В начале декабря 1541 года юный государь шёл по переходу из дворца в Благовещенский собор и повстречался со священником Сильвестром, который при виде его тотчас же почтительно склонился. Ваня был памятлив на лица, он сразу же приметил появление в соборе нового иерея, который как будто бы приехал в Москву из Новгорода. Он запомнился тем, что во время службы глаза его, обращённые к Господу Богу, горели страстной верой, в уголках их блестели слёзы. Сильвестр был высок ростом, с длинной седоватой бородкой, одет в скромную чёрную рясу и такого же цвета небольшую шапочку. Поражали глаза священника: в них светились доброта и всепрощение, понимание собеседника и сочувствие его помыслам. В остальном Сильвестр был похож скорее на простолюдина, и скромность одежды подчёркивала это.

Ваня некоторое время колебался: он видел, что священник хочет обратиться к нему, но не решается, нужно ли ему самому вступать с ним в беседу?

— У тебя дело ко мне? — наконец спросил он Сильвестра. У того глаза оживились радостью.

— Давно лелею мечту поговорить с тобой, государь. Душа моя тоскует о тех кто томится в неволе, потому я не только всех своих рабов освободил, но и чужих выкупал из рабства и отпускал на свободу. Все бывшие наши рабы свободны и живут у нас по своей воле. Многих оставленных сирых и убогих мужского и женского пола и рабов в Новгороде и здесь, в Москве, я вспоил и вскормил до совершенного возраста и выучил их, кто к чему был способен: многих выучил грамоте, писать и петь, иных делать иконы, третьих — книжному рукоделию, а некоторых научил торговать разного торговлею. И все те — дал Бог-свободны: многие в священническом и дьяческом чине, во дьяках, в подьячих, во всяком звании кто к чему способен по природе и чем кому Бог благословил быть — те рукодельничают, те в лавках торгуют, а иные ездят для торговли в разные страны со всякими товарами. — Ваня слушал длинную речь священника, непонятно зачем заведённую, со вниманием, ибо никто никогда о таком с ним не говорил. — И Божьей милостью всем нашим воспитанникам и послужильцам не было никакой срамоты. А от кого нам от своих воспитанников бывали досады и убытки — всё это мы на себе понесли, никто этого не слыхал, а нам всё Бог пополнил.

Голос у Сильвестра приятный, звучный, плавнотекущий. И показалось Ване, будто священник явился к нему из иного мира, чистого, лучезарного, мира праведников. Но к чему эти речи, чего хочет от него Сильвестр?

— Ничтожный я человек, государь, но, поступая по воле Господа нашего, чувствую, как возносится душа моя ввысь, наполняется великой радостью, и тогда возникает желание поделиться сей радостью с теми, кто её ещё не испытал. Эта радость посетит тебя, государь, ежели ты освободишь из нятства своего двоюродного брата Владимира Андреевича. Нет его вины перед тобой никакой.

Ваня давно уже дал обещание Ивану Бельскому выпустить на свободу Владимира Старицкого, поэтому ответил без промедления:

— Я велю немедленно освободить из темницы брата Владимира и его мать Евфросинию.

— Премного благодарен тебе, государь. Души моей коснулась радость великая, словами неизъяснимая. А когда сбудутся твои слова — свершится чудо: в самую полночь на Рождество Христово узришь, как отверзаются небесные врата и с высоты на землю нисходит сам Сын Божий. В это время и рай пресветлый открывается, и все его прелести и красоты становятся видимыми людям благочестивым. Не многим выпадает счастье увидеть всё это.

В день Рождества Христова великий князь Иван Васильевич по совету митрополита Иоасафа и боярина Ивана Фёдоровича Бельского позволил своему двоюродному брату Владимиру Старицкому и его матери Евфросинии, только что освобождённым из нятства, прибыть во дворец. Два мальчика стояли друг против друга и вместо того, чтобы, обнявшись, побежать играть в разные игры, старательно делали то, что придумали для них взрослые.

— Великий государь! Премного благодарны тебе за милость, которую ты явил нам. Всю жизнь будем молить Бога, чтобы ниспослал он тебе благодать свою, — Евфросиния, одетая во всё чёрное низко поклонилась: глаза её лихорадочно блестели, в них не было ни любви, ни почтения.

Ваня с любопытством рассматривал своего двоюродного брата, которого до сих пор не видел. Четыре года провёл он в темнице за прегрешения отца своего Андрея Ивановича Старицкого, который будто бы намеревался отнять у него великокняжескую власть. Ване захотелось приободрить стоявшего напротив бледного мальчика, но вместо этого с важным видом изрёк:

— Возвращаю тебе, княж Владимир, отцовский удел. Даю тебе бояр и детей боярских, чтобы жил ты в довольстве и богатстве.

Из глаз Евфросинии полились слёзы, губы её дрожали. Владимир земно поклонился великому князю и побледнел ещё более. Он был ослеплён роскошью одежд присутствующих на приёме бояр, торжественностью митрополита Иоасафа, оглушён свалившимся на него счастьем.

Рядом с юным великим князем стоит боярин Иван Фёдорович Бельский. Поглаживая холёной рукой бороду, он самодовольно улыбается: ему в этот миг казалось, что, освободив из заключения Владимира Старицкого с матерью, он привлёк на свою сторону бояр, приверженных удельному князю. Но если бы боярин повнимательнее присмотрелся к присутствующим, то заметил бы озабоченность на лицах отца и сына Тучковых, Ивана Юрьевича Шигоны, а на лице Ивана Ивановича Кубенского — ничем не прикрытую ненависть. Бельский, однако, ничего этого не заметил.

С великокняжеского приёма Михаил Васильевич Тучков возвращался вместе с сыном Василием, За последние годы Тучков-старший сильно сдал, ступал тяжело, при ходьбе страдал одышкой. После свержения митрополита Даниила Шуйские сослали его в родовое село Дебала Ростовского уезда. В том селе, расположенном на реке Где, было около пяти десятков крестьянских и бобыльских дворов. После шумной колготной Москвы, после острот дворцовой жизни, щедро сдобренной интригами и взаимной ненавистью, сельская жизнь показалась Михаилу Васильевичу скучной и нудной, поэтому он был признателен Ивану Бельскому, который после возвращения с Белоозера тотчас же повелел вернуть его в Москву. Правда, юный государь неохотно согласился удовлетворить просьбу своего первосоветника, ибо хорошо помнил мерзкие слова, сказанные Тучковым дьяку Елизару Цыплятеву относительно матери Елены Васильевны. Несмотря на дружеские отношения с Иваном Бельским, Тучков был нынче им недоволен.

— Иван Фёдорович, — бубнил он сыну, — рассиялся, как начищенное зерцало. А чему обрадовался? Великий князь возвратил двоюродному брату удел. Смуты у нас и без того хватало, так ныне её ещё больше станет.

— Многие бояре недовольны Бельским и митрополитом Иоасафом.

— Согласен с тобой, сын мой, приверженцы Шуйских давно уж на Бельского зубы точат. Ивана Васильевича он по весне послал во Владимир якобы для дела против казанских татар, а дела-то, однако, никакого не было. Всем стало ясно, что Иван Бельский решил избавиться от опасного соперника. Андрея Шуйского он сместил с наместничества и отправил в его владения в Заволжье. Слышал я, — понизил голос Михаил Васильевич, — будто Шуйские замышляют свергнуть Бельского и митрополита Иоасафа.

— Если такое случится, отец, нам надобно подумать, кого вместо Иоасафа поставить митрополитом. По моему мнению, лучше Макария- архиепископа новгородского — никого нет. Вельми учен сей человек, умудрён знаниями книжными, много думает об устроении земском. Помню, вскоре после смерти Василия Ивановича Макарий послал государыне Елене Васильевне от своей епархии семьсот рублей для выкупа русских полонянников со словами: «Душа человека дороже золота». Лучшей опоры для юного великого князя нам не найти.

— Иоасафу, видать по всему, недолго уж властвовать, а потому я переговорю с духовными лицами, чтобы в случае чего провозгласили митрополитом столь любезного тебе Макария.

— Спасибо, отче. Всем надоела боярская смута, многие ныне жаждут сильной великокняжеской власти.

— К сожалению, конец смуты не близок. Многие влиятельные вельможи ещё не насытились неурядицами, царящими в нашем государстве. Взять хоть дворецкого Ивана Кубенского: то он Ивана Шуйского одолел, а ныне на Ивана Бельского волком смотрит и с Шуйскими опять заодно. А всё отчего? Думал он, что, отпихнув от власти Шуйских, сам начнёт всем заправлять, ан не вышло, потому как у Ивана Кубенского ума для больших дел маловато. Вот и ищет он вновь дружбы с Шуйскими.

Иван Кубенский был вне себя от гнева.

— Не я ли, — громко кричал он старшему брату Михаилу, — побил Ивана Шуйского? А что из этого вышло? Иоасаф вызволил из темницы Ивана Бельского и приблизил его к великому князю. А почему, спрашивается, не меня? Я как-никак троюродный брат государев, однако власти у меня нет. Почему так?

Михаил Иванович Кубенский хоть и старше Ивана, но строен и силён, чувствуется в нём воинская выправка: если Иван ратными талантами не обладал и потому никогда не бывал в полках, то Михаил, начиная с 1518 года, воеводствовал, воинская служба прерывалась у него лишь наместничеством в Торопце и Пскове. Не так давно стал он боярином. Услышав сетования младшего брата, Михаил Иванович прикрыл глаза: ему не хотелось, чтобы Иван проведал его тайные мысли.

«Пустозвон ты, вот и не даётся власть в твои руки: нынче одно твердишь, завтра — другое».

— Ты только подумай, братец, — продолжал возмущаться дворецкий, — Бельский в единомыслии с митрополитом Иоасафом ныне вызволил из темницы двоюродного брата великого князя, вернул ему отцовский удел. Как близкий родственник государя я рассчитывал на то, что владения Андрея Старицкого перейдут к нам, Кубенским, я даже не сомневался в этом. И вдруг — такой удар! Ну погоди, Иван Бельский, я и тебе сверну шею!

— Что же ты намерен делать, брат?

— Я побью в думе Ивана Бельского так же, как поколотил Ивана Шуйского.

— Для драки ума не надобно, а ты вот что лучше сделай: вели позвать сюда воеводу Дмитрия Палецкого да казначея Ивана Третьяка. Многие бояре ныне недовольны Бельским, но не со всеми нам по пути.

Первым явился толстый и приземистый Иван Иванович Третьяк, долго отбивал поклоны перед иконами, посверкивая огромной блестящей лысиной. Он доводился двоюродным братом Вассиану Патрикееву и по своим мыслям был близок к нестяжателям. Будучи человеком просвещённым, Иван Иванович состоял в переписке с Иосифом Волоцким, которому когда-то советовал просить прощения у новгородского архиепископа Серапиона, сведённого с епархии и заточённого в Андроников монастырь великим князем Василием Ивановичем за речи против иосифлян. Иосиф Волоцкий не соглашался с Третьяком и в ответных посланиях доказывал свою правоту.

Дмитрий Фёдорович Палецкий отличался особой статью, свойственной воинским людям. Совместная служба сдружила его с Михаилом Ивановичем Кубенским, поэтому при встрече они крепко обнялись.

— Зачем позвали, братья, в столь поздний час? — голос у него зычный, слышимый в бою издалека.

— Да ты присядь наперёд, потом кричи на все хоромы, — с лёгким укором, спрятанным в улыбку, произнёс Михаил.

Иван Кубенский, не обратив внимания на предостережение брата, заговорил громко, возмущённо:

— Видали, какие кренделя Иван Бельский откалывает? Не пора ли его вновь отправить на Белоозеро?

Палецкий весело рассмеялся:

— Что это ты, Иван, на Бельского взъярился? Уж не потому ли, что наследство Андрея Старицкого, о котором ты нам все уши прожужжал, из рук ускользнуло?

— Хотя бы и потому!

— Что ж ты теперь намерен делать?

— А я уж сказал о том: Ивана Бельского отправлю на Белоозеро.

— Неужто один сладишь?

— Я и один не побоюсь, помнишь, чай, как Ивана Шуйского я одолел?

— Иван Бельский, — вмешался в разговор казначей Иван Третьяк, — многим боярам стал неугоден. Государевой казной он как своей собственной распоряжается. Можно ли такое терпеть? Только мы, сидящие здесь, его не одолеем, нам без помощи Шуйских не обойтись.

Иван Кубенский недовольно скривился, однако брат поспешил поддержать Третьяка.

— Иван Васильевич Шуйский, — произнёс Дмитрий Палецкий, — располагает во Владимире большой силой, с помощью которой мы и одолеем Бельского. Надобно немедля снарядить во Владимир гонца с известием, чтобы в ночь с Сильвестра на Малахия Иван Васильевич вместе с детьми боярскими явился в Москву. Думаю, он не откажется от участия в задуманном нами деле: Шуйские давно уже хотят посчитаться с Бельским.

— Может, и за Андреем Шуйским послать? — предложил Михаил Кубенский.

— Андрей Шуйский сейчас в Заволжье, его скоро не сыщешь. Думаю, однако, что в нём особой нужды нет. А вот возмутить московский люд против Бельского и митрополита следует, особенно новгородцев, живущих в Москве, — они всегда были верны Шуйским.

Иван Кубенский прервал речь Дмитрия Палецкого:

— В грамоте, которую мы пошлём Ивану Шуйскому, следует написать, что мы, князья Кубенские, будем с ним заодно, ежели станем при государе первыми!

Вот и настала ночь на Малахия 1542 года. Тихо падал снег на московские улицы, одно за другим гасли окна в Сыромятниках. Вот и в доме Аникиных погас свет. Ульяна, уложив детей, а их уж пятеро народилось, да ещё найдёныш Ванятка, забралась на полати, прижалась к мужу.

— Не спишь, Афонюшка?

— Не сплю, Ульяша, на душе что-то тревожно, не было бы беды.

— Откуда беде-то быть?

— Беспокойство великое по всей Москве, людишки Шуйских повсюду снуют, против Бельского да митрополита речи хульные ведут.

— Хуже горькой редьки надоела боярская смута, и когда только она кончится!

— Повзрослеет великий князь, глядишь, призовёт бояр к порядку.

— Их призовёшь!

За окном застонал снег под копытами лошадей. Афоня приподнялся, чутко вслушался в темноту.

— Лежи, не вставай, не то беда приключится.

— Я только гляну, что там за воротами деется.

Афоня, спустившись с полатей, пошарил босыми ногами, отыскивая сапоги. В избе слышалось мерное дыхание спящих. Тёща лежала внизу на лавке, дети посапывали на печи. Новорождённая Настенька захныкала в люльке, и Афоне пришлось покачать её. Выйдя во двор, припал лицом к щели в частоколе и тотчас же увидел всадников. Их проследовало в сторону Кремля около трёхсот.

«Кто бы это мог быть? Судя по всему, воины проделали большой путь. Едут они от Рогожской слободы, а ведь от неё начинается путь на Владимир и Нижний Новгород. Всем ведомо, что во Владимире стоит наше войско во главе с Иваном Шуйским. Так, может быть, оно возвратилось в Москву? Но почему же вои говорят вполголоса, словно боятся, что их услышат? Видать, не хотят, чтобы об их прибытии проведали».

Тут Афоня почувствовал, что промёрз до костей, и заторопился в тёплую избу.

— Что там подеялось?

— Вои князя Шуйского приехали из Владимира, видать, хотят втихаря накрыть Ивана Бельского.

— Нам-то что от того, Бельские или Шуйские будут возле великого князя? Хрен редьки не слаще. Спи и ни о чём не думай.

Впереди воинов, явившихся из Владимира, ехали молодой князь Пётр Шуйский — сын Ивана Васильевича и его друг воевода Иван Большой Шереметев. В Кремле никто не препятствовал прибывшим — заговорщики своевременно сняли стражу. Расположившись в Кремле, стали думать, что делать дальше.

— Первым надо захватить Ивана Бельского, — приказал Пётр Шуйский.

Так было велено ему отцом, оставшимся во Владимире по случаю недомогания.

Незадолго до рассвета воины окружили двор Ивана Фёдоровича Бельского. Истошный крик воротника взорвал тишину. Пробудившиеся слуги бестолково заметались по комнатам и сеням.

Боярин, едва очнувшись ото сна, тотчас же понял: пришла беда. В одном нижнем белье метнулся он к лестнице, ведущей на чердак. Здесь было морозно, пахло старым хламом. Бельский забрался в большой сундук с тряпьём, закрылся крышкой:.

Крики избиваемых слуг, треск ломаемой мебели, звон оружия доносились снизу.

— Не мог же он сквозь землю провалиться! Ищите по всему дому! — Иван Фёдорович по голосу узнал Петра Шуйского.

Лестница, ведущая на чердак, застонала под тяжестью ног. Крышка сундука откинута, остриё меча оцарапало плечо воеводы.

— Да тут кто-то есть! А ну вылазь!

Бельский выбрался из укрытия.

— Ведите его на Казённый двор, а как рассветёт, отправьте туда, откуда прибыл.

— Братца его брать будем?

— Дмитрия Фёдоровича не тронь — наш человек. Теперь дружков Ивана Бельского — Петра Щенятева и Ивана Хабарова схватить надобно.

Воеводу Ивана Ивановича Хабарова мятежники застали дома. С мечом в руке он выскочил во двор, но был сбит с ног, связан и посажен в погреб под палатами одного из сторонников Шуйских, казначея Фомы Головина, родственника Ивана Третьяка.

А вот Пётр Щенятев успел незамеченным ускользнуть из дома и решил укрыться в великокняжеском дворце. Ваня был разбужен его истошными криками:

— Государь! Злые вороги напали на верных твоих слуг! Боярин Иван Фёдорович Бельский да воевода Иван Иванович Хабаров схвачены мятежниками. Мне же чудом удалось вырваться из их рук, но они идут следом. Умоляю, спаси меня!

Ваня сидел на кровати в одном нижнем белье, взволнованный и перепуганный ночным происшествием. Дрожь сотрясала его тело. Кто преследует Петра Щенятева? Как он может защитить его от неведомых врагов? Мальчик соскочил с кровати, выглянул в окно: до света ещё не скоро. Но что это там мелькнуло? Кажется, огонёк, а вон ещё и ещё. Неизвестные люди с факелами в руках окружают великокняжеский дворец. Что же делать?

Пётр Щенятев стоит на коленях перед ним, одиннадцатилетним государем всея Руси, перепуганным, растерянным. Сознание собственного бессилия не менее ужасно, чем страх.

Но вот двери опочивальни с треском распахнулись, и мятежники оказались лицом к лицу с великим князем.

— Что вам нужно? — звонким голосом закричал мальчик.

Никто не ответил ему. При виде Петра Щенятева толпа разразилась дикими воплями:

— Вот он, дружок Ивана Бельского!

— Ишь, собака, в покоях государя удумал от нас укрыться!

— Бей его!

Петра Щенятева схватили и через задние двери опочивальни поволокли на улицу. В выстуженной, задымлённой факелами палате никого не осталось. Мальчик возвратился к постели и, уткнувшись в подушку, разрыдался.

Но что это? В сенях вновь загалдели люди, и в сопровождении десятка слуг в опочивальню вошёл запыхавшийся митрополит Иоасаф.

— Государь! Великое бесчестье творят людишки Шуйских моему священному сану; окружив митрополичье подворье, вопли богопротивные испускают, каменьями окна побивают.

Следом за митрополитом в палату ворвались мятежники.

— И этот черноклобучник туда же — под крылышко великого князя!

— Пригрелись у него за пазухой две змеи подколодные!

— Одна белая, другая — чёрная!

Кто-то громко рассмеялся. Дюжий верзила пытался ухватить митрополита за мантию. Монахи, плотным кольцом окружив Иоасафа, медленно отступали к дверям.

Палата вновь опустела. Государь в изнеможении повалился на постель. Слёзы неудержимо лились из его глаз. Это были слёзы отчаяния, одиночества, бессилия, лютой злобы.

Удостоверившись, что юный великий князь не может защитить его, Иоасаф, сопровождаемый слугами и толпой мятежников, решил податься на подворье Троицкого монастыря. Будучи игуменом этой обители, он, приезжая в Москву, всегда останавливался здесь. Троицкое подворье казалось ему более надёжным местом, чем митрополичий двор, откуда почти все слуги разбежались в самом начале мятежа.

На крыльце Иоасафа встретил его преемник на посту игумена Троицкого монастыря Алексий — высокий благообразный старик с громовым голосом.

— Стойте, нечестивые! — закричал он мятежникам, ворвавшимся на подворье вслед за митрополитом и его слугами. — Да как вы смеете творить бесчестие первосвятителю?

При звуках его голоса толпа на минуту притихла, потом заревела пуще прежнего, потому что в это время к ней присоединялись дети боярские, специально посланные Шуйскими с наказом низложить митрополита Иоасафа.

Фома Головин незаметно ухватил его за мантию и потянул на себя. Иоасаф повалился на землю. Слуги попытались было поднять его, но толпа оттеснила их и принялась топтать хилого старца.

— Стойте, стойте, нечестивые! — тщетно взывал игумен Алексий — Умоляю тебя, Сергий-чудотворец, метни стрелы огненные в зверей диких, спаси верного слугу твоего Иоасафа!

Эти слова, произнесённые громовым голосом, на мгновение остановили толпу. Подоспевший Дмитрий Палецкий подхватил митрополита, отнёс его в палату.

Через несколько дней Иоасаф был сослан в Кирилло-Белозерский монастырь, а Иван Кубенский был пожалован боярством.