На следующий день на рассвете Глеб, Волк и Щелкун подъехали к Чернигову.

Стражи только открыли ворота, и в город въезжали возы с лесом, камнем, веревками – в Чернигове постоянно велось при Владимире строительство, – вши мелкие торгаши, каждый со своей поклажей на плечах, купцы побогаче гнали целые обозы товаров; валил в город и разный бродячий люд – паломники, нищие, перехожие калики, погорельцы, беглые; были среди людей и наемники, ищущие себе господина.

Глеб спешился, а Волку и Щелкуну сказал в Чернигов не входить. И те отъехали в сторону, пустили коней пастись, сами же уселись под деревьями.

Стражи кое-кого обыскивали. Кто был с оружием, не пускали в город. У некоторых купцов осматривали товар; в обозах шарили между мешками – не припрятано ли что недозволенное; где-то заглядывали и в мешки.

Глеб вел коня в поводу, в свободной руке держал суму. А секира была припрятана под одеждой.

Рослый стражник с густой бородищей спросил какого-то человека:

– Что несешь?

– Медь несу. Кузнецу продать, – ответил заискивающе человек. – Часто здесь хожу. Неужели не узнал меня, Тит?

– Проходи, не задерживай! – обронил Тит, и коснулся плеча другого человека. – А ты что несешь, покажи…

– Воск несу. На продажу… А брат мой, вот, лыко несет…

С башни крикнули:

– Эй, Тит! Вон того проверь… Который коня ведет.

– Этого? – Тит издалека указал на Глеба.

– Да. Что-то рожа его мне знакома… Волк и Щелкун насторожились, встали. Глеб спокойно шел к воротам.

Тит уперся рукой ему в грудь:

– Стой, молодец. Что несешь? – и стражник кивнул на суму.

Глеб улыбнулся: – Я?

А улыбнулся Глеб так открыто и светло, так дружески, что стражник не мог не улыбнуться в ответ.

– Ты, ты, родной!… Глеб протянул ему суму:

– Здесь голова…

– Что еще за голова? – усмехнулся Тит. Глеб все еще протягивал суму:

– Голова. Усекновенная…

– Крестителя Иоанна? – пошутил Тит. Глеб кивнул:

– Для царя Ирода!…

Тит хлопнул Глеба по плечу и засмеялся:

– Веселый ты человек! Выдумчивый. Люблю таких, – и стражник указал на суму. – Масло, должно быть, несешь?..

– Масло несу, – пожал плечами Глеб.

– Проходи, родной! Не задерживай, – Тит подтолкнул Глеба к воротам, а коня его хлопнул рукой по крупу; потом повернулся к башне и крикнул: – Это хороший человек, веселый – мутить любит. С башни не ответили.

Войдя в город, Глеб опять взобрался на коня, медленно поехал по улицам. Глеб направлялся ко двору старого князя Владимира.

Копыта коня мерно постукивали о деревянную мостовую. Главная улица поднималась вверх. Там, на горе, стояли и хоромы княжеские, и красовался над Десною большой Спасский собор.

Проезжая мимо собора, Глеб придержал коня и перекрестился. До этих пор он всего-то крестился раза два или три, ибо чувствовал себя больше язычником, чем христианином. А теперь в душе, в сердце Глеба что-то переменилось. Быть может, перемены начались в тот день, когда Глеб заговорил с паломниками, или когда он увидел, как крестится Анна, или когда он воздвиг простенький крест на ее могиле, а может, после вчерашнего дня, после того кровопролития, что Глеб учинил в каменном доме князя Мстислава…

Проехав еще немного, Глеб стукнул кулаком в ворота, за которыми простирался широкий Владимиров двор. И ожидал Глеб, не сходя с коня.

Ворота скоро приоткрылись, выглянул страж – был он при шлеме и при дорогой кольчуге. Ощупал Глеба неприязненным колючим взглядом:

– Что тебе, молодец? Глеб протянул ему суму:

– Передай старому Владимиру.

Стражник принял суму, взвесил ее в руке, спросил:

– Что тут?

– Князь знает. Скажи: из Гривны…

– Из Гривны? – страж сделал радостное лицо. – Значит, от Мстислава.

– От него, – усмехнулся Глеб.

Но страж не заметил этой едкой усмешки, открыл ворота пошире, пригласил:

– Зайдешь на кухню, мил человек? Покормим… Глеб покачал головой:

– Нет, тороплюсь.

И, развернув коня, направил его под гору.

Старый Владимир принимал у себя гостя – богатого купца-латинянина. После обильной трапезы они, уединившись в любимом покое князя, заваленном книгами и свитками, беседовали о том о сем. В толмаче не нуждались, ибо Владимир, будучи искусным опытным воином, был еще и весьма премудр – искушен во многих науках и языках. И язык этого латинянина, как и шесть или семь иных языков, знал в достаточной мере, чтоб легко изъясняться на нем, – чем немало удивлял самого латинянина.

Князь расспрашивал гостя о его делах. А тот – тоже человек немолодой, опытный – о своих делах умалчивал, он все больше рассказывал о далеких западных странах.

– Неспокойные настали времена, – говорил латинянин. – А в неспокойные времена – как в мутной воде. Хищной рыбе – легкая добыча. А всякой мелочи отовсюду можно ждать смерть…

– Да, да, – соглашался Владимир. – Это верные слова! У нас в княжествах тоже полно смутьянов, ищущих легкой добычи. Многие видят цель жизни в престоле, а не в пути к нему. Я думаю, они ошибаются, ибо за целью не видят самой жизни…

– Поистине мудрые слова, – соглашался латинянин. – Я рад, что имею такого друга, из которого можно черпнуть мудрости. Мудрость из книг хороша, но она суха и как бы безвкусна. Совсем другое дело слышать мудрость из живых уст…

Князь со скромностью выслушал эти приятные слова. Потом напомнил:

– Но мы говорили о Папе Урбане…

– Да, государь!… В Клермоне на церковном соборе Папа призвал всех благочестивых христиан – от королей до простолюдинов – отправиться в Святую землю. Призвал силой оружия спасать от неверных Гроб Господень. И обещал всем, кто отправится в поход, отпущение грехов и мирские блага, обещал простить им все долги…

Князь кивнул:

– И клич его услышали.

– О да! Говорят, желающих отправиться в поход было тысячи и тысячи. Они тут же в Клермоне дали обет… Какому-то счастливцу Папа сам нашил на одежду шелковый крест. И по этому примеру все стали нашивать на себя кресты: и благородные люди, и голытьба. Они шумели и праздновали несколько дней. Они стали называть себя крестоносцами…

– Крестоносцы… – задумчиво произнес князь, будто пробуя это слово на вкус. – Не очень подходящее название для такого грозного явления. Ведь это Христос нес крест на Голгофу. Христос страдал…

– Да, государь!… Но молва есть молва. Ее не перешибешь. И не всегда можно объяснить простолюдину…

Здесь послышался стук в дверь, и латинянин замолчал.

В покой заглянул слуга:

– Господин, к вам гонец…

– Пусть подождет, – велел Владимир.

– Но он уехал уже. Оставил суму…

– Что за сума? – Владимир досадовал, что мешают такому интересному разговору.

– Не знаем, господин. Сума и есть сума. Крепко завязана. Гонец сказал, из Гривны…

Лицо князя прояснилось:

– Из Гривны, говоришь!… Тогда я знаю, что там… Хорошо! Бросьте пока в угол в прихожей. Я после посмотрю…

Когда дверь за слугой закрылась, Владимир повернулся к латинянину:

– Нам помешал этот олух. Гость вежливо осведомился:

– Может, наш разговор отложить? Может, этот человек сказал что-то важное? И у государя дела?..

Владимир улыбнулся:

– Нет-нет, мой друг! Этот человек – слуга. Он только что сообщил мне, что одним смутьяном в моих владениях стало меньше.

– Это хорошо! – улыбнулся в ответ гость. Владимир напомнил:

– Мы говорили о крестоносцах… Что было потом, после собора в Клермоне?

– Они двинулись в путь… – латинянин кончиками пальцев потер седые виски. – Они продали все свое имущество, купили оружие и доспехи и пошли за монахом Петром Пустынником на восток. Говорят, что многие пошли в поход с семьями – с малыми, с грудными детьми… Трудно сказать, на что они надеются. Они, как видно, полагают, что Святая земля простирается за соседней их дому горой, а город Иерусалим – в пяти-шести днях пути…

– Конечно же, многие погибнут, – уверенно, со знанием дела сказал князь. – Тяготы похода – не для женщин и уж тем более не для малых детей. О чем думают их военачальники? Святая земля не близко.

– О да! Те дороги, по которым сейчас идут крестоносцы, говорят, сплошь усеяны могилами. Смерть так и косит их ряды. Быть может, от этого крестоносцы злы. В тех городах, что попадаются им на пути, они устраивают жестокие погромы. Убивают иудеев. А потом на костях их устраивают дикие оргии… Это очень страшно: темный необразованный разум в союзе с вседозволенностью. Горят безвинные города и деревни. А к крестоносцам пристают все новые толпы голытьбы. Ужасные вещи творятся под сенью креста. И мне кажется все это бессмысленным…

Владимир сказал:

– Не всегда мы можем понять смысл того, что творится сегодня.

– Да, – вздохнул латинянин. – Но льется так много крови… Многие города закрывают перед крестоносцами ворота. Говорят, крестоносцы берут некоторые из них штурмом. Они очень злы, голодны. Они очень спешат.

Владимир кивнул:

– Я знаю, как бывает в походах.

– Ваше счастье, государь, что земли, коими вы управляете, далеко в стороне от пути крестоносцев. Я побывал в одном городе, через который прошли они. Последний раз этот город выглядел столь плачевно во времена Аттилы…

Они долго еще говорили о крестоносцах.

Когда гость утомился, Владимир позвал служанок и велел им показать латинянину сад во дворе, потом кликнул кухарок и приказал готовить к обеду тридцать блюд. Князь хотел удивить гостя. Владимир отлично знал, что гость, возвращаясь в свои латинские земли, будет рассказывать всем, как его на Руси принимали. И от того, что он расскажет, в немалой степени будет зависеть, приедут ли в Чернигов торговать еще и другие богатые латинские купцы. А у них очень уж хорошие товары!…

Едва служанки увели гостя, едва удалились кухарки, Владимир крикнул:

– Эй, несите суму!…

Слуга тут же исполнил приказание, он, видно, все это время ждал под дверью:

– Вот она.

Старый князь все еще сидел на высоком резном стуле. Владимир взял из рук слуги суму и дернул за шнурок. Но шнурок не развязался. Князь дернул сильнее. Узел только крепче затянулся.

– Ах, как бестолково завязано, – посетовал Владимир. – Подай нож.

Слуга принес князю нож.

Разрезая шнурок, Владимир спросил:

– Из Гривны, говоришь? Слуга поклонился:

– Человек сказал: из Гривны.

– Знаешь, что тут? – засмеялся Владимир.

– Откуда мне знать, господин?

– Здесь голова.

– Голова?.. – слуга вскинул удивленные глаза.

– Да, наконец-то эта голова. Мы за нею долго охотились… Мне даже пришлось обещать народу перед церковью, что эту голову мы насадим на кол.

– Должно быть, это голова очень дурного человека, – предположил слуга.

– Да, так и есть…

И старый Владимир открыл суму. Слуга вместе с ним заглянул внутрь и оторопело отшатнулся. А князь вмиг побелевшими губами произнес:

– Глубокая сума. Плохо вижу. Дай-ка мне вон то блюдо.

– Серебряное?

– Давай… И… ты свободен.

Когда слуга с поспешностью вышел, старый князь откинулся на высокую спинку и закрыл глаза. По щекам его сбежали слезы. Владимир сидел так некоторое время, как бы еще более постаревший, обмякший, а потом, грозно сверкнув глазами, вытряхнул из сумы на серебряное блюдо голову сына своего Мстислава…

… Отъехав от Чернигова на два-три поприща, Глеб, Волк и Щелкун увидели при дороге большое раскидистое древо – старый-старый дуб. А в стволе Глеб приметил дупло, которое очень напоминало раскрытый в крике рот.

Глеб подъехал к дубу и, достав из-под свиты секиру с иззубренным лезвием и треснувшим древком, посмотрел на эту секиру напоследок, печально вздохнул и спрятал ее в дупло. Но дупло оказалось глубоким. Глеб слышал, как секира скользнула куда-то вниз, раздался тихий шорох, а затем… – знакомый заунывный звук, голос секиры, который Глеб знал с детства. Дупло это было, возможно, лишь с виду дупло. А под ним был глубокий колодец. Секира падала в этот колодец, как в бездну, и гудела все тише и тише… Глеб не слышал, как секира упала. Просто голос ее затих. Быть может, она и не достигла дна? Пришла из глубины прошлого, ушла в глубину бездны, безвременья… Говорили, ее выковал бог. Волот. А был ли он?.. Глеб не мог сказать, видел ли он Волота наяву или тот к нему пришел в странном сне, в бреду. И сейчас, оглядывая свои руки, Глеб не мог сказать, была ли у него вообще «поющая» секира, а вся его жизнь – не видение ли, не игра ли это света и тени, не облачко ли, влекомое куда-то ветром, не звук ли, не голос ли – той же секиры?

Кто скажет, что такое явь?..

Волк удивленно кивнул на дупло:

– Чудеса!…

Не вспоминая больше о секире, Глеб сказал:

– Я в великом долгу у вас, побратимы, но не знаю, как и когда тот долг заплачу, поскольку ухожу из сих мест. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять: старый Владимир возьмется искать меня так, как не искал никогда.

Щелкун, взъерошив себе пятерней волосы, ответил:

– Нам тоже здесь оставаться не след. Все видели, как мы дрались плечом к плечу с Глебом.

– Куда вы пойдете? – спросил Глеб. Волк оглянулся на дорогу:

– Вы оба знаете, что я в Киев иду. А зачем – сам не знаю. Наверное, чтобы не стоять на месте. Но еще говорят: Киев красив. Хочу на красоту полюбоваться.

– А ты, Щелкун? Щелкун вздохнул:

– Пожалуй, и я в Киев пойду. Ведь говорят: кто Киева не видел – не видел городов…

Глеб обнял друзей и сказал:

– На этом месте мы и расстанемся, – и он показал вперед. – Видите развилку? Одна дорога уходит на юг. Это ваша дорога.

– А ты? – выдохнул Волк.- Моя дорога другая – на запад.

– А куда она? Ухабистая… – Волк прищурил глаза, будто прицелился. – Самые ровные, самые прямые дороги ведут на юг.

– Говорил я недавно с паломниками, – припомнил Глеб. – Открытые простые люди. И сами они, и речи их пришлись мне по душе. Паломники эти звали меня в Царьград, а потом, может, и в Святую землю… Вот я и подумал сейчас: почему бы не сходить и не поклониться святыням христиан! – здесь глаза Глеба погрустнели, ибо он вспомнил Анну. – Пойду, наверное, за паломниками. Мне легко будет идти, ведь в здешних печальных местах я оставляю только могилы…

Волк спросил:

– Разве ты знаешь, какой дорогой пошли паломники? Как ты их теперь найдешь?

– Встречу каких-нибудь, – ответил Глеб. – К ним и прибьюсь. Все паломники – одно племя.

Щелкун с сомнением покачал головой:

– Ты, брат, не тот человек, который к кому-то прибивается. Ты из тех, к кому прибиваются.

Глеб пожал плечами:

– Значит, не буду одинок…

Так, разговаривая, они доехали до развилки и, еще раз обнявшись на прощание, расстались. Глеб поехал на запад, не оборачиваясь, а Волк и Щелкун, с сожалением оглядываясь на него, направили коней на юг.

Так часто бывает в жизни, что дороги разлучают друзей…