ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Носились слухи, что родовитые замышляют, возведя на престол малолетнего Петра Алексеевича, заключить Екатерину и дочерей ее в монастырь.

— Женщина на престоле? — говорили. — Да это же противно русским обычаям!.. Сего не было никогда на Руси и не будет!..

— Да еще и какая женщина — иноземка!..

— Петр Алексеевич, единственный мужской представитель династии — законный наследник престола российского, рожденный от брака, достойно царской крови!

За внука Петра были все те, на преданность которых в свое время рассчитывал Алексей, те, которые с воцарением его сына надеялись отстранить ненавистную им толпу выскочек с Меншиковым во главе.

Иностранные резиденты не преминули спешно донести дворам своим, что в России нет более железной руки, сдерживавшей врагов преобразований, что император даже не распорядился насчет своего преемника и поэтому новый порядок здесь будет незамедлительно ниспровергнут.

Сыну Алексея исполнилось десять лет, и как правитель1 он был явно беспомощен, Екатерина же не могла править государством по своей неспособности. Все это в какой-то мере уравнивало их права на престол и действительно сулило расчистить широкое поле борьбы между партиями, представляющими интересы внука и бабки.

У Екатерины хватало радушия и придворного такта держать себя приветливо-ровно со всеми, имение казаться одним «матушкой императрицей», другим — «настоящей полковницей» помогало ей приобретать расположение большинства среди придворных и офицерства. Только родовитая знать не могла примириться с ее плебейским происхождением. И это страшило ее, заставляло пусть достаточно безнадежно, но искать также расположения знати.

Однако у Екатерины при всех ее качествах хватало умения держать себя только достойной спутницей государя, доверявшего ей, своему «другу сердешненькому», больше других ценившему в ней сочувствие своим преобразованиям, искренний интерес ко многим подробностям государственных дел. Хоть и коронованная, но на деле так и оставшаяся императрицей по мужу, она и сейчас, вступив на престол в исключительно трудную для России годину, могла быть государыней только по имени. Это казалось очевидным для всех, кто был близок ко двору.

Очевидным казалось и то, что фактическим правителем в царствование Екатерины неизбежно должен был сделаться Меншиков — не только в силу того, что он был главой ее партии, и не только потому, что он издавна пользовался ее исключительным расположением и доверием, но и по другой, несравненно более существенной, веской причине. В лагере Екатерины — люди, выдвинутые Петром за их способности на первые места в государстве, и, как показывала длительная практика государственной деятельности этих людей, среди них не было человека, который лучше Данилыча мог бы справиться с тяжелым наследством покойного императора. Да и кто лучше Данилыча, решительнее и надежнее, может ломать упорное и всевозрастающее в дальнейшем сопротивление родовитых и обеспечивать при этом прочное положение «худородных» людей!.. Словом, в этой связи все острее вставал вопрос жизни и смерти, вопрос «кто кого?» — родовитые их или они родовитых. И Меншиков, как только стало несомненным, что дни Петра сочтены, начал со свойственной ему распорядительностью и энергией действовать в пользу прав Екатерины, вверившей ему себя и семейство свое, «как сирота и вдова».

«27 января, — было записано в „Поденных записках“ Александра Даниловича, — Его Светлость изволили встать в 4 часу; оделся, изволил гулять в Верхнем саду…» Быстро шагал он по тропке, расчищенной в середине широченной аллеи, шептал:

— Надо вершить дело немедля. Не-ме-для!.. Сегодня еще раз у меня соберутся, поговорим, и… тянуть больше нечего… Не сегодня-завтра Петр Алексеевич преставится. А к этому у нас все должно быть готово…

«Умирает!.. — горько думалось. — Уже не кричит, только стонет… Ка-ак мучается человек! А на что уж кряж был!.. — И образ Петра в воспоминаниях Меншикова приобрел светлый, какой-то сияющий ореол, и нежность, боль, ужас охватили Данилыча. — Сколько уходит с ним, сколько уходит!..»

Да, многое уходило. Уходило все, чем Петр был велик: его талант, обширные знания, опыт, самостоятельное его, Петра, творчество, основанное на беспредельной вере в народ, в войско, в окончательную победу дела укрепления Отечества своего…

Но и многое оставалось. Уже крепко стояли на ногах выпестованные им храбрые и выносливые, смелые и терпеливые, не боящиеся никаких трудов, любящие свою родину способные помощники-исполнители. Как верил он в них!..

И Александр Данилович глубоко вздохнул.

— Н-да-а, мин херр, вот и свековал, прожил ты жизнь, словно в батраках у отечества своего, — произнес восторженно-грустно. — Порешил ты пробить-проторить для него новую большую дорогу, и… упорно, не щадя своих сил, протаптывал ты ее. Ты тропишь — мы гуськом за тобой… И долгонько же тебе пришлось месить целину! Ох, долгонько! Тяжко было, солно, порой нестерпимо. Сколько народу дорогой свалилось! Не счесть! А ты шел и шел… Но вот теперь и ты надорвался. Пресек путь твой тяжкий недуг… Что ж, — сдвинул тыльной стороной рукавички шапку со лба, сухо кашлянул, — значит, так надо!.. А живой, — огляделся, — живой повинен думать о жизни…

В утренних сумерках низкое небо, воздух и глубокие снега сливались; тонко пахло свежим снегом, хвоей. Много молодого снега выпало за ночь, он еще падал, но такой редкий, что виден был только на темной глубине открытых беседок. Ветерок дремотно шумел в вершинах голубых стройных сосен, обсыпанных инеем, и все вокруг — нарядные ели, глинисто-красные сосны, рыжие дубки, кудрявые кустики, торчащие из пушистых сугробов, — все они в этот час сокровенного перехода ночи в утро казались печальными, тихими.

Но сумрак белел, за шпалерами темных елей вдали все ярче и ярче алело, и Меншиков, глянув на горизонт, внезапно, с ходу, резко повернул обратно к дворцу.

— Что впереди? — бормотал. — Счастье, страх, радость?.. Счастье без ума — дырявая сума, говорят. Его надо ковать своими руками; радость — при нем же. А страх… Вот от него-то, пожалуй, нам ни-ку-да не уйти!..

«В 7 часу Его Светлость, — было отмечено в „Поденным действиям записке“, — вышедши в Ореховую залу, изволил разговаривать с господами. В то время были: канцлер граф Головкин, действительный тайный советник граф Толстой, тайный советник Макаров, граф Ягужинский. В 8 часу приехал Феофан, архиепископ Новгородский…»

В это утро приверженцы Екатерины решили: разослать немедля указ, чтобы войска, находившиеся на работах, оставили их и возвратились на свои винтер-квартиры «для отдыха и молитвы за императора».

Ягужинский предложил было немедленно и открыто всем здесь вот сидящим выступить против явных врагов.

— В случае чего, — говорил он, — мы своей кровью докажем…

— Кровью ничего не докажешь, — перебил его Меншиков. — Надо доказывать делом, разгромом врага.

И Александр Данилович предложил, кроме того, что уже решено: удвоить все гарнизонные караулы, нарядить парные патрули по всем улицам, площадь для предупреждения возможных волнений, назначить дежурные части.

Гвардия была предана императору до обожания; приверженность эту она переносила и на свою «мать полковницу» Екатерину, которую привыкла видеть рядом с Петром.

— Офицеры сами по себе являются к императрице, — говорил Меншиков, обращаясь к своим единомышленникам, — дабы уверить полковницу в своей преданности. Я говорил с Иваном Ивановичем Бутурлиным, чтобы он там… не препятствовал выражению сил истинно верноподданнических чувствований гвардейцев российских!.. И потом… порешили мы с ним, как оба подполковника гвардии… держать сейчас преображенцев и семеновцев в полной боевой готовности, дабы, когда встретится в этом нужда, они, придя ко дворцу, могли бы сказать… свое слово.

Петр Андреевич Толстой и Феофан Прокопович приготовили речи, в которых со свойственной им ловкостью и убедительностью доказывали, что «государь достаточно указал на свою волю, короновавши Екатерину Алексеевну». Феофан Прокопович «припомнил», как Петр накануне коронации жены своей говорил, что коронует Екатерину, «дабы она по смерти его стала во главе государства».

По предложению Феофана, акт провозглашения Екатерины императрицей, положено было назвать не «избранием», а только «объявлением», «ибо еще при жизни своего супруга она была избрана править, по его кончине, государством, а теперь, — пояснял Феофан, — только объявляется об этом во всенародное сведение».

И долго еще, уже после того, как все приглашенные разъехались, секретарь Меншикова Алексей Волков что-то строчил, все строчил под диктовку Александра Даниловича.

В день смерти Петра сторонниками Екатерины много было говорено в ее пользу. Особенно горячо отстаивал ее права на престол Петр Андреевич Толстой.

— При настоящих обстоятельствах, — говорил он, обращаясь к сенаторам, собравшимся в одной из комнат дворца для совещания о преемнике императора, — Российская империя нуждается в государе, который бы умел поддерживать значение и славу, приобретенные продолжительными трудами покойного императора, и который бы в то же время отличался милосердием для содеяния народа счастливым. Все требуемые качества соединены в императрице: она приобрела искусство решать государственные дела от своего супруга, который доверял ей самые важные тайны; она неоспоримо доказала свое великодушие, а также свою любовь к народу; притом права ее подтверждаются торжественной коронацией, равно как й присягой, данной ей всеми подданными.

Одобрительным гулом, возгласами: «Истинно, истинно!» — встретили речь Толстого гвардейские офицеры.

Никто из приверженцев великого князя Петра Алексеевича не осмеливался спросить: «А зачем, собственно, собрались и так густо столпились здесь вот, в правом углу дворцовой залы, все эти преображенцы, семеновцы?»

И только тогда, когда под окнами дворца затрубили горны, зарокотали барабаны, Репнин решился, насупясь, спросить:

— Кто осмелился без моего ведома привести сюда гвардию? Или я уже не фельдмаршал?

— Я велел! — пробасил Бутурлин. — По воле императрицы, которой всякий подданный, не исключая и тебя, должен повиноваться!

«О-о, чер-рт! — кусал губы Дмитрий Голицын. — Так и есть! — думал, зло глядя на растерянное лицо Репнина. — Тепленькими они нас, растяп, захватили!»

Все стало ясным.

— Вовремя подошли, — незаметно кивнул Меншиков Петру Андреевичу Толстому, скосив глаза на окно. Выпрямился, заложил руки назад и твердо шагнул к Репнину: — Как, Аникита Иванович?

И Репнин, боявшийся как огня усиления враждебного ему рода Голицыных, неожиданно для всех объявил:

— Я согласен с Толстым.

Волей-неволей за ним потянулись и остальные.

— Позовите кабинет-секретаря! — приказал, как старший сенатор, Федор Матвеевич Апраксин.

— Нет ли какого завещания или распоряжения покойного государя насчет преемника? — спросил он Макарова, когда тот вошел.

— Ничего нет, — ответил кабинет-секретарь.

— Тогда… — Апраксин торжественно огляделся. Все встали. — «В силу коронации императрицы и присяги, данной ей всеми чинами империи, — торжественно произнес генерал-адмирал, — сенат провозглашает ее императрицей и самодержавницей со всеми правами, какими пользовался ее покойный супруг».

Много необычного видели русские люди при жизни великого преобразователя, а теперь, когда он скончался, увидели и поистине небывалое: женщину на российском престоле.