Весной 1541 года Сагиб-Гирей занедужил, и поэтому поход на Русь, обещанный ханом Семёну Бельскому, не состоялся. Когда же крымский властитель поправился, то хотел было осуществить задуманное, однако его намерениям воспротивились князья и уланы. Особенно усердствовал московский доброхот Аппак-мурза.

— Пресветлый царь! Получил я весть от сына моего брата Магмедши Сулеша, он ныне в Москве и проведал, будто московский князь большое войско послал на Оку ради береговой службы. Потому не следует тебе идти на Русь.

Сагиб скривился.

— Недоволен я твоим племянником Сулешом. Был у меня здесь русский посол Злобин, который взял с меня шертную грамоту, а в той грамоте было писано, какие поминки великий князь должен был посылать нам. Получив эту грамоту, в Москве вознегодовали и потребовали, чтобы к ним прибыл наш посол. Послали мы Сулеша, и твой племянник тотчас же согласился без нашего одобрения переписать грамоту так, как надобно было боярам. Я эту грамоту разорвал и послал другую, с непригожими словами. В той грамоте я велел написать, что московский князь молод, в несовершенном разуме, а потому не может быть мне братом. Сулешу же я велел ехать домой. Но когда он хотел последовать моему приказу, бояре не отпустили его, а сказали: «Положи на своём разуме, с чем тебя государю отпускать: царь такие непригожие речи к государю написал в своей грамоте; и государю что к царю приказать: бить ли челом или браниться? Государь наш хочет быть с ним в дружбе и в братстве, но поневоле будет за такие слова воевать». И тогда я велел своим людям пограбить каширские места. Когда в Москве узнали об этом, то у Сулеша отобрали лошадей и приставили к нему стражу. А я ведь нарочно послал рать к Кашире, чтобы великий князь положил на Сулеша опалу. Да кто-то донёс об этом в Москву, и тогда великий князь приговорил с боярами пожаловать Сулеша. Так что не верю я твоему племяннику, будто на Оке скопилась большая рать. Ступай прочь.

Аппак вышел.

Сагиб-Гирей направился в гарем к своей любимой Зухре. Здесь был совсем иной мир: пахло благовониями, всё озарено каким-то загадочным янтарным сиянием, пол устлан чистыми пушистыми коврами. От благовоний голова начинает тяжелеть, возникает желание прилечь на устланную шёлковым покрывалом мягкую тахту, ни о чём не думать. Вот из-за занавески появилась Зухра в шёлковых лиловых шароварах, с широким поясом, унизанным драгоценными каменьями, с ожерельем, из-под которого выглядывают такие соблазнительные груди. Зухра вытягивает вверх руки, делает животом сладострастные движения, сперва медленные, ритмичные, а затем острые, зажигательные.

— Иди ко мне, моя милая Зухра! — шепчет Сагиб-Гирей.

Гибкие руки обвили его шею, пахнущие благовониями волосы захлестнули лицо. И вдруг слеза упала на щёку хана.

— О чём ты плачешь, Зухра?

— Господин мой! Не покидай меня, не ходи с ордой на Москву. Чует моё сердце- не к добру этот поход!

— Я не решил ещё, быть ли походу на Русь, но если пойдём, ты будешь вот в этом же самом шатре со мной.

— Не хочу… не хочу я… — Зухра капризно скривила губы. — Там пыльно и душно, пахнет навозом, а не благовониями. Очень прошу тебя, господин мой, останься в Бахчисарае!

— Хорошо, я подумаю и, может быть, не пойду этим летом на Русь.

Семён Бельский велел Матвею позвать к нему Бурондая, а когда тот явился, спросил:

— Почему Сагиб медлит с походом на Русь? Ещё весной всё было готово, да случилась беда-царь заболел. Минул июнь, царь выздоровел, а поход всё не начинается.

— Дело в том, господин, что многие князья и уланы уговаривают Сагиб-Гирея идти не на Москву, а против литовцев или вообще никуда не ходить, поскольку осень на носу, а в распутицу в поход не ходят.

— Слышал я, будто Аппак всячески отговаривает Сагиба от похода на Русь. Почему же молчит Абдыр-Рахман? Разве Жигимонт мало ему платит?

— Абдыр-Рахман стал ленив, плохо служит Жигимонту.

— К чему же казну от него берёт? Две тысячи золотых- деньги немалые.

— Отчего же не брать, коли дают?

Семён Фёдорович задумался. Ещё минувшей осенью он написал Жигимонту, что сумел отвратить поход крымцев на Литву, и взял с хана клятву, что тот весною пойдёт на Москву. Король очень благодарил за это своего верного слугу и послал ему сто коп грошей, а королева от себя добавила денег. Ныне же всё идёт псу под хвост. Нет, он не может равнодушно смотреть, как ожиревшие князья и уланы уговаривают Сагиба сиднем сидеть в Бахчисарае.

— Сагиб-Гирей у себя?

— Да, пресветлый князь.

— Скажи Абдыр-Рахману, Кудояру и Халилю- пусть идут во дворец, будем говорить с царём о походе на Русь.

В сопровождении троих вельмож, представлявших в Бахчисарае интересы Жигимонта, Бельский вошёл в палату хана.

— С чем пожаловал, князь?

— Пресветлый царь! Мы пришли просить тебя незамедлительно начать поход на Русь. Многие князья и уланы твердят тебе, будто великий князь отправил на береговую службу большое войско, однако мне ведомо, что это не так. Мои люди пишут, что русские очень боятся Сафа-Гирея, а потому послали во Владимир большого воеводу Ивана Васильевича Шуйского вместе со многими другими боярами и князьями, дворцовыми и городовыми людьми.

Сагиб-Гирей кивнул головой.

— Слышал я, что Иван Шуйский отправлен во Владимир.

— Большие нестроения ныне на Руси: мой брат Иван враждует с Шуйскими, оттого и послал Ивана Васильевича во Владимир, а Андрея Михайловича Шуйского свёл с наместничества во Пскове. Уверяю тебя, пресветлый царь, поход твой будет успешным, многих людей пленишь и выведешь в Крым, вред большой русским понаделаешь, города возьмёшь и выпалишь, пушки отберёшь, великие богатства приобретёшь.

Сагиб внимательно слушал Семёна, глаза его жадно поблёскивали.

«Надо немедля идти в поход, не следует мне слушать тех, кто отговаривает меня от этого дела. К тому же всё готово, собрана огромная сила — вся орда, турецкого султана люди с пушками и пищалями, ногаи, кафинцы, астраханцы, азовцы, белгородцы Семёна Бельского. Все ждут моего приказа, а я слушаю московского доброхота Аппака да глупую девку Зухру».

— Будь по-твоему, Семён, через три дня вся орда выступит на Русь, и здесь останутся только малые да старые. А те люди, которые со мной не поспеют выйти, пусть догоняют меня в Климкилине городке, где я подожду всех отправившихся в поход на Русь. Но если случится неудача, я строго спрошу с тебя!

Семён низко склонился перед ханом.

Возвратившись в свой дворец, он тотчас же написал Жигимонту грамоту:

«Весною рано хан не мог идти на Москву, потому что захворал; когда же, выздоровевши, хотел выехать, пришли все князья и уланы и начали говорить, чтоб царь не ездил на Москву, потому что там собрано большое войско. Услыхавши это, я взял с собой троих вельмож, которые вашей милости служат, и просил царя, чтоб ехал на неприятеля вашей милости. Я, слуга вашей милости, призывая Бога на помощь, царя и войско взял на свою шею, не жалея горла своего, чтоб только оказать услугу вашей королевской милости. А перед выездом нашим приехали к нам послы от великого князя у московского, от братьев моих и митрополита и от всей Рады и листы присяжные привезли с немалыми подарками, прося нас, чтоб мы не поднимали царя на Москву, а князь великий и вся земля отдаются во всём в нашу волю и опеку, пока великий князь не придёт в совершенные лета. Но мы, помня слово своё, которое дали вашей милости, не вошли ни в какие сношения с великим князем московским».

Бельский позвал Матвея и велел ему немедленно отправить грамоту Жигимонту.

Через несколько дней орда выступила на Русь.

Когда до Ивана Бельского дошла весть о движении Сагиб-Гирея на Русь, он тотчас же отправил приказ путивльскому наместнику Фёдору Плещееву-Очину, чтоб тот без промедления выслал в Поле станицу. Станичник Гаврила Толмач ездил в Поле и сообщил, что наехал на сакмы великие, шли многие люди на Русь, тысяч сто, а то и поболе. Получив такую весть, Иван Фёдорович послал из Москвы своего брата Дмитрия Фёдоровича: ему и воеводам, находившимся в Коломне, велено было стать на берегу Оки, там, где и прежде становились воеводы против ханов. Князю Юрию Михайловичу Булгакову-Голицыну, за которого три года назад Бельский ходатайствовал перед государем, просил пожаловать его боярством, а также одному татарскому царевичу велено было стать на Пахре. В Москве боялись, что Сагиб-Гирей сговорится с казанским царём Сафа-Гиреем, поэтому, чтобы обезопасить себя со стороны Казани, двинули костромские полки и касимовское воинство Шиг-Алея ко Владимиру на помощь Ивану Васильевичу Шуйскому.

Вскоре в Москву прибыл ещё один станичник, Алексей Катуков, который поведал великому князю, что видел на этой стороне Дона много людей: полки шли весь день и конца их он не дождался. В Силин день в Москву было прислано девять татар, пленённых воеводой города Осётр Назаром Глебовым. Гонец его сказывал, что на Прохора-Пармёна Сагиб-Гирей подошёл к городу, и воевода бился с ним в посадах, много татар побил, а часть полонянников послал в Москву.

Эти вести побудили предпринять новые действия против неприятеля: князь Юрий Михайлович Булгаков-Голицын был передвинут с Пахры на Оку, а на его место отправились другие воеводы.

Великий князь Иван Васильевич вместе с братом Юрием пошёл в Успенский собор, где митрополит Иоасаф отслужил молебен о том, чтобы Господь Бог послал победу русскому воинству, а затем помолился перед образом Владимирской Божьей Матери.

— О пресвятая госпожа Богородица, владычица, покажи милость роду христианскому! Как помиловала ты прадеда нашего великого князя Василия от нашествия безбожного царя Текер-Аксака, так и ныне пошли милость свою на нас, чад его, и избавь нас и весь род христианский от безбожного царя Сагиб-Гирея; не покинь меня и всю Русскую землю, пошли, царица, милость свою, да не говорят поганые: наш бог всюду.

Юный государь, сопровождаемый братом Юрием, пошёл ко гробу Петра-чудотворца и стал призывать его на помощь:

— О чудотворный Пётр, призри нас, сирот! Остались мы от пазухи отца своего и от чресл матери своей млады, ниоткуда себе на земле утешения не имеем, и ныне пришла на нас великая опасность от бесерменства, и тебе подобает о нас молиться, а мы зажгем светлую свечу и поставим её на свечницу, чтобы даровал Бог роду нашему и всему православному христианству крепкую защиту; не оставь нас во время скорби нашей, помоли Бога о нас и о всём роде христианском да избавь нас от поганых.

Приняв благословение от Иоасафа, братья отправились в великокняжеский дворец. Здесь собралась Боярская дума с участием митрополита. Государь спросил:

— Знаешь, отче, что великая беда пришла на нас: царь крымский явился на землю нашу к Оке-реке, привёл с собой на берег многие орды, и ты посоветуйся с боярами, оставаться ли нам в Москве или ехать в другие города.

Первым поднялся Иван Шигона:

— И раньше, когда за грехи наши попущал Бог бесерменство на христианство и цари под Москвою стаивали, тогда великие князья в городе не сиживали.

Михаил Васильевич Тучков, возвращённый Иваном Бельским из ссылки, недовольно глянул в его сторону.

— В прошлые-то годы, когда цари под городом Москвою стаивали, тогда государи наши были не малые дети, истому великую могли поднять и о себе промыслить и земле пособлять, а когда Едигей приходил и под Москвой стоял, то князь великий Василий Дмитриевич в городе оставил Владимира Андреевича да двоих братьев своих, а сам уехал в Кострому. Едигей послал за ним в погоню и едва великого князя Бог миловал, что в руки татарам не попал. А нынче государь мал, брат его того меньше, скорой езды и истомы никакой не могут поднять, а с малыми детьми как скоро ездить?

Ване до слёз обидны слова Тучкова, ему, одиннадцатилетнему отроку, неприятны слова «малые дети». Прикусив от обиды губу, опустил глаза. Ох уж и вредный этот Тучков! Напрасно заговорил он об отъезде из Москвы — всем помнилось, будто мал и труслив их государь. От этой мысли отрок зарумянился.

Вслед за Тучковым стал говорить митрополит Иоасаф:

— В которые города государи отступали в прежние приходы татарские, те города теперь не мирны с Казанью; в Новгород и Псков государи не отступали никогда по близости рубежей литовского и немецкого. А чудотворцев и Москву на кого оставить? Великие князья с Москвы съезжали, а в городе для обороны братьев своих оставляли; князь великий Димитрий с Москвы съехал, брата своего и крепких воевод не оставил, и с Москвою что сталось? Господи, защити и помилуй от такой беды! А съезжали великие князья с Москвы для того, чтоб, собравшись с людьми, Москве пособлять и другим городам. А теперь у великого князя много людей, есть кому его дело беречь и Москве пособлять. Поручить лучше великого князя Богу, Пречистой Его Матери и чудотворцам Петру и Алексею: они о Русской земле и о наших государях попечение имеют. Князь великий Василий этим чудотворцам сына своего и на руки отдал.

Бояре, выслушав митрополита, стали одобрительно кивать головами. Судьба великого князя была решена: ему надлежало остаться в Москве.

«А разве я сам не мог сразу сказать всем, что остаюсь в Москве и никуда не поеду из неё? Сам, сам виноват в том, что бояре не чтут меня, смотрят как на дитё малое! И ещё — трусоват я, а разве подобает быть государю напуганным, робким?»

В это время Иван Фёдорович Бельский приказал позвать городских приказчиков, а когда те явились, велел делать запасы на случай осады, пушки и пищали привести в готовность, по воротам, по стрельницам и по стенам людей расписать, а у посада надолбы ставить.

Городские приказчики, внимательно выслушав воеводу, вскоре удалились — дело было для них не ново.

Тут в палату вошёл гонец из Коломны с вестью о том, что хан уже объявился на берегу Оки и вот-вот намерен перелезать через реку.

«Что бы такое мне сделать, чтобы бояре перестали считать меня дитем несмышлёным? Не написать ли мне в коломенский стан грамоту воеводам, чтобы они забыли споры о местничестве и единодушно встали бы на защиту отечества? Ведь книгчий Кир Софроний Постник не раз говорил мне, будто я во словесной премудрости ритор, естествословен и смышлением быстроумен. Так и напишу воеводам: послужили бы великому князю все за один, поберегли бы того накрепко, чтобы царю берега не дати; а перелезет царь за реку, и вы бы за святые церкви и за православное христианство крепко пострадали, с царём дело делали, сколько Бог вам положит, а я, великий князь, рад жаловать не только вас самих, но также детей и жён. Кого же Бог возьмёт, того я велю в памянник записать, а жён и детей буду жаловать».

В тот же день дьяк Иван Фёдоров повёз великокняжескую грамоту Дмитрию Фёдоровичу Бельскому и другим воеводам.

В третьем часу Силина дня Сагиб-Гирей в сопровождении Семёна Бельского, царевичей, уланов, князей и мурз выехал на берег Оки. Река несла свои воды в дальние дали, к Волге могучей. И над всем этим простором повисло чистое, без единого облачка, небо. Казалось, в этот самый день каждое существо нашло на земле своё собственное место, никто никому не мешает, наступило всеобщее согласие, воцарилась в природе гармония. Но такое впечатление быстро развеялось, когда на противоположном берегу реки татары увидели передовой полк русских.

— Пресветлый царь, — вкрадчиво произнёс Семён Бельский, — я оказался прав — нас встречает незначительная рать русских.

— Кто это стоит впереди полка?

Бельский приставил руку к глазам.

— Молодой какой-то, не ведаю я его.

— Это Ивашка Турунтай-Пронский, — доложил хану молодой мурза, недавно побывавший в Москве.

— Велю войску перелезать реку.

Всадники устремились было к воде, но русские воины пустили стрелы, и довольно удачно: несколько всадников было убито, жалобно заржали раненые лошади.

— Где же пушки, где пищали? Пусть прогонят русских от берега!

Когда пушки были установлены для боя и дали, залп, воины Турунтая-Пронского дрогнули — ядра побили немало людей, началась сумятица. Но в это время справа и слева показались две рати — одну вели князья Семён Иванович Микулинский и Василий Семёнович Серебряный-Оболенский, другую — Михаил Михайлович Курбский и Иван Михайлович Шуйский, а затем из-за дальнего леска выдвинулась большая рать, ведомая Дмитрием Фёдоровичем Бельским.

Сагиб-Гирей словно заворожённый смотрел, как чётко и слаженно движутся русские полки, глаза его сверкнули гневом.

— Семён! Ты сказывал мне, будто великого князя люди в Казань пошли, что мне и встречи не будет, а я стольких оружных людей в одном месте никогда нет видывал!

Хан повернул коня и устремился в свой стан.

Семён Бельский пристально всмотрелся в русские полки. И хоть далеко было, он увидел впереди главной рати своего старшего брата. Вот Дмитрий приложил руку козырьком к глазам и стал похож на славного русского витязя Илью Муромца — такой же тяжеловесный, спокойный, уверенный в своих силах. Да, многое изменилось с тех пор, как Семён вместе с Иваном Ляцким бежал к Жигимонту. Вопреки их ожиданиям Русь при малолетнем правителе продолжала крепнуть. Это было непостижимо уму. Дмитрий со многими воинскими людьми явился на берег Оки, а другой брат-Иван, наверно, возле юного великого князя в Москве. Они оказались дальновиднее его, Семёна, уверившего себя, будто объединёнными силами Жигимонта, Сагиб-Гирея и турецкого султана можно легко одолеть Русь, управляемую несмышлёнышем Иваном. Но вот пришёл к Оке со стотысячным войском Сагиб-Гирей и, едва увидев неприятельские полки, вознамерился в страхе бежать назад в Крым. А ведь это — конец всем его честолюбивым замыслам. Иван с Дмитрием оказались мудрее неразумного младшего брата, впавшего в гордыню. Что ждёт теперь его — презрение панов радных, кривые усмешки татарских вельмож, острый нож ногайца или астраханца? Семён впервые пожалел о том, что перед походом отверг присланное с гонцом предложение брата Ивана возвратиться в отечество. Участие в нынешнем походе Сагиб-Гирея навсегда отсекло его от Руси. Кто он теперь? Никому не нужный бродяга без роду и племени, презренный слуга многих господ. И хоть день был солнечный, жаркий, Семёну Фёдоровичу Бельскому стало вдруг знобко. Он тронул коня и неспешно поехал в стан Сагиб-Гирея.

К вечеру Силина дня к русским войскам пришли пушки. Узнав об этом, Сагиб-Гирей на следующий же день приказал начать отступление от берега. Хан пошёл той же дорогой, по которой явился на Русь. Князья Семён Микулинский и Василий Серебряный-Оболенский преследовали быстро отступавшего противника и отбили несколько пушек, доставленных затем в Москву.

В Москве радостный перезвон колоколов по случаю удачного отражения татарского нашествия, возвращения из похода русской рати. В Грановитой палате государь пожаловал бояр и воевод великим жалованьем, шубами и кубками. От имени бояр и князей государя благодарил Дмитрий Фёдорович Бельский:

— Славный государь наш! Когда получили мы твою грамоту, все воеводы пришли в восторг и со слезами на глазах читали её воинам. Прочтя же грамоту, говорили: «Укрепимся, братья, любовью, помянем жалование великого князя Василия. Государю нашему князю Ивану ещё не пришло время самому вооружаться, ещё мал. Послужим государю малому, и от большого честь примем, а после нас и дети наши; постраждем за государя и за веру христианскую; если Бог желание наше исполнит, то мы не только здесь, но и в дальних странах славу получим. Смертные мы люди: кому случится за веру и за государя до смерти пострадать, то у Бога незабвенно будет». У которых воевод между собою были распри, и те начали со смирением и со слезами друг у друга прощения просить. А когда я вместе с другими воеводами стал говорить приказ великокняжеский всему войску, то ратные люди отвечали: «Рады государю служить и за христианство головы положить, хотим с татарами смертную чашу пить».

Юному государю были любы эти слова, глаза его поблёскивали влагой, ему казалось, что он стал настоящим великим князем и отныне бояре и князья будут с почтением относиться к нему. Увы! Надежды эти были иллюзорны.