делаешь? Пытаешься мертвеца воскресить?
— Заглохни. Не твое дело.
— Как это — не мое? А вдруг у тебя сердце не выдержит?
— Ну а чего бы не накалдавать для меня какую-нибудь гурию-чмурию?
— Еще чего! Ты тогда в один момент ласты завернешь. Прекрати, говорю! В твои года этим заниматься не подобает. Хоть мозги у тебя и отсталые, но зато возраст очень продвинутый.
— Мой хрен и жизнь моя, что хочу, то и делаю.
— Это и моя жизнь, а твоя жизнь не игрушка, если от нее зависит моя. Имей чувство меры, приятель.
— Да ладно, не очень-то вообще и хотелось, так, решил проверить, встанет — не встанет… Может, хоть порнушку какую покажешь?..
— Нет. Следи за экранами.
— Чего ради?
— Следи, говорю. Почем ты знаешь, что может случиться? Еще не все потеряно.
— Надо было Источник молодости дальше искать, вдруг и нашли бы.
— Ну да, чтобы ты нассал в него.
— У, бля, — говорю, а потом лежу, скрестив руки на груди, и жалко себя — мочи нет.
Летающий замок стоит на склоне холма. Мы сюда приземлились с месяц назад, после того как побывали на планете, где обаригены якобы способны продлевать жизнь до бесконечности. Может, это и не хвастовство, да только со мной и талисманом у них ничего не вышло (сказали, нет опыта в атношении таких, как мы, рубаки и зверушки). Я уж хотел было наведаться в какой-нибудь из наших, земных, волшебных городов за новомодными магическими припаратами. Они позволяют месяц-другой жить полнокровной жизнью молодого мужика, а потом ты быстро и безболезненно отбрасываешь копыта, зато уж оторвался так оторвался, да. Но талисман распорядился по-другому. Посадил летучий замок на этот холодный, продуваемый ветрами склон, и отпустил всю стражу и слуг, и даже вышвырнул парочку моих правнуков, и раздал половину магических снастей из нашего запаса: хрустальные шары для провидения будущего, заколдованные пулеметы, волшебные фугасы и все такое прочее. Похоже, он хотел создать у окружающих впечатление, что мы вполне готовы отойти в мир иной. Но все же приберег наиболее ценное: сам летающий замок и еще кое-какие штучки, пиджак-самолет там, сверхуниверсальный переводчик и несколько тонн невидимой платины в трюме. Он даже нашел новые батарейки для кинжала — зверек называет его «летательным ножом». Старые батарейки сели этак столетие назад, и с тех пор я ножом пользовался редко, потому как туповат он. Сам не знаю, почему не выбросил. Может, из сентиментальных соображений. Когда-то зверек от него нос воротил, клялся, что это всего лишь дешевая копия. Но все-таки добыл свежие батарейки и сделал нож сторожем, велел охранять дверь летучего замка. Хрен его знает зачем. Талисман на старости лет стал чудаковат.
А я все жену вспоминаю. Она добрые полвека назад дала дуба, а я будто наяву вижу ее костлявую рожу. Когда мы поженились, она оказалась не такой молодой, как выглядела. Я так и не узнал, сколько ей было лет. Талисман думает, как минимум тысяча. Обычно ведьмы стареют рано, а вот Ангарьен до самого конца сохраняла облик цветущей девушки. Сгорала, оставаясь молодой. Вряд ли стоит ее за это винить, но перед смертью видок у нее был еще тот. Она превратилась в статую, в резную фигуру из темного дерева. Жесткая, сморщенная — старуха старухой. Нам она завещала поставить ее в лесу, неподалеку от которого родилась. Мы так и сделали, и вскоре покойница пустила корешки. Зверек предсказал, что дерево вырастет высоким и красивым, а потом будет съеживаться и в конце концов обернется трухлявой колодой. А что после этого произойдет, никому не известно. Когда разговор у нас заходит о смерти, талисман выглядит грустным — понимает ведь, что вместе со мной умрет и он. Потому что без меня жить он не сможет. Распадется в прах, вот и все. Ему даже преисподняя не светит. Кстати говоря, а меня-то, интересно, пустят в ад после того, что я там натворил? Когда мы со зверьком вспоминаем былые деньки и как я его спасал, он до сих пор хихикает. По слухам, там весь режим охраны сменили после того, как бедолага Харон окаменел. Парочка сомнительных личностей, Вергилий и Данте, назвались временными правителями и верховодят в аду по сей день. Короче говоря, один бес знает, как меня встретят, когда я постучусь в пирламудровые врата, или что там у них нынче служит пропускной. Пустить-то, может, и пустят, но наверняка подготовили какой-нибудь мерзкий сюрприз. Короче, ничего нет удивительного в том, что я не спешу расстаться с этим светом.
— Ага!
— Чего — ага-то?
— А я думал, ты следишь за экранами.
— Да слежу, слежу, только… Э, погодь! Блин, это еще что за хрен с горы?
— Будь уверен, он не из тех, кто нам желает добра.
— У, бля!
По склону холма спускается мускулистый парняга со светлыми волосами и охрененно здоровенным мечищем. У него широченные плечи и металлические полоски по всему телу, высокие сапоги и что-то вроде набедренной повязки. А еще шлем с волчьей скалящейся головой на верхушке. Я сажусь на кровати, мне страшно. У меня уже давно все члены жесткие, кроме того, которому и неплохо иногда быть жестким. Это из-за ревматизма. А еще руки трясутся и очки нужны. Короче говоря, мне мало что светит, если дойдет до схватки с этим вооруженным амбалом.
— И что же с нашей долбаной зоной недоступности? Вроде кто-то обещал, что любой, кто сюда сунется, должен задрыхнуть?
— Гм… — произносит зверек. — Может, у него шлем с секретом? Может, в нем спрятано какое-то нейрозащитное устройство? Поглядим-ка, нельзя ли этого парня остановить лазером.
А жлобина знай себе марширует вниз по склону и на замок таращится. Бровищи белесые друг на дружку налазят, мускулы перекатываются, огроменный меч над головой крутится. И вдруг амбал, похоже, удивился, а через секунду клинок закрутился еще быстрей и превратился в туманное пятно, в кокон вокруг человека. Затем полыхнуло, и погас экран.
— У, бля! И что теперь?
Я пробую слезть с кровати, но старые мышцы будто в кисель превратились. Вдобавок я потею, как свинья. Тут снова зажигается экран, показывает входную дверь изнутри замка.
— Гм… — повторяет мой приятель с глубоким удивлением в голосе. — Неплохо. Держу пари, тут не обошлось без ограниченного ясновидения. Наш приятель знал, что по нему вот-вот пальнет лазер. Может, он всего на несколько секунд заглянул в будущее, но этого оказалось достаточно. Трудненько будет его остановить. С лазером — тоже ловкий трюк, наверное, клинок создает что-то вроде зеркального поля. Возможно, это и случайность, что отраженный луч попал в камеру. А если нет? Похоже, серьезный у нас соперник…
— А я пальцем шевельнуть не могу! Сделай чего-нибудь. На хрена нам с тобой сейчас серьезные соперники?! Когти надо рвать! Подымай летучий замок!
— Боюсь, мы опоздали, — говорит зверушка по своему обыкновению спокойно. — Давай-ка посмотрим, остановит ли его летательный нож.
— Чудеса долбаные! И что, больше нам нечего противопоставить этому ублюдку?
— Боюсь, что нечего. Разве что парочку не очень умных и не очень прочных люков шлюзовой камеры.
— И все? Дурак сучий, какого хрена распустил охрану, какого хрена…
— Пожалуй, старина, я дал маху, — говорит талисман и зевает. И запрыгивает мне на плечо. И мы оба смотрим на входной люк. Сквозь металл проникает острие меча и вырезает круг, который с лязгом падает на пол. И в отверстие пролезает этот светловолосый мордоворот. — Поля, — тихо произносит зверушка и кивает возле моего уха. — Люк армирован моноволокном; чтобы разрезать его с такой легкостью, необходимо очень тонкое силовое лезвие. Неплохим оружием разжился этот парень… хотя это еще как посмотреть, кто кем разжился.
— Где же этот долбаный кинжал? — кричу я вне себя от страха. Я готов нагадить в койку, а амбал топает по коридору замка и выглядит очень настороженным, но и очень решительным и машет мечом с самыми серьезными, судя по всему, намерениями. Потом глядит в сторону, и его взгляд мечет молнии.
К нему движется кинжальчик, но слишком медленно, как будто раздумывая. Блондин все так же свирепо таращится на него. Кинжал останавливается в воздухе, а потом и вовсе падает на пол и катится в угол.
— У, бля! — восклицаю.
— Я же говорил: это дешевая копия. Система опознавания на нем стоит, но, наверное, меч нашего приятеля, а может, шлем послал фальшивый сигнал «свой». Настоящие вещи обладают волей, они достаточно смышлены, чтобы поступать по-своему, и поэтому они совершено бесполезны для таких, как мы с тобой.
— Хорош чушь нести, ты же не барыга-оружейник! Сделай чёнибуть! — кричу на зверька, но он лишь пожимает серыми плечиками и глубоко вздыхает.
— Боюсь, старина, слишком поздно.
— Ты баишся? — ору я ему в мордочку. — Так это ж не тебя в Хадесе ждут нидаждутся! Представляешь хоть, каких пакостей там могли для меня напридумывать за триста лет?
— Да успокойся ты, дружище. Разве нельзя, глядя смерти в лицо, сохранять достоинство?
— В жопу достоинство! Я жить хочу!
— Гм… Это хорошо, — говорит зверушка, а светловолосый битюг исчезает с экрана. Где-то за дверью спальни раздается оглушительное лязганье, пол ходит ходуном.
— У, бля! — Я намочил простыню и матрас. Просто взял и описался. — Маматчка! Папатчка!
Дверь распахивается. Передо мной стоит, заполнив весь проем, здоровенный светловолосый ублюдок. Он еще больше, чем казался на экране. А мечище долбаный — длиной с мой рост, не меньше. Я свернулся в калачик на кровати, я весь трясусь. Воин входит, пригнув голову, иначе бы шлем с волчьей башкой задел притолоку.
— Т-ты чё, в натуре? — спрашиваю. — К-каки праблемы?
— Никаких праблем сынуля, — отвечает жлоб и приближается к кровати. Не человек — гора долбаная. И поднимает надо мной меч.
— Да погодь ты… Можиш забирадь всешто…
Хабах.
Такого удара я еще никогда в жизни не получал. Как будто меня сам Господь Бог отоварил или через тело пропустили разряд в миллиард вольт. Звезды, свет, головокружение. Я видел, как падал на меня клинок, сверкая в свете ламп, видел гримасу на морде воина-громилы и слышал звук у самого уха. Противный такой звук, вроде смешка. Готов поклясться, это и был смешок.

 

Старой пидрила в койки был мёртв, я иму чирипушку раскраил как гнелой какосавый apex. Штючка с иво плитча ищезла пуф и нету тока димок асталса. А у миня бошка кружылас и я видил звьёздачки и все такое. Гатов па клястца мужык на кравати уже не такой был как када я вашел в ету комнату у ниво в роди воласы тада были нетакие серабелые правда же?
— Ну что ж… ламца-дрица-оп-ца-ца, сработал чертов перенос. Ну и как ты, дубина стоеросовая, теперь себя чувствуешь?
Ета мой шлем загаварил. Тута я сел на койку и снял шлем штоб пасматреть на волчу бошку.
Да какта ни так, атвичяю.
— Как сам не свой, — киваит мине волча бошка и скалица. — Ничего удивительного. Ты тоже перешел. Мой могучий интеллект выдержал перемещение благополучно, остался цел и невредим. А уж коли это получилось с такой грандиозной библиотекой знаний, то твоя жалкая пародия на сознание и подавно должна была уцелеть. Ну а сейчас к делу: бортовые системы наконец среагировали на вторжение, они не согласны считать тебя законным владельцем, а мне понадобится какое-то время, чтобы перенастроить телепатические контуры в этом дурацком колпаке. В общем, давай отчаливать, пока корабль не всполошился. Иначе будет много чего неприятного, в том числе термоядерный взрыв, и вряд ли я или даже твой чудесный меч спасет нас в самом эпицентре. Стартуем.
Лады преятиль гаварю и пад нимаюс наноги и на диваю шлем. Такое ащющение будта мозги из бошки выбралис будта я тока што спал а сичяс праснулса. И будта штота в мине есть ат старикажки каторый в койки валяица. Нуда хрен с ним патом разбирёмса. Раз волча бошка гаварит нада из замка выбираца значит так-тому и быть. Я паднял метч и пабижал к выхаду. Здеся тожа ни нашлос сакровишча так вить всех багатстсв на свети ни дабудиш. Да к таму-же ишо не вечир. Мала ли на белам свети замков и валшебников и старых варворов и всиво такова протчева…
Во блин житуха, а? Не жизня а молина…
Назад: Миоцен
Дальше: Четвертичный период