Глава 12
Картины
Аня

Утром я делаю обход пациентов Макнайс-Хауса. Самая младшая – Кайра, ей восемь лет. У нее расстройства аутистического спектра. Она также одаренная художница, и наш приходящий арт-терапевт, Айрис, похоже, добилась многого в развитии навыков социального общения и направления агрессивности Кейры в творческое русло. Кайра показывает мне одну из своих картин.

– Смотри, – говорит она, ее глаза цвета лесного ореха широко раскрыты, когда она подводит меня к большой картине на стене ее палаты. На картине четыре человека. Один работает в саду, второй играет в футбол, третий танцует. Четвертый вроде бы чинит автомобиль. – Это я, это мои мама и папа, а это Каллум.

– Прекрасная картина, Кайра, – хвалю ее я, обращая внимание на цвета, какие она выбрала: вместо обычного для нее черного на картине преобладают небесно-синий, розовый, желтый. Айрис также отметила, что Кайра начала рисовать полные круги вместо бесконечных спиралей – еще один признак улучшения.

У некоторых детей более серьезные заболевания, справиться с ними не так-то легко. Один из наших пациентов, Дэймон, четыре дня отказывался от пищи, прежде чем родители привезли мальчика к нам. Когда я зашла в его палату, он не шел на визуальный контакт, не открывал рта. Пришлось отдавать распоряжение привязать его к кровати и ставить капельницу. Ранее у него диагностировали психоз, и назначенное лечение вроде бы давало результат; а тут такой неожиданный рецидив. Бывают дни, когда человеческий мозг представляется мне пазлом, и собрать его нет никакой возможности.

На это утро – Алекса вчера отвезли в клинику – я назначила совещание, чтобы определиться с нашими дальнейшими действиями. Попросила прийти в конференц-зал Майкла, Урсулу и Говарда Дунгара, нашего трудотерапевта. Подобные совещания для меня необходимость. Я представляю результаты обследования и выслушиваю мнение экспертов, чтобы найти оптимальные для Алекса решения.

Когда я вхожу в конференц-зал, Майкл уже там, греет руки на батарее у окна.

– Как дела с садом-огородом? – спрашиваю я, оценив его состояние.

Он напряжен, хмур, готов к сражению. Майкл поворачивается, приваливается к подоконнику, сует руки в карманы твидовых брюк. Уголки рта дергаются.

– Побеги фасоли уже поднялись на четыре дюйма, – сухо отвечает он.

Я снимаю куртку и улыбаюсь.

– Приятно слышать такое от мужчины.

Его губы изгибаются в полуулыбке, и я краснею, гадая, зачем я ему так ответила.

Приходит Урсула, в ореоле высокого самомнения и джинсах второй день подряд. Позавчера появилось объявление о замещении должности клинического психиатра, поэтому ее нежелание брать на себя лечение Алекса вполне объяснимо. Говард приходит минутой позже, губы в сахаре, ширинка не застегнута. Ему пятьдесят лет, в Макнайс-Хаусе он проработал пять лет, и на столе у него всегда коробка с пончиками.

Когда все занимают свои места, я начинаю совещание коротким докладом о первых результатах моего обследования.

– Алекс Брокколи стал свидетелем четырех попыток самоубийства своей матери, о которых нам известно. Он также присутствовал при бесчисленных эпизодах, когда та причиняла себе вред. У него проявляются признаки шизофрении: высокая активность, слабо выраженная паранойя, необычное поведение и частые интенсивные и яркие галлюцинации. Я договорилась о том, что ему проведут необходимые исследования и возьмут анализы, чтобы исключить физиологические причины его нынешнего состояния. МРТ и ЭЭГ не выявили отклонений от нормы, как и анализ крови.

Я подняла голову от своих записей, чтобы убедиться, что меня слушают. Майкл сидел с опущенными плечами, его широкие ладони вжимались в стол. Урсула изучала меня поверх маленьких, в красной оправе, очков для чтения. Говард ковырял царапину на щеке, оставленную бритвой. Я продолжила:

– Мы все согласны в том, и, полагаю, это наше общее мнение, что зачастую наилучший вариант – сохранять семью. Но в силу нынешнего состояния Алекса я чувствую, что держать его дома опасно. Считаю, что Алекс нуждается в постоянном наблюдении. При этом я сделаю все, что в моих силах, чтобы он мог регулярно и как можно чаще видеться с его матерью.

Говард поднимает голову:

– Вы можете объяснить, что подразумеваете под опасностью пребывания дома?

Я киваю:

– Мои беседы с ним показали, что у него частые перцептивные расстройства и иллюзии, включая сильную привязанность к воображаемому другу, которого зовут Руэн. Этот персонаж интересует меня больше всего, потому что он во многом говорит мне, каким воспринимает себя Алекс.

Урсула переплетает пальцы.

– И каким он себя воспринимает?

– По его словам, Руэн – это плохая сторона Алекса.

Урсула поднимает голову:

– Так Алекс не говорит, что он плохой?

– Нет, но я уверена, что Руэн – проекция Алекса на самого себя. Он также заявляет, будто видит демонов, постоянно, везде. Я хочу, чтобы он провел в Макнайс-Хаусе как минимум месяц, для должного наблюдения и обследования. Перевод Алекса в Макнайс-Хаус потребует согласия матери. Синди отказывается его дать. В настоящее время она проходит обследование для определения, может ли она принимать адекватные решения как мать Алекса, и это печально. Если выяснится, что не может, Алекс будет переведен в Макнайс-Хаус при первой возможности.

Майкл наклоняется вперед.

– Я думаю, мы должны учитывать факт, что мать Алекса сейчас находится в психиатрическом отделении для взрослых. Нам известно, что она проведет там еще три недели. Не лучше ли подождать до ее выписки из больницы?

Урсула поворачивается к нему.

– Почему?

– Ситуация деликатная, – объясняет Майкл. – Алекс и его мать очень близки. Если мы подождем, пока Синди выпишется из клиники, она сможет навещать Алекса в Макнайс-Хаусе. Этот контакт приободрит и вселит уверенность и в мать, и в сына, и тогда назначенное лечение наверняка будет более эффективным.

– А что за отметины на теле Алекса? – вмешивается Говард. – К мальчику применялось насилие?

– Скорее всего это самоистязание, – предполагает Урсула, складывая руки на груди.

– Если Алекс сделал это сам, – говорю я, – тогда нам необходимо вмешаться.

Я смотрю на Майкла, замечаю, что его лицо начинает наливаться кровью. Мне грустно: я по-прежнему не могу убедить его, что я с ним заодно.

– И Алекс, и Синди огорчатся из-за того, что их разлучают, – спокойно произносит он.

Никто не упоминает, что попытки Синди покончить с собой могли привести к тому, что разлука стала бы вечной. И Синди в ее нынешнем психическом состоянии не способна этого осознать.

– Это медицинская проблема, – мягко напоминаю я. – Медицинская проблема требует медицинского вмешательства…

– Но вы еще не поставили диагноз! – возражает он.

– Разве в его досье не упомянуто, что у Алекса РАС? – замечает Урсула.

Я качаю головой.

– Похоже, консультанты передавали друг другу Алекса, как подопытную морскую свинку. Только один отметил большой словарный запас и проблемы в общении как вероятный признак РАС, но я склонна к тому, чтобы полностью исключить данный диагноз. Собственно, для этого мне и нужно его пребывание в Макнайс-Хаусе, – говорю я, но именно в этот момент Урсула и Говард что-то громко обсуждают, и у меня складывается впечатление, что моя последняя фраза проходит мимо их ушей.

Майкл и я смотрим друг на друга, разделенные длинным столом. Две силы, придерживающиеся полярных позиций.

Я откашливаюсь. Урсула смотрит на меня.

– Извините, – резко говорит она. – Мы с Говардом полагаем, что комплексный подход в этом деле более правильный, позволяющий получить полную картину. И Синди – часть этой картины.

Краем глаза я вижу, как Майкл согласно кивает. Урсула продолжает:

– Со своей стороны, в случае Алекса я рекомендую сосредоточиться на поисках оптимального решения проблемы. Майкл, вы уже несколько лет курируете эту семью, так?

Майкл смотрит на нее и кивает.

– Аня, будет лучше, если вы с Майклом с этого момента будете работать в тесном контакте, чтобы учесть все индивидуальные особенности и требования. Мы можем обсудить результаты через пару недель.

Я открываю рот, чтобы возразить, но Урсула уже встала, чтобы уйти. Говард смущенно улыбается и следует ее примеру. Перед тем как покинуть конференц-зал, наливает себе холодного кофе из стального кофейника, который стоит на столике в дальнем углу. Майкл сидит, опустив голову, как и я. Ждет, пока Говард, чавкая, опустошит чашку и выйдет в коридор, и только потом обращается ко мне:

– Аня, послушайте… Я просто не хочу подвергать эту семью сильным потрясениям. Знаю, что намерения у вас самые благие, однако слишком долго их только трясли и мало чем помогали.

Я чувствую, как начинают гореть щеки. Напоминаю себе, что случай Алекса – не поле битвы между мной и коллегами, и, пусть в ушах шумит кровь, пытаюсь убедить себя, что это правильное решение: подождать, пока Синди выпишется из больницы. Но при этом мне не терпится довести дело до конца, и я не могу сказать, что заставляет меня спешить.

Майкл поднимается, обходит стол и садится рядом со мной.

– Вы в порядке? – спрашивает он.

Я поднимаю руку к щеке и обнаруживаю – к ужасу – что плачу.

Я киваю и смеюсь, и стараюсь взять под контроль эмоции, вырвавшиеся на свободу.

– Да, – отвечаю я, глядя на мокрые подушечки пальцев, словно жду, чтобы они объяснили, откуда влага. – Наверное, я пока не освоилась на новом месте. В Эдинбурге на подобных совещаниях мы соперничали друг с другом, разыгрывали сложные партии. Здесь ничего такого нет и в помине.

Он улыбается, и я пользуюсь возможностью вытереть потеки расплывшейся туши. Затем убираю заколку, которая удерживала волосы в пучке, чтобы они прикрыли шрам. Майкл перестает улыбаться, вглядывается в мое лицо, оценивает новую прическу, косится на шрам.

– Я не хочу показаться лицемером, – говорит он, тщательно подбирая слова, – но, думаю, вам следует соблюдать осторожность, чтобы не бросаться в это дело как в омут.

– А разве я бросаюсь?

– Вы раньше сказали, что загадки раздражают вас. Я опасаюсь, что единственная загадка, какая раздражает вас, это Поппи. И вы видите слишком многое от Поппи в Алексе. В случае Алекса, – торопливо добавляет он.

Я хмурюсь.

– Я постоянно имею дело с десятками детей, страдающими психическими заболеваниями. Почему вы думаете…

Майкл качает головой.

– Не с болезнью Поппи, Аня. Таких у вас нет. Вы боитесь, так? Что он собирается покончить с собой, как это сделала ваша дочь?

Я чувствую, как меня прошибает жар, мне трудно дышать. Он, конечно, злится, в его заявлениях им движет гнев. Я отказываюсь отвечать тем же. Встаю и собираю бумаги.

– А пока, – произношу я, – я собираюсь поговорить со школьными учителями Алекса и его тетей Беверли. Если найду доказательства того, что он склонен к самоповреждениям или опасен для остальных, тогда, уверена, вы согласитесь, что нет иного выхода, как положить его в клинику.

К моему удивлению, Майкл пожимает мне руку и кивает, прежде чем выйти из конференц-зала.

Вернувшись в кабинет, я нахожу в почтовом ящике новое письмо. Меня охватывает облегчение, когда я вижу, что оно от Карен Холланд, учительницы Алекса в начальной школе.

Я сразу пишу ответ, что принимаю ее предложение встретиться сегодня. Обуваю туфли для бега, перекладываю бумаги по Алексу из брифкейса в рюкзак, выхожу из Макнайс-Хауса и по знакомым улицам шагаю к Королевскому университету. Среди множества студенческих объявлений, которыми обклеены фонарные столбы и стены пансионов, замечаю большую яркую афишу «Гамлета» в постановке «Североирландского театра действительно талантливых детей» Джо-Джо. В названии спектакля буквы образованы дырами от пуль. На афише несколько фотографий монахинь с автоматами и подростков, копирующих бандитские жесты. Внизу теплые слова поддержки от нескольких кинозвезд. Я нахожу маленькую фотографию Алекса в роли Горацио, сделанную на одной из репетиций, и улыбаюсь, вспоминая его не очень удачные попытки сочинить анекдот для этого персонажа. Джо-Джо шепнула мне, что по ее задумке анекдоты и должны быть плохими, хотя главное для нее – уверенность, с какой Алекс теперь держится на сцене. Из застенчивого, нервного мальчишки, голос которого едва слышен в первом ряду, превратился в актера, захватывающего внимание зала и знающего, что, когда и как надо делать на сцене. Я напоминаю себе, что следует пригласить Джо-Джо в Макнайс-Хаус.

Я направляюсь к школе по прямой, как летает ворона, срезая путь через четырехугольный двор Королевского университета, где новые корпуса сверкали рядом со старыми, из красного кирпича, которые я помню. Мысленно возвращаюсь в те дни, когда подростком сидела на одеяле среди друзей – мне потребовались какие-то мгновения, чтобы вспомнить их имена. «Блонди»по радио, сандвичи с вареньем, холодный чай.

Неужели с тех пор миновала четверть века?

Я прохожу мимо сверкающего нового здания, на котором написано «Музыкальная школа». Через большие окна видны чистые просторные классы. Мимо шагают двое студентов. Один разговаривает по мобильнику, у второго в руке чашка из «Старбакса». Я направляюсь к ботаническому саду, потом останавливаюсь перед куполообразной теплицей, где белые тюльпаны цветут на двух клумбах, формой напоминающих крылья. Они выглядят настоящими, ярко-белыми. Мне кажется, что они двигаются, а лепестки буквально шуршат, словно перья. Я долго смотрю на них, будто зачарованная, осознаю, что издали они – настоящие крылья голубя, а есть еще и птичья голова – маленькая клумба с клювом из примул. Символ мира.

Когда тело Поппи предали земле, я не хотела и слышать о могильном камне. Мне казалось, что он окончательно похоронил бы мою маленькую девочку. На ее могиле в Эдинбурге по моему заказу установили крылья голубя, высеченные из портлендского камня, который белеет со временем. Скульптор постарался и вырубил каждое крыло так, что перышки, казалось, оживали и шевелились под солнечным светом. Этим я надеялась принести дочери покой. Сама же покоя так и не нашла.

И до сих пор не знаю, где искать.

Я прибыла в начальную школу Святого Павла в 15:45, за четверть часа до назначенного срока. Располагалась она в перестроенной часовне, и церковная атмосфера поддерживалась детскими рисунками святых и постерами религиозных фестивалей. Заметила я ангелов и Иисуса на окнах из цветного стекла, которое ярко сверкало в послеполуденном солнечном свете. Стрелка-указатель направила меня к регистрационной стойке, за ней сидел молодой человек и печатал на клавиатуре компьютера.

– У меня встреча с Карен Холланд, – объяснила я.

Он кивнул, попросил расписаться в регистрационной книге, а потом отвел меня в учительскую.

– Карен на совещании. – Он указал на раковину и кофеварку, затем на диваны у противоположной стены. – Устраивайтесь поудобнее.

В углу стояло старое черное пианино с канделябрами, похожими на кактусы, на передней панели и поднятой крышкой. Желтые и щербатые клавиши напоминали зубы старика. Я посмотрела на дверь, убедилась, что никого нет, и провела пальцами по клавишам, словно собралась сыграть «Патетическую сонату» Бетховена. На мгновение захотелось наклониться и нажать на клавиши, исторгнув величественные звуки из великолепного инструмента, но сдержалась. Медленно убрала руки, не нарушив царящей в учительской тишины.

После смерти Поппи я продала ее любимый кабинетный рояль за десятую долю цены, чтобы избавиться от его звуков. Казалось, даже при закрытой крышке ветер проникал внутрь, терся о струны, и мелодии Поппи звучали, как призраки. Я сама играла с детства, сначала бренчала на старой «Ямахе» в школе, потом одна учительница предложила мне брать у нее уроки. Я считала важным учить Поппи, и игра на рояле ее радовала, но я и представить не могла, какую боль будет вызывать любая нота, взятая на рояле после смерти дочери. Какое чувство одиночества станет источать столь любимая мною музыка.

– Доктор Молокова!

Я обернулась и увидела в дверях невысокую полную женщину в облегающем платье цвета ржавчины. Ее глаза скрывали тонированные линзы очков, густые волосы цветом напоминали темный янтарь. На коричневых колготках спустилась петля, а рука, которую я пожала, была горячей, как выпрыгнувшая из тостера гренка. Женщина широко улыбнулась.

– Я Карен Холланд, добрый день! Давайте пройдем в мой класс?

Я кивнула и последовала за ней по коридору мимо мозаик Африки из папье-маше и тридцати автопортретов восьмилеток. Поискала лицо Алекса, но напрасно.

– Я кое-что нашла для вас в своем архиве, – сообщила мне Карен, когда мы вошли в классную комнату.

– Архиве?

Я огляделась. Стены в рисунках, графиках успеваемости, правилах правописания, документальный фильм о слонах проецировался на белую доску у дальней стены. Карен повела меня к столу, на котором заранее разложила для просмотра несколько больших детских рисунков.

– Чьи они? – спросила я. Уловить смысл в написанных крупными буквами, с ошибками, фразах и маленьких профилях, нарисованных потрескавшейся черной краской, не удавалось.

– Я рада, что сохранила их. – Карен сняла очки и потерла глаза.

Я увидела, что они у нее маленькие и ярко-синие. Она щурилась даже от мягкого света, идущего от окон. Я повернула голову, чтобы взглянуть на рисунки под другим углом.

– Это газетные заголовки?

Она вновь надела очки, вздохнув от облегчения, потому что свет перестал резать глаза.

– Их нарисовал Алекс в шесть лет. Мы представляли, какие заголовки могли отражать гибель «Титаника», и учились правильно использовать слова. Алекс отклонялся от темы, и мне всегда виделось в этом нечто существенное.

Я оглядела заголовки. «Чудовищное преступление», – кричал один. На другом рисунке Алекс изобразил младенца, похожего на запеленатого Иисуса, под надписью «Гори в аду». На третьем я прочитала: «Руэны человеческих жизней». Я подумала о Руэне, воображаемом друге Алекса, и в голове словно вспыхнула лампочка.

– Я показывала рисунки консультантам Алекса, но они не обратили на них внимания.

Я подняла голову.

– Вы спрашивали Алекса, почему он их нарисовал?

– Он вроде бы и сам не понимал, как так вышло.

– Но речь шла о трагедии «Титаника»…

Я вновь всмотрелась в рисунки, перебирая в памяти подробности моих разговоров с Алексом. Он, наверное, видел заголовки в газетах. Тогда становилось понятным, откуда взялось имя Руэн.

– А каким Алекс был учеником?

Карен подняла руку, чтобы пригладить густые волосы.

– Вежливым, спокойным. Более способным, чем большинство. Ни с кем не дружил… Мне становилось грустно, когда только его не приглашали к кому-то на день рождения… Но такое случается, знаете ли. Думаю, именно его изоляция служила причиной злости.

– Злости?

Карен кивнула, хотя я почувствовала, что об этом она говорит с неохотой.

– Да… иногда у него случались… вспышки ярости, они заканчивались потоком слез.

Я вспомнила эпизод, о котором читала в записях консультанта.

– Алекс ударил вас?

Она вздохнула.

– Он бросился на меня, со всей силы ударил в грудь кулаком. Думаю, это потрясло его даже больше, чем меня. Однако я сообщила об этом консультанту, который тогда вел Алекса. Он день ото дня становился более взвинченным, и я думала, что это в его интересах…

– Он когда-нибудь бил другого ученика?

Карен покачала головой.

– Он так и не объяснил, почему разозлился. Это была истерика, даже хуже. Ругань, крики, угрозы.

– Угрозы?

– Да. Мне, другим детям. Но это были… если можно так сказать, слепые угрозы. Словно Алекс не видел, кто находится рядом. Не узнавал ни меня, ни одноклассников. Забыл, кто мы. Эта вспышка опустошила его, потом Алекс был сам не свой. Когда я рассказала о случившемся его матери, она вроде бы огорчилась, но не предложила никаких объяснений. – Карен вздохнула. – В школе наши возможности ограничены. Основа закладывается дома, в семье, что в некоторых случаях очень прискорбно.

Записав все, что хотела, я поблагодарила ее и уже собралась защелкнуть брифкейс. Она снова сняла очки, сощурилась от света.

– Он неплохой мальчик. Алекс написал мне короткую записку после того, как ударил меня.

– Она у вас?

– Разумеется. Дома. Я сохранила ее, как поступаю со всем, что дают мне дети. Алекс нарисовал меня, большими буквами написал «ИЗВИНИТЕ», изобразил поцелуи и объятия. Не каждый ребенок на такое способен.

Я улыбнулась и задалась вопросом: почему в моих записях об Алексе нет ничего об этом рисунке.

– Карен, вы учили Алекса несколько лет. Когда, по-вашему, его поведение изменилось?

– Шестнадцатого декабря две тысячи первого года, – ответила она, печально улыбнувшись. – В тот день, когда Алекс сообщил мне, что умер его отец.