Часть первая
ГОЛОС СЕКИРЫ

Христианское имя его было Глеб, языческое – Воин.

Глеб был сын Аскольда. Аскольд был сын Диомида. Диомид был сын Никифора. Никифор был сын Святослава. Святослав был сын Болота. А Волот был божеством…

Далее Волота Глеб не мог назвать предков. Наверное, потому, что Волот был всегда. В древние времена он совершал подвиги – сказочный богатырь. О подвигах его в народе хранилась память. Потом он ушел. Никто не видел, что Волот умер. Божества не умирают. Он просто ушел, хотя многие говорили, что продолжали чувствовать его присутствие. Он не оставлял без покровительства своих потомков. А они чтили его образ. Образ Волота, могучего богатыря, запечатленный в дубе, люди прятали на тайном капище в лесу; Болотовы куклы-обереги прятали и у себя в дому. Болоту-предку поклонялись, Болота-защитника заклинали, ему, познавшему мудрость, жертвовали. Ставили его немного ниже Перуна, а почитали, пожалуй, много больше. Перун был старый общий бог многих племен, один из богов-прародителей; многие боги ему дети и внуки. А Волот для жителей Сельца – свой бог. Он жил здесь, он ходил по этим дорогам, охотился в этих лесах, он пахал эти поля, он копал эти колодцы; в кузнице, развалины которой сохранились на горе, говорят, Волот ковал свой боевой топор… Понятно, Волот скорее услышит мольбы, обращенные к небесам, нежели старый усталый Перун…

Кто хоть раз видел на кашице священный лик Волота, тот сразу признавал – это вылитый Аскольд. Высокий лоб, чуть впалые щеки, крепкий подбородок, крупный с горбинкой нос, жестко сжатые губы и строгие орлиные глаза… Был старый Аскольд, подобно богу, настоящий великан. И дети его были великаны – девять сыновей.

В Сельце и других окрестных деревнях были еще люди, возводившие свой род к славному Волоту. Но были те люди совсем обычные, не выдающиеся ни ростом, ни силой, ни особой отвагой, потому в прямом родстве их с божеством легко было усомниться. А вот облик Аскольда сам по себе показывал, откуда, с какого древа-предка тянется ветвь. Да и не только облик! Силач был Аскольд, далеко известный в округе, и воин он был – хоть куда.

Владимир, старый князь черниговский, очень его ценил и в каждый поход его звал и из своего котла угощал, а во время битвы ставил Аскольда к себе под правую руку. В походах с Владимиром много подвигов совершил Аскольд, и дружинный певец не один раз называл его имя рядом с высоким именем князя. И даже песню про Аскольда певец сложил, однако в песне той ни разу не упомянул предка-Волота, ибо был убежденный христианин. По этому поводу, – что не упомянул певец Волота в торжественной песне, – Аскольд очень огорчался. Услышав песнь один раз, Аскольд запомнил ее. И сам пытался вставить в песнь пару слов про незабвенного божественного предка. Но это тонкое дело у пего не получалось. Не слушались Аскольда слова, хотя плуг, меч, топор и молот его ох как слушались!… Одно время хотел Аскольд упросить дружинного певца вставить про Болота хоть словечко. Но все не подворачивалось удобного случая. А потом певец не пришел с поля брани. Другие же певцы, что служили после у князя, заслышав просьбу Аскольда, разводили руками, говорили: «Не наша песнь!…».

Что тут поделаешь!…

Иногда выходил Аскольд в поле: был у него любимый холм. Садился лицом к востоку и пел эту старую песнь. И всякий раз на имени своем обрывал пение. Скромен был Аскольд. Бога-предка почитал не на словах, поклонялся ему с открытым сердцем, с незапятнанной душой.

Девять сыновей родил сей прославленный воин.

В шутку говаривали про Аскольда сельчане: «Нет у него другой закваски!… Ни одной девки на свет не произвел и не горюет!…». Втайне завидовали, конечно: своя дружина у Аскольда под рукой. И работники хорошие, и отцу на старость лет защитники будут…

Девять сыновей – и все разные. У каждого свой характер, своя повадка… Но и похожие друг на друга. Из одного гнезда чада, из одной нити рубахи!… Рослые все. «Болотовы дети». Сильные и разумные – опора. За какое дело ни возьмутся, горит дело у них в руках. Старшие остепенились уже, внуков Аскольду подарили; младшие еще не выгулялись, хотя тоже семьями обзавелись, – кроме Глеба, злаки которого не созрели. Обликом сыновья все больше на мать походили или на ее родню. И только Глеб, самый молодой из сыновей, удался в отца. Быть может, потому старый Аскольд и отличал Глеба от других. Впрочем отличать – отличал, но не баловал. Всех своих детей любил одинаково.

К Глебу особо приглядывался, угадывал в нем Аскольд воина. Воином и назвал. И кое-что из своего воинского умения ему передавал.

Не угадать воина в Глебе было трудно. С самых юных лет тянулась рука его к отцовскому оружию. Рассказам Аскольда о походах Глеб внимал с волнением…

В отличие от братьев, работник незавидный был Глеб: дрова колоть начнет – колун сломает; поленья заставят сложить – поленницы развалит; если скажут пахать – борозда кривая; велят траву косить – не идет, не поет у Глеба коса; прикажут рожь молотить – вовсе не сыщешь Глеба. Мать бранилась, иной раз гонялась с хворостиной за младшим сыном, звала его убогим, но любила, быть может, больше других сыновей. Это давно замечено: несчастливых, нерадивых детей матери любят особенно. К их любви примешивается жалость, и, не иначе, эта жалость множит любовь.

Зато не было Глебу охотников равных. Силки, ловушки придумывать – это он почитал за баловство. Лисицы, зайцы, хори, куницы – мелочь. С луком отцовским Глеб добывал зверя покрупнее: оленей, кабанов. Озорства ради не однажды убивал волка. И еще любил ходить на озера с острогой. Рыбы много приносил…

Когда минуло Глебу двенадцать лет, ростом он был вровень с двадцатилетними. К луку и стрелам маленько охладел. Из ясеня сделал себе копье, стал присматриваться к следам медвежьим. Да и не толь-ко присматриваться – начал похаживать по следам хозяина леса. Раз прошел, другой прошел… а на третий раз и встретил. Но слаб еще оказался Глеб вступать в единоборство с медведем… Едва ноги унес и целый день прятался в болоте. Копье ясеневое, переломанное медведем, даже не искал.

Оставил после того случая на некоторое время охоту, а если и охотился, то только затем, чтобы добыть мяса к столу.

Сельчане недолюбливали Глеба. Ибо едва он подрос, едва почувствовал силу, начал искать ей применение. А применение силе находил не всегда удачное. Больше разрушал юный Глеб, нежели созидал. Среди сверстников своих верховодил и что ни день подбивал их на какие-нибудь скверные дела: то у кого-нибудь сад оберут, то огород истопчут, то колоды поразбивают, украдут мед, а то учинят драку…

Всякий день событие в Сельце. Допытываются друг у друга сельчане:

«Кто на воротах катался? Кто ворота развалил?»

«Глеб…»

А назавтра опять:

«Кто с межи разбросал камни?»

«Глеб! Кому ж еще такое под силу!… В плечах сажень, а ума – щепотка».

И снова шум по Сельцу:

«Кто на мостик вкатил камень?»

«Глеба озорство. Чье же еще!…»

Приходили люди к Аскольду с жалобой.

Так, мол, и так, приструни, уважаемый, сына. От проделок его сплошная порча. Хоть свяжи, хоть на цепь посади, а не пускай со двора. Сам твой Глеб непутевый и других непутевыми делает…

Разводил руками Аскольд:«Все такими были. Все через непутевость прошли. Разве что больные да увечные у родителей под крыльцом сидели в юные лета… Все по незнанию и по неразумению грешили…»

Но когда уходили жалобщики, выговаривал Глебу старый Аскольд, даже за розги хватался, – но дотянуться до сына не успевал; будто ветром уносило Глеба. Иногда Аскольд наказывал старшим сыновьям, чтоб за непутевым приглядели. Говорил: позорит семью своими коленцами. Пока малый – чудит; а подрастет – что ждать от него?.. Старшие сыновья и сами знали, что за братец у них растет, да все-то были они заняты, недосуг им было за шальным молодцом гоняться, давно махнули на него рукой. А еще не хотели они лишнего шума.

Разумный будет ли связываться с неразумным?.. Разве что сам пожелает себе навредить…

Так и бранился на сына Аскольд, однако делал это все больше для виду. Возможно, в душе он Глеба всерьез не порицал. И Глеб это как будто чувствовал. Вольной непутевой жизнью жил и дружков своих с правильного пути сбивал, так как сызмальства был заводилой. То неделями в лесу пропадал, где были у него свои тайные тропы, то на озерах от обозленных сельчан прятался, то в челне по Десне ходил – на пустынных островах чувствовал себя властелином; ночами жег костры до небес, а иногда до утра, до росы лежал навзничь в траве и тихо смотрел на звезды…

Одним словом – непутевый!

Однажды часовенку чуть не сжег. Красивая стояла часовенка возле Сельца на взгорке: деревянная, стройная, белая-белая. А Глеб осенью траву поджигал. Вовремя спохватились сельчане, вовремя притащили несколько ведер воды. Ограду часовни все-таки не удалось потушить.

Даже не спрашивали друг у друга люди, чьих рук дело. Богопротивное… Сразу к Аскольду пошли, рассказали обо всем. И на этот раз прогневался Аскольд по-настоящему. Хоть и стар уж был богатырь, а изловчился и Глеба за рубаху ухватил. Долго розгами его охаживал, о худую спину все розги измочалил. Было в ту пору Глебу лет четырнадцать.

После знатной порки неделю отлеживался, разобиделся Глеб. Как будто притих. Облегченно вздохнули сельчане. Думали: наконец-то дошла наука. Но рано радовались. Разозленный, униженный поркой, Глеб пришел в поле, где паслось деревенское стадо, придрался к пастуху, избил его, потом вошел в стадо и убил четыре коровы – просто свернул им головы. Видя такое дело, пастух поднял крик. Сбежались люди – с кольем, с дубьем, с собаками. Думали, волки напали на стадо или медведь. А как увидели Глеба, опешили… Пастух кричит: «Это не Глеб, это оборотень! Это волк лютый! Убейте его!…» Но никто не решился тронуться с места. Знали, что нечеловечески силен Глеб, что только Аскольд может справиться с ним. Стояли в растерянности. А Глеб погрозил им издали кулаком и ушел в лес. Догонять его не стали сельчане; даже друг от друга не скрывали, что боялись. Повздыхали над убитыми коровами. С опаской косились на темный лес.

«Сатанинская в нем силища!»

«Совсем с ума сошел Глеб!»

«Пропащий!…»… На следующий день после этого случая выпал снег. Долго, очень долго Глеба никто не видел. И не видели его следов. Думали, сгинул человек. Аскольд и сыновья его ходили мрачные. При них имени Глеба никто не упоминал. Знали, что Аскольд пытался разыскать непутевого. Да где там! Лес велик… И должно быть, не было уж Глеба в живых – обглодало зверье его косточки.

Думать так думали сельчане, а в лес ходить все еще опасались. И если ходили, то не по одному, – впятером, вшестером. И по-прежнему не встречали следов Глеба. Когда холодными долгими ночами за околицей выли волки, сельчане покрепче запирали ворота и двери, крестились на образа, приколачивали к притолоке обереги, поминали богов языческих. «Может, прав был пастух? – спрашивали друг друга. – Может, Глеб в самом деле – оборотень?..»

А в конце зимы увидали: рано-рано утром, едва развиднелось, ехал Глеб на коне по Сельцу. Очень ладный у Глеба, могучий был конь. Серебрилась на Глебе инеем дорогая шуба. Поперек колен лежал меч.

Сельчане не верили глазам, но боялись выскочить на улицу, посмотреть всаднику в спину, потрогать в снегу его след. Позапирались во дворах – подпирали спиной двери, цыкали на своих переполошенных собак.

Призрак не призрак явился в Сельцо… Как тут разберешь? Спрашивали у Аскольда днем. Но старый Аскольд говорил, что ничего такого не видел. И было видно, что обрадовала весть старика: не сгинул самый младший сын – Глеб-Воин.

Однако Аскольд пожимал плечами: откуда конь? откуда дорогая шуба? откуда меч?… Сказали Аскольду:

– Не похоже, что Глеб подавлен печалями.

Через неделю еще раз видели Глеба: проехал верхом по опушке леса, залитый лучами закатного солнца. Сам великан, и конь великан… Ходили потом на ту опушку посмотреть следы и находили лошадиный помет.

Додумались сельчане порасспросить дружков Глеба – что да как. Дружки божились, готовы были крест целовать, что ничего не знали, что зареклись с Глебом дружбу водить. Но откуда-то слух пошел по дворам: как будто очень даже знали про Глеба дружки и не только встречались с ним, а и умудрялись вместе под Чернигов ходить и там промышлять разбоем…

Родня и соседи скрипели зубами: вот непутевый Глеб!… Вот где вынырнул отрезанный ломоть!… Пока все думали, что он в норе волчьей прячется или уж зверье растащило его косточки, Глеб в чужих местах себе дурную славу стяжал!…

Вознегодовали сельчане и на своих нерадивых сыновей-недорослей – дружков Глебовых, пригрозили им, велели рассказывать все, как есть. И рассказали дружки, что Глеб уж целую зиму под Черниговом кормится, не бедует: то у кого-нибудь коня отнимет, то у торговца с воза снимет товар, то вломится в амбар, то остановит на дороге и оберет княжьего человека – гонца… А ныне появилась у него новая причуда – стал он в деревнях девок воровать – тех, что покраше-помилее, тех, которым самое время под венец; утащит девицу в лес, набалуется с ней, нагуляется и отпустит на дороге. Женихи на него ох как обозлены. Глеб нет-нет да и побивает женихов, а назавтра высматривает себе новую девушку для утех…

Слушал все это старый Аскольд и усмехался своим мыслям, радовался, что жив сын, хотя и во вражде со всем миром. Конечно, не татем, не разбойником хотел Аскольд видеть Глеба, но думал: пройдет эта блажь, всего-то ведь Глебу пятнадцать лет, целая жизнь впереди, – если убережет Господь, если не призовет в свою небесную дружину славный предок Волот.

Нет в том ничего удивительного, что про Глеба-разбойника однажды нажаловались князю – старому Владимиру черниговскому. Но сначала ничего не сказал князь. Потом опять нажаловались. И княжьи люди, гонцы, били челом – дескать, не проехать по черниговским лесам! дескать, дюжий молодец оседлал дорогу и делает, что хочет, – хочет, обирает, хочет, суд вершит, а хочет, просто так отпускает, и никого не боится – не слышит имени своего господина, никому молодец спуску не дает!… Терпел-терпел князь и послал малую дружину – проехать по дорогам, по деревням, дознаться про Глеба поподробнее, а если повезет, то и поймать его и привести в Чернигов в колодках.

Деревня за деревней, доехала дружина и до Сельца. Нашлись расторопные люди – указали на дом Аскольда. Княжьи дружинники обложили дом со всех сторон, потом спрашивали у старика про Глеба. Но Аскольд разводил руками: «Непутевый у меня сын! Что с ним поделаешь?.. Хочет дойти пешком туда, куда нельзя дойти пешком. А скверное желает смешать с достойным…». Не поверили старику; решили: для виду он говорит эти смиренные слова.

Проехав черниговские земли из конца в конец, вернулись дружинники к князю ни с чем. Недоволен был Владимир, поскольку считал уже дело решенным. Покачал головой, сказал: «Подождем! Однажды попадется эта птичка!…». И велел князь сделать большую клетку и поставить ее для устрашения посреди двора. А по деревням и по городкам малым послал Владимир соглядатаев, и в Сельцо послал, чтобы купили там человека, который бы приглядывал за Аскольдом и его сыновьями, – не встречаются ли они с Глебом.

Однако Глеб, как и прежде, безобразничал на дорогах, кое-каких путников обирал, похищал девок, а соглядатаи и купленные люди молчали. Гнили в траве колодки. Пустовала клетка.

Так прошел год, за ним – другой, третий…

Занятый делами важными, государственными – сношением с Киевом и Новгородом, походами в половецкую, степь, судами, оброками, данями, строительством храмов и прочим, – Владимир не мог еще и постоянно помнить о Глебе, все реже спрашивал о нем старый князь, потом и вовсе рукой махнул и велел убрать со двора клетку, при этом бросив: «Не сегодня, так завтра! Но попадется птичка!…».

Однако «птичка» все не попадалась. Ходила о Глебе народная молва. А он то появлялся в каком-нибудь селении и требовал дани наподобие князя или половецкого хана, то овец от чьих-то стад отбивал, то гонял молодцов какого-нибудь высокомерного боярина, а то надолго исчезал из черниговских земель, и никто не знал, где он пропадал. Однажды его видели и в Чернигове – возле Владимировых палат!… Отчаянная голова сама ищет себе беды… Горожане говорили, что какой-то молодец богатырского сложения большим ножом булатным нацарапал на княжеских воротах клетку. А одна девица узнала его и бросилась к нему и крикнула: «Глеб!…». Но моледец остановил ее движением руки, вскочил на коня и был таков… Хоть и принято считать, что дерзкий часто бывает бит, Глеба побить никому не удавалось.

Князь не раз еще посылал людей к Аскольду, которого хорошо помнил по походам, и к сыновьям его. Обещал Владимир, господское слово давал, что не будет судить Глеба строго. Высечет только слегка, скажет нравоучение, а потом, может, в дружину возьмет, ибо нужны князю отчаянные молодцы, такие, что со всем миром враждовать не боятся. Годик послужит, обещал Владимир, глядишь, и десятником станет, а там, может, и сотником… Но всякий раз отвечали гонцам одинаково Аскольд и его сыновья: несколько уж минуло лет, как они Глеба не видели, а только слышали о худых его делах. Отрезанный ломоть, непутевый сын в семье! Пусть живет, как знает!… Старшие братья в один голос заверяли княжьих людей, что от Глеба отреклись и что на порог его не пустят, коли он к ним явится. Говорили, что семья за дела его не в ответе… А старый Аскольд вздыхал, кивал, как бы соглашаясь с сыновьями, и украдкой смахивал слезу – светлую слезу, ибо приятно было старику, что сам Владимир хотел бы видеть Глеба под своим началом, у своего посеребренного стремени, под золочеными черниговскими стягами.

Не кривили душой, говорили правду княжьим людям старшие сыновья Аскольда: давно не видели они Глеба. И видеть не желали. Ибо были очень на него злы. Ведь это по его милости люди смотрели косо на Аскольдовых сыновей – подозревали, что те поддерживают с младшим братом тайную связь. Был повод злым языкам поговаривать нехорошее: будто Глеб, людей ограбив, награбленное отдает братьям. «А как же еще! Ведь семья… Все изгибы у змеи один на другой похожи…» Слыша про эти несправедливые домыслы, очень злились Аскольдовы сыновья, в первую голову на Глеба и только затем – на злые языки, наговаривающие на них худое. Но ничего поделать братья не могли. Прилюдно себе в грудь стучали, клялись: «Попадись он нам, этот тать и разбойник, – голову свернем! О спину отщепенца, шиша оглобли изломаем, а в лицо ему бросим грязь!…». Однако не верили им люди. Только делали вид, что еерят. И не верил многоопытный князь.

Аскольд и его жена Апраксия горевали, слыша злые слова сыновей. Старик не однажды осаживал их, чтобы клятв поспешных не давали, чтобы с другими не ругали брата.

Аскольд говорил сыновьям:

– Еще очень молод Глеб! Но придет время перегорит. Вот тогда, что совершит, за то и судите. А сейчас пускай пошумит, выгуляется. Десятку – другому толстосумов бока намнет, смелых потешит, пугливых испугает… Проснется однажды у человека ум, и станет он благороден…

Возражали сыновья:

– Дошумится, догуляется!… По молодости, по глупости бед натворит, потом всю жизнь не отмоется; под чужим именем скрываться будет, – обижались сыновья. – Зачем покрываешь его, отец? Зачем любишь беспутного? Прокляни его, чтоб все слышали. Не то придут от князя судить тебя, скажут: «За сына отвечай!…».

– Как не покрывать! – пожимал плечами Аскольд. – Как не любить! Ведь Глеб, хоть и беспутный, – сын мне… А что он ошибается, я так скажу: всякий промахивался, кто стрелял из лука, и всякий, кто ходил, – оступался…- Мы тебе сыновья, а вовсе не Глеб!… – громко говорили Аскольду дети, у многих из которых уж были свои взрослые дети. – Мы тебе опора, мы тебе защита. С нами не пропадешь, мы всегда рядом: надежные, работящие, благомыслящие, готовые тебе, родителю, услужить. На нас полагайся!… Мы добываем честь трудом, а возвышение – молитвой… А Глеб что? Ветер в поле! Волчий вой в лесу! Отщепенец! Разбойник! Урод в семье! Убить его мало!…

– Так уж и убить… – вскидывал глаза Аскольд.

– Позорит род! – восклицали сыновья. – Не было у нас в роду татей! У кого пустая голова, тот не добьется хорошего будущего… Разве ты этого не знаешь, отец?

Хмурились старшие:

– На весь мир ополчился! Столько лет гуляет где-то!

Им поддакивали младшие:

– Отвернулись от него даже друзья. Он один в лесу. И мы отвернемся. Придет – на порог не пустим! Солью перед ним посыплем порог…

Качал головой Аскольд:

– Больно мне слушать эти ваши слова. Больно мне видеть ваши злые лица. Глеб вам – родная кровь. И еще может так статься, что он – Воин – защитит всех вас. А вы уж собрались от него отречься.

Отвечали сыновья с сомнением:

– Может ли кривой мизинец помочь кулаку?..

Шло время. И Бог христианский, и боги языческие, и, видно, сам милостивец Болот, должно быть, прогневались на людей. Один за другим потянулись неурожайные годы. То засуха все сжигала на корню, то затяжные проливные дожди сотворяли из нолей сплошные болота. Голод мучил людей до потемнения в глазах. Даже самым рачительным хозяевам подводило животы. Спасаясь от голодной смерти, многие уходили в соседние княжества. Оттого князья ссорились между собой и часто решали споры на поле брани…

Вот пришла новая весна. Возлагая на этот год надежды, – не могут ведь боги гневаться вечно! – приготовил старый Аскольд плуг, проверил, не похитил ли кто семена из тайника. И вышел в поле…