Книга: Мост
Назад: Олигоцен
Дальше: Плиоцен

Миоцен

«Сеются по свету разные правды Роем пластиковой шрапнели, Многим они проникают под кожу, Кое-кому задевают нервы. Лишний симптом застарелой хвори, Лишний стигмат миропорядка; Расцвет и тленье вашей системы, Диабетического материализма. Давайте просите у нас прощенья. Ответьте, ради чего вся подлость. Скажите: „Хотели сделать как лучше, Боль причиняли для вашей же пользы“. Мы улыбнемся в ответ притворно, Припомнив Кровавые Воскресенья Вместе с Черными Сентябрями, — Время, что вы растратили зряшно.
Нам это — повод считать патроны, Думать, где выстроим баррикады, Выбрать решительных командиров, Смазать винтовки и ждать сигнала. А до тех пор бормотать согласно: «Да, ну конечно, все так и было. Мы не в претензии — понимаем: Вы же всегда хотели, как лучше…"»
— Очень, очень радикально, — кивнул Стюарт. — Сплошь уличные лозунги. Я всегда говорил, что хороший стих заменяет десяток «Калашниковых». — Он еще раз кивнул и поднес к губам стакан.
— Слышь, ты, жопа с ручкой, а как тебе «диабетический материализм»? Не возражаешь?
Стюарт пожал плечами, потянулся за новой бутылкой «Пильза».
— Ни в коем разе. Валяй дальше, чувак. Это новые стихи?
— Старье. Хотя подумываю, не рискнуть ли что-нибудь напечатать. Просто боялся, ты обидишься.
Стюарт рассмеялся:
— Ну и мудила же ты иногда! Сам-то хоть об этом знаешь?
— Догадываюсь.
Это было в Данфермлине, в доме Стюарта. Шона с детьми отправилась на выходные в Инвернесс. Он приехал оставить рождественские подарки и пообщаться со Стюартом. Хотелось с кем-нибудь поговорить. Он откупорил новую банку «экспортного» и добавил пробку с колечком к растущей в пепельнице груде.
Стюарт налил себе в стакан «Пильза» и перебрался к вертушке. Последняя пластинка доиграла несколько минут назад.
— Как насчет тряхнуть стариной?
— А чего? Давай поностальгируем. — Откинувшись на спинку кресла, он глядел, как Стюарт ворошит большим пальцем коллекцию дисков, и жалел, что не придумал ничего оригинальнее, чем дарить детям пластинки. Впрочем, они именно пластинки и просили всегда. Одному было десять, другому — двенадцать. Он вспомнил, что первый сингл купил себе на шестнадцатилетие. А у детей Стюарта уже свои коллекции альбомов. Что тут скажешь?
— О господи, — пробормотал Стюарт, вытягивая и удивленно разглядывая голубой с серым конверт. — «Deep Purple in Rock».
Неужели это я покупал?
— Обкурился, наверное, в дупель, шандарахнуло в голову, как булыжником, — сказал он.
Стюарт повернулся к нему и подмигнул, доставая диск из конверта:
— Что это с тобой? Проблеск остроумия?
— Крошечная искорка. Да ставь же диск, япона мать!
— Погоди, сейчас почищу, давно не слушал. — Стюарт протер диск и опустил иглу: «Can't Stand the Rezillos».
«Так это аж семьдесят восьмого! — подумал он. — Ни хрена себе! Вот уж правда, трясем стариной».
Стюарт покивал под музыку, потом сел в кресло.
— Люблю я эти нежные, мелодичные песни, — прокричал он.
Проигрыватель оглашал комнату грохотом «Somebody's Gonna Get Their Head Kicked In Tonight».
Он отсалютовал Стюарту пивной банкой:
— Семь лет! Боже Всемогущий! Стюарт наклонился вперед, приставил к уху согнутую ладонь.
— Семь лет, говорю. — Он кивнул на хайфай: — Семьдесят восьмой…
Стюарт откинулся в кресле, выразительно покачал головой:
— Не-а. Тридцать три и одна треть.

 

Я понижен в должности, и теперь моя работа — рассказывать истории из прежней жизни. Копаюсь в своих снах, выискиваю там лакомые кусочки для привередливого фельдмаршала и его пестрого воинства — банды отъявленных душегубов. Мы сидим на корточках вокруг костра; горят музейные знамена и драгоценные книги, пламя сверкает на патронташах и штыках. Мы едим человечину и пьем дрянное виски. Фельдмаршал хвастает выигранными им битвами, трахнутыми им женщинами, а когда запас его фантазии иссякает, наступает моя очередь. Я рассказываю про мальчика, у которого отец держал на пустыре голубятню. Мальчик вырос, и самым счастливым в его жизни был тот день, когда он предложил своей девушке руку и сердце и получил отказ, а случилось это на вершине громадного архитектурного памятника, и там тоже жили голуби.
Однако на фельдмаршала моя история, похоже, не производит впечатления, поэтому я возвращаюсь к самому началу.
Когда в кабинете худого седоволосого человека, барабанившего ключом по серому столу, со мной по законам мелодрамы приключился обморок, меня перенесли на поезд. Пока я лежал без сознания, тот доехал до границы Республики, по гребню плотины промчался на тот берег почти идеально круглого моря и углубился в стылую тундру.
Придя в себя на узкой койке, я обнаружил, что описался. Самочувствие было ужасным: голова раскалывалась, туловище ныло в нескольких местах и проснулась застарелая круглая боль в груди. Вокруг меня погромыхивал поезд.
Мне дали новый комплект одежды — форму официанта. В поезде ехали престарелые чиновники из Республики, их отправили с миротворческой миссией, но мне так и не привелось узнать, в каких таких должностях состояли эти люди и какого такого мира они намеревались добиться. И я вместе с опытным старшим официантом должен был обслуживать их в вагоне-ресторане, подавать напитки, принимать заказы, носить с кухни еду. К счастью, эти дряхлеющие бюрократы почти беспробудно пьянствовали и первые мои оплошности остались незамеченными, а вскоре меня поднатаскал старший официант. Иногда приходилось стелить койки, подметать, стирать пыль и надраивать блестящую фурнитуру в мягких купе и сидячих вагонах.
Если это наказание, то очень мягкое, думалось мне. Позже я узнал, что лишь чудом избежал гораздо худшей судьбы. Дело в том, что для обслуги и пассажиров этого поезда я был неграмотным, немым и глухим. Ведь я ни слова не понимал в речах окружающих или в газетах, которые лежали в вагонах. Поэтому мне можно было доверять и можно было меня использовать. Естественно, я кое-чему все же научился, но мой словарь представлял собой горстку ресторанных терминов, и меня хватало от силы на расшифровку табличек, таких как «Просьба не беспокоить». Но от официанта большего и не требовалось. Поезд мчался по продуваемой всеми ветрами тундре, минуя низкорослые городки, лагеря для заключенных и военные базы.
Чем дальше мы отъезжали от Республики, тем быстрее чиновники переходили от пьяного расслабления к пьяному напряжению. На горизонте медленно поднимались столбы черного дыма, над поездом с ревом проносились боевые самолеты. В такие моменты пассажиры инстинктивно пригибались к столикам, потом смеялись, расстегивали воротники и одобрительно кивали вслед быстро исчезающим в небе пятнышкам. Затем ловили мой взгляд и властно щелкали пальцами: еще по одной!
В составе нашего поезда были две платформы с двумя четырехствольными зенитными установками: одна перед локомотивом, другая — за вагоном с охраной; позже перед ней вставили теплушку для артиллеристов и бронированный вагон с дополнительными боеприпасами. Военные жили обособленно, в пассажирские вагоны почти не заходили, и меня не посылали их обслуживать.
Позже в городке, где вдали ревели сирены и клаксоны, а рядом с вокзалом бушевал громадный пожар, было отцеплено два пассажирских вагона. Вместо них поставили обшитые бронеплитами, с пехотой. Офицеры заняли один или два спальных вагона. Но все же среди пассажиров еще преобладали чиновники. Офицеры вели себя прилично.
Переменилась погода, выпал снег. Мы ехали вдоль щебенчатой дороги; под разными углами к ней в кюветах валялись сожженные грузовики, а проезжая часть и обочины были испещрены воронками. Уже появлялись воинские колонны и толпы бедно одетых гражданских с детскими колясками, груженными домашней утварью. Войска двигались в обоих направлениях, беженцы — в одном, противоположном нашему. Несколько раз поезд без видимой причины останавливался, и часто я видел проходящие мимо товарняки со щебенкой, а также с разобранными грузовиками, бульдозерами и подъемными кранами. Многие мосты над заснеженной тундрой были совсем недавно построены из обломков прежних мостов; обслуживали их саперы. Такие участки поезд преодолевал с черепашьей скоростью, я даже выходил и шагал рядом, разминал ноги, дрожа от холода в тонкой тужурке официанта.
Прежде чем я понял, что происходит, в вагонах не осталось штатских, только офицеры и поездная обслуга. И все вагоны теперь были бронированные. У нас было три обшитых стальными плитами дизельных локомотива впереди и еще два позади. Через каждые три-четыре вагона — платформа с зенитными орудиями, в крытых вагонах прятались полевые пушки и гаубицы; и еще был вагон с радиостанцией и автономным электрогенератором, несколько платформ с танками, джипами и артиллерийскими тягачами, а также теплушки, набитые новобранцами, и с десяток вагонов, груженных бочками с горючим.
Я теперь прислуживал только офицерам. Они много пили, еще больше, чем бюрократы, и имели склонность к вандализму, но зато не бросались в меня столовым серебром, когда я ронял грязные тарелки.
Солнце грело меньше, ветры студили сильнее, а тучи были здесь особенно темны и плотны. Беженцы нам больше не встречались, только развалины городов и деревень, похожие на рисунки углем: чернота покрытых сажей камней и пустая белизна лепящегося ко всему и вся снега. Попадались опустевшие военные лагеря, разъезды, забитые бронепоездами вроде нашего или поездами с сотнями танков на платформах, с гигантскими орудиями на многоосных платформах длиной с полдюжины обычных.
Мы подверглись атаке с воздуха. Наша зенитная артиллерия открыла сумасшедшую пальбу, вдоль поезда поплыли облака едкого порохового дыма. Самолеты били из пушек, вышибали нам окна; бомбы падали в сотнях футов от железнодорожного пути. Мы со старшим официантом лежали на полу кухни, он прижимал к животу коробку тончайших хрустальных бокалов, а над нами свистели осколки оконного стекла. Оба мы ужаснулись при виде волны красной жидкости, хлынувшей из-под кухонной двери; подумали, что убило кого-то из поваров. Но это было всего лишь вино.
Повреждения были устранены, и поезд двинулся дальше между низкими холмами, под темными тучами. Местами ветром сдуло с холмов снег, и, хотя солнце уже не поднималось высоко в небо, стало теплее. Я как будто даже чувствовал дыхание океана. Иногда попахивало серой. Нам попадались военные лагеря, каждый крупнее предыдущего. Холмы постепенно сменились горами, и я однажды вечером, работая в ресторане, увидел первый вулкан. По ошибке я принял его за разгорающийся вдали грандиозный ночной бой. Военные лишь косились за окно и предостерегали, чтобы я не пролил суп.
Вдали теперь непрестанно грохотали взрывы — частью вулканические, частью рукотворные. Поезд с грохотом катил по только что отремонтированному пути, полз мимо серолицых людей с кувалдами и совковыми лопатами.
Мы бежали от неприятельских самолетов: разгонялись на прямых участках пути, опасно кренились на поворотах, ныряли в туннели, тормозили с неистовым визгом, грохотом и треском. Искры из наших тормозных букс освещали стены туннелей.
Мы выгружали танки и автомобили, принимали раненых. Окрестные холмы и долины были усеяны следами войны, как запущенный сад — гнилыми фруктами. Однажды вечером я увидел остовы танков, охваченные рубиново-красным огнем. Под нами по долине текла лава, словно пылающая грязь; у попавшихся в эту западню танков расплавились гусеницы, нелепо задрались к небу стволы пушек. Беспомощные стальные махины, несомые раскаленным потоком, казались мертворожденными детищами самой земли или антителами в адской кровеносной артерии.
Я все еще прислуживал военным в вагоне-ресторане, хотя у нас не осталось вина, а продовольствие ухудшилось и качественно, и количественно. Многие офицеры, севшие на наш поезд после того, как он въехал в прифронтовую зону, могли тупо глядеть в свои тарелки по несколько минут кряду, как будто вместо еды мы предложили им гайки с болтами.
Наши прожектора не гасли ни днем, ни ночью. Темные тучи, громадные расползающиеся клубы вулканического дыма, низкое солнце, которого мы порой не видели целыми днями, — все они словно сговорились превратить обезображенные разрухой горы и долины в страну вечной ночи. Мы ни в чем не были уверены. Сгустившаяся на горизонте тьма могла быть дождевой тучей, а могла быть дымом пожара. Слой чего-то белого на холме или равнине мог быть как снегом, так и пеплом. Сполохи над нами — как пожарами в горных крепостях, так и выбросами проснувшегося вулкана.
Наш поезд, в брызгах застывшей лавы, в корке спекшейся пыли, во вмятинах и заплатах, двигался через сумрак, пыль и смерть, и какое-то время спустя мне это стало казаться совершенно нормальным. Скоро на крышах и стенах вагонов накопится столько остывшего вулканического материала, что мы будем в конце концов неотличимы от скал — по крайней мере, при взгляде сверху. Естественная защитная оболочка, камуфляж как продукт эволюции — словно бы металлы, составляющие корпус поезда, спонтанно вернулись в свое природное состояние.
Нападение застигло нас в гуще огня и пара.
Поезд спускался по горному перевалу. В неглубокой долине сбоку от нас бежал лавовый поток, почти не отставая от поезда. Когда мы по вырубленной в скале выемке приблизились к туннелю, перед нами вырос громадный паровой занавес, и звуки, похожие на шум исполинского водопада, медленно поглотили стук колес поезда. Проехав через заполненный туманом туннель, мы обнаружили, что путь лаве прегражден глетчером; ледяной щит выступал из ответвления ущелья, его грязные талые воды питали широкое озеро. Поток лавы достиг ледяной воды, гнал перед собой необъятную стену пара.
Поезд опасливо крался вперед через облако густого тумана. Я заправлял койки в спальном вагоне. Когда начался камнепад, я отошел к противоположной стене вагона и через открытую дверь смотрел, как по окутанному паром склону летят булыжники, все крупнее и крупнее, как они скачут и врезаются в поезд. Одни камни влетали в окна, другие бились о бока вагонов. Вдруг огромный валун понесся прямиком на меня, и я побежал по коридору. В шуме камнепада и далекой пушечной пальбы я чувствовал содрогание поезда, затем ужасающий грохот стер все прочие звуки. Лава испарила озеро, канонаду, мелкий камнепад по бокам и крышам вагонов. Мой вагон резко накренился, швырнув меня на окно. Мигнули и погасли лампы; душераздирающий треск, звон бьющегося стекла исходил, казалось, со всех сторон; выпуклая крыша и стены пасовали меня друг другу, как футбольный мяч.
Позже я узнал, что вагон оторвался от состава и покатился по каменной осыпи к кипящим водам озера. Бандиты фельдмаршала, явившиеся грабить поезд и добить уцелевших, наткнулись на меня. Я сидел среди обломков, бормотал что-то невразумительное и, как они мне сказали (хотя эти соврут — недорого возьмут), все прикладывал голову старшего официанта к тому, что осталось от его туловища. Я даже засунул яблоко ему в рот.
Меня снова спас мой язык. На нем говорят и эти люди, и они отвели меня к фельдмаршалу. Он находился в небольшом поезде, стоявшем чуть дальше по железнодорожному пути.
Фельдмаршал очень высок и плотен, с непропорционально длинными ногами и безразмерным задом, с широким круглым лицом и покрашенными в черный цвет волосами. Он любит пышные мундиры с высоким альбедо. Он сидел в своем вагоне за столом, слушал музыку по радио и ел засахаренную айву с десертной тарелки. Когда меня, полуживого, притащили к нему, он спросил, откуда я такой взялся. Смутно помню, что я рассказал правду, которая ему показалась крайне забавной. «Будешь моим слугой, — сказал он. — Люблю за обедом слушать интересные байки». Меня заперли в тесном отсеке багажного вагона, и там я ждал, когда банда фельдмаршала дограбит наш поезд и добьет последних пассажиров. Меня обыскали, забрали носовой платок. Через несколько дней я увидел, как в него сморкается фельдмаршал.
Наконец вернулись перепачканные кровью боевики, принесли добытое оружие и ценные вещи. Налетел ветер, принялся гонять пар в долине. Озеро уже почти высохло, но лава все текла. И вот ее поток встретился с глетчером, это вызвало серию ужасающих взрывов, обломки льда и камня взлетели на сотни футов. Наш маленький состав успел улизнуть, лязгая и громыхая, от этого стихийного бедствия. Поезд фельдмаршала был короче, чем попавший к нему в засаду, да и оснащен хуже. Ехали мы ночами, а днем только под прикрытием густого тумана; когда его не было, прятались в туннелях или растягивали камуфляжные сети. Первые несколько дней в вагонах царила напряженная атмосфера, но мало-помалу пестрое воинство расслабилось, и этому не помешал даже налет пикирующего бомбардировщика, от которого мы едва успели сбежать, и страшный проезд через длиннейший извилистый виадук под артиллерийским обстрелом.
Вулканическая активность снизилась, и теперь только фумаролы, гейзеры и озерца кипящей грязи намекали на могучий огонь, что крылся под остывающей коркой земли.

 

Фельдмаршал вез с собой десяток-другой свиней. Они ехали в красивых купейных вагонах, а пленных людей мы везли в хвосте, в двух полных навоза теплушках для скота. Свиней каждый день мыли в личной ванне-джакузи фельдмаршала, занимавшей большую часть его вагона. За хрюшками постоянно ухаживали два солдата, им вменялось в обязанность содержать в порядке постели, которые животные норовили превратить в хлев, носить им пищу (свиньи ели то же, что и мы) и вообще следить за их благополучием.

 

Пленных солдат бросали в озера кипящей грязи. Это случалось довольно часто и делалось просто так, развлечения ради. Фельдмаршал заметил, что на меня это действует угнетающе.
— Огр, — так он произносил мое имя, — Огр, тебе что, не по душе наши невинные забавы?
И я притворно улыбался.

 

Дни удлинялись, на смену дремлющим вулканам пришли низкие холмы и саванны. Фельдмаршал остался без кипящей грязи и придумал новое развлечение — привязывать к шее пленника короткую веревку и гнать его перед поездом. В таких случаях сам фельдмаршал управлял паровозом, хихикал, наращивая скорость и догоняя свою жертву. Обычно сил у несчастного хватало примерно на полмили. Потом его размазывало по шпалам, или он отпрыгивал в сторону, но тогда поезд прибавлял ходу и тащил его вдоль рельсов.
У последнего грязевого озера фельдмаршал приказал обвязать человека веревкой вокруг пояса и столкнуть с берега, а когда бедняга сварился, солдаты вытащили его, покрытого слоем быстро подсыхающей глины. Они взяли лопаты и забросали скорченное тело глиной. Она высохла, и на пепельном берегу соленого зловонного внутреннего моря появилась уродливая статуя.

 

Мы пересекали высохшее море по дну, приближались к городу, воздвигнутому на громадном круглом утесе, и тут появились бомбардировщики. Поезд разгонялся, рвался к туннелю под разрушенным городом; несколько зенитных пушек — наша противовоздушная оборона — открыли ураганный огонь.
Три средних бомбардировщика шли прямо на нас на бреющем полете — от силы пятьсот футов над рельсами. Первым сбросил бомбы ведущий, еще в четверти мили от поезда. Я за этим наблюдал из плексигласовой башенки на крыше вагона фельдмаршала, куда явился откупорить бутылку айсвайна. Машинист резко дал по тормозам, нас бросило вперед. Фельдмаршал промчался мимо меня, пинком распахнул дверь аварийного выхода и спрыгнул. Я кинулся вслед, ударился о пыльную насыпь, а состав погиб под бомбами, как гибнет игрушечный поезд под солдатскими подметками. Насыпь подбрасывала меня, точно батут, с неба сыпались камни и обломки вагонов. Я свернулся в клубок и заткнул пальцами уши.

 

Мы в покинутом людьми городе: фельдмаршал, я и еще десять человек. Больше никто не спасся. В отряде есть кое-какое оружие и одна свинья. В разрушенном городе много просторных, гулких, увешанных флагами залов и каменных башен. Мы разбили лагерь в библиотеке, потому что только в ней удалось найти топливо. Город построен частью из камня, частью из тяжелого темного дерева, которое еле тлеет в очаге, даже если разжигать с помощью пороха. Мы берем воду из ржавой цистерны, стоящей на крыше библиотеки, ловим и едим бледнокожих жителей, которые ночью шмыгают по развалинам, точно призраки в поисках того, что им уже вовек не найти. Солдаты ворчат: мол, эти робкие, но доверчивые существа будто специально созданы для нерадивого охотника. После еды бойцы ковыряются в зубах штыками. Один подходит к библиотечным стеллажам и сбрасывает несколько старинных томов. Возвращается с ними к огню, мнет, корежит их, ворошит страницы, чтобы лучше горели.
Я рассказываю фельдмаршалу про варвара и заколдованную башню, про говорящую зверушку и волшебника, про ведьму-королеву и увечных женщин. Ему нравится.
Позже фельдмаршал с двумя солдатами и последней свиньей уходит в свою комнату. Я мою тарелки и слушаю жалобы на скуку и однообразную диету. Наверное, солдаты скоро взбунтуются: их командир имеет крайне смутное представление, что делать дальше.
Меня зовут к фельдмаршалу. Похоже, раньше здесь был рабочий кабинет или мастерская — несколько столов, одна кровать. Оба солдата уходят, ухмыляясь и подмигивая мне. Запирают дверь. «Надень-ка», — улыбается фельдмаршал.
Это платье. Черное платье. Он встряхивает его передо мной, вытирает нос моим платком. «Надень», — повторяет он.
Свинья лежит в его постели на животе, хрюкает и повизгивает; она привязана веревками за копыта к четырем стойкам кровати. Слышен запах духов. «Надень», — требует фельдмаршал. Я смотрю, как он прячет носовой платок. Надеваю платье. Свинья хрюкает.
Фельдмаршал раздевается, бросает свой мундир в старый сундук. На столе лежат книги и тяжелый пулемет, фельдмаршал берет его и сует мне в руки. Он держит длинную пулеметную ленту, словно это массивное золотое ожерелье, которое должно подойти к черному платью. «Ты глянь на патроны. — (Я гляжу на патроны.) — Они боевые; видишь, Огр, как я тебе доверяю, — говорит фельдмаршал, — делай, что я скажу». Его широкое лицо все в поту, изо рта гадко пахнет.
Я должен засунуть ему ствол пулемета между ягодицами, когда он залезет на свинью, вот чего он хочет. Он уже возбужден — от одной этой мысли. Он намазывает руку ружейным маслом и карабкается на кровать, на визжащую свинью, и хлопает ее меж задних ног намасленной ладонью. Я стою в изножье кровати с пулеметом наперевес.
Мне не нравится этот человек, но мы оба не дураки. На плечиках медных гильз заметны царапины — патроны побывали в челюстях тисков, порох извлечен. А может, и капсюли выжжены.
Рядом с головой свиньи лежит подушка. Фельдмаршал вытягивается на животном, оба хрюкают. Одна ладонь все время рядом с подушкой. Там тоже ствол, думаю я.
— Давай, — командует он и хрюкает.
Я обеими руками берусь за ствол пулемета, одним движением вскидываю и опускаю, как кувалду, на голову фельдмаршала. Мои кисти, предплечья и уши раньше глаз сообщают мозгу, что фельдмаршал мертв. Я ни разу до сих пор не слышал и не чувствовал, как раскалывается череп, но сигнал, проходящий через металл пулемета и надушенный воздух, совершенно четок.
Тело фельдмаршала еще движется, но лишь потому, что дергается свинья. Я заглядываю под подушку, перепачканную человеческой кровью и слюной животного, и вижу длинный, очень острый нож. С его помощью взламываю сундук, в который фельдмаршал запихал свою форму, там нахожу револьвер с перламутровой рукоятью и патроны. Убеждаюсь, что дверь заперта, и переодеваюсь в привычную форму официанта. Прихватываю и одну из шинелей фельдмаршала, иду к окну.
Ржавая рама визжит, но не громче, чем свинья. Я уже стою обеими ногами на подоконнике, как вдруг вспоминаю о носовом платке. Вынимаю его из кармана на мундире убитого.
Город темен, а обитающие в нем робкие, неприкаянные души спешат укрыться, когда я тихо бегу по развалинам.
Назад: Олигоцен
Дальше: Плиоцен