Итак, попытка Карла разбить русские армии турецким оружием не удалась. Меншиков же тем временем продолжал энергично крепить «другую сторону» — северо-запад. Санкт-Петербург становился на крепкие ноги, ширился, рос, торговал, населялся, прикрывался цепью надежных фортеций.

В прутском несчастье Петр утешал себя и других тем, что прекращение войны с турками даст возможность сосредоточить все силы на западе и тем самым быстрее закончить войну со Швецией. Теперь надо было со всей энергией браться за выполнение этой тяжелой, но неотложной задачи. Тем более что с западного театра военных действий приходили неутешительные известия. По донесениям оттуда выходило, что датчане в жарком споре с саксонцами легкомысленно забывают сегодня утром то, что они хотели накануне вечером, а у саксонцев — у тех всегда находится какой-нибудь новый, не идущий ни к делу, ни к месту «убийственный» довод, доказывающий, к примеру, что через пять минут после смерти человек чувствует себя так же. как за пять минут до рождения, или что-нибудь в этом же роде.

Словом, находясь при Штральзунде, «войска нации, датские и саксонские, — доносил Петру посол Григорий Долгорукий, — действия еще никакого до сих пор, несмотря на все наши понуждения и уговоры их, не начали затем, что министры и генералы не могли согласиться насчет того, как начинать дело, а согласиться не могут больше по своим злобам и гордости».

Два месяца битых уже толклись у Штральзунда союзные армии. Не было артиллерии; торговались, кто должен ее подвезти. Наступила зима. Нужно было незамедлительно решить вопрос о зимних квартирах для войск. Не стоять же всю зиму на одном месте, упершись в ворота Штральзунда!

После весьма бурных дебатов решили: датский король оставляет в Померании на зиму 6 тысяч войска, саксонцы и русские зимуют все.

А с весны 1712 года снова начались разногласия, пошли бесконечные конференции, совещания…

— Снова затеяли болтовню! — швырял Петр в сердцах донесения Долгорукого. — А ведь время не ждет! — обратился он к Меншикову — Небось теперь Карл всех своих правителей в Швеции приказами завалил — готовить, сколачивать новую армию.

Чуть заметная улыбка раздвинула губы Данилыча.

— Из каких же запасов, мин херр? — И быстро добавил: — Это, надо сказать, не совсем зависит от них. Не совсем. Вот ежели турки…

Но Петр перебил:

— Турки… Шафиров доносит, что они с Толстым сбились с ног, стараясь, чтобы Карл не оставался дольше в турецкой земле. Пишут, что визирь уже получил указ выпроводить Карла, а он уперся — никак.

— Вот-вот! — кивал Меншиков.

— Сулил уже визирь Карлу и обозы и деньги. — продолжал Петр. — А тот: «Дай мне тридцать тысяч солдат в конвой до шведской границы, тогда и отправлюсь».

— Ловко! — поднял брови Данилыч.

Барабаня пальцами по столу, Петр глубоко вздохнул.

— Да-а, у турок все может быть… — И, словно очнувшись, вдруг хлопнул ладонью о стол. — Короче говоря, Данилыч, надо будет тебе самому в Померанию собираться.

Меншиков так и думал: «Кончится этим».

— А чем, мин херр, меня подкрепишь?

— Корпусом Репнина в тридцать полков да… — подумал, потер переносицу, — еще на придаток, пожалуй, два полка гвардии дам. Хватит? Как думаешь?

— Хватит-то хватит, — раздумчиво протянул Меншиков, — да…

— Что?

— Уж очень тяжкое дело канитель-то путать с союзничками такими. Разговоров не оберешься, а дела — чуть. Свары, склоки да лай.

— Сила не только в зубах, Данилыч. Зубаст кобель, да прост. И канитель путать да распутывать надо уметь, — Пошевелил пальцами, прищурил глаза. — Ту-ут дело такое! Попал в стаю — лай не лай, а хвостом виляй…

— У нас на Руси силу в пазухе носи, — бурчал Данилыч, поглаживая колени. — Ежели за спиной штыков не имеешь, то, как ни распутывай, какие турусы на колесах ни подводи…

— И то, правда! — перебил его Петр. — Только ведь я к тому, что одно другому не мешает. Про это ведь толк. Штык штыком, а язык языком. Не все же только глубоко пахать, и пробороновать тоже нужно. А не то и граблями. — Погладил крышку стола и противно, как показалось Данилычу, сладенько так улыбнулся. — Грабельками надобно этак вот подчищать, подчищать, чтобы гладенько было… А потом вот что, Александр, — тихо, но властно произнес Петр, кладя ладони на стол, — теперь ты пойдешь в Померанию, но, — нахмурился, — не мечтай, что ты там будешь вести себя как в Польше. Головой ответишь при самой малой жалобе на тебя. Так и знай!

Покусывая чубук потухшей трубки, светлейший растерянно улыбался.

— По правде говоря, не очень я хорошо разбираюсь, никак в толк не возьму, чего тебе, дьяволу, надо, — пожимал Петр плечами. — Всё удается, всё есть! Тут бы и радоваться. А люди вдруг узнают… Думаешь, ладно мне слышать, как всякие хмылются: «А еще чего вышло-то, наделал каких делов наш светлейший!» — и плюнул в сердцах на ковер.

В послании к польскому королю, отправленном с Меншиковым, Петр писал, что отсего верного своего фельдмаршала он надеется доброго успеха в Померании, и просил Августа «иметь к нему доверенность». Вслед Данилычу Петр, как обещал, послал подкрепление: два полка гвардии и Репнина с тринадцатью полками.

Василию Лукичу Долгорукому было поручено принять все зависящие от него меры к тому, чтобы союзники «как возможно дружнее вершили дела».

Как и следовало ожидать, задача, возложенная на Долгорукого, оказалась очень тяжелой, настолько тяжелой, что не пришлась по плечу даже этому весьма способному дипломату.

Распри между союзниками не затихали; без конца-края шли пререкания, упреки, взаимные обвинения в желании заключить втихомолку сепаратный мир с Швецией. На бесчисленных конференциях время проходило в том, что стороны уверяли друг друга в необоснованности, несправедливости подобных обвинений и гнули каждый свою особую линию. Вот когда Александр Данилович насмотрелся на то, как, с учтивейшими улыбками, дипломаты ловко работают языком, стараясь скрыть свои замыслы, как под лестью они искусно скрывают жадность, зависть, вражду… Только глаза их — заметно было порой, как они то прыгали от неудержимейшей радости, то зло округлялись, то, стараясь не смеяться, суживались от торжества и восторга, то блестели от крайнего возбуждения, то подергивались маслом, как у кота, когда у него щекочут за ухом, то закрывались совсем, когда уже невозможно было не выдать истинных мыслей хозяев…

Как бы то ни было, но ни один шаг, ни одно действие не получало единогласного одобрения. И главным образом все-таки потому, что каждый союзник только и имел в виду свою особую цель: король датский спал и видел округлить свои владения присоединением к ним голштинского государства, а Август прежде всего думал о том, чтобы вконец, раз навсегда одолеть своего соперника на польский престол Станислава Лещинского, и, конечно, не затруднился бы заключить с королем шведским отдельный мир, если бы Карл согласился не поддерживать Станислава. Только Петр, не перестававший возмущаться стремлением союзников, по какому-то непонятному ему ходу мыслей, делить шкуру еще не убитого зверя, искренне, без всякой задней мысли, старался, как мог, сколотить все наличные союзные силы для полного и окончательного разгрома противника. Чтобы оживить военные действия, он сам в июне 1712 года отправился в Померанию.

Меншиков в это время стоял под Штеттином. Но и сам Петр не мог помочь ему ускорить покорение города. Датчане отказывались дать русскому фельдмаршалу свою артиллерию, уперлись на том, что ее должны доставить саксонцы, — и кончено.

От Штеттина пришлось отступить.

Это «бесчестие неуспеха» Петр воспринял очень болезненно. «Что делать, когда таких союзников имеем, — писал он Меншикову из Вольтаста, — и как приедешь, сам увидаешь, что никакими мерами инако мне сделать невозможно: бог видит мое доброе намерение, а их лукавство, я не могу ночи спать от сего трактованья».

Врачи настаивали на длительном отдыхе и серьезном лечении государя, советовали Петру поехать для этой цели на минеральные воды. Петр изъявил согласие и в октябре месяце отправился для лечения в Теплиц и Карловы Вары.

Перед отъездом он еще раз напомнил Меншикову, что необходимо принять все меры «по удержанию около себя союзников, обходиться с ними дружески, рассеивать все их противные мысли». Меншиков должен был находиться в подчинении короля польского как верховного командующего, однако, мало полагаясь на постоянство и верность Августа, «толико сомнениям подверженную и толико крат не твердою явивщеюся», Петр также еще раз напомнил Данилычу о необходимости «неотлучно находиться при короле и примечать за всеми его предприятиями».

И начал Александр Данилович «примечать».

Шведский фельдмаршал граф Стейнбок, доносил он в город Теплиц Петру, со всем войском, бывшим на острове Ругене и в Штральзунде, из Померании пошел в Мекленбургскую область, и «хотя должно ему было проходить весьма трудные места», занимаемые саксонскими войсками, но «сии при приближении Стейнбока, оставя оные, ушли и дали ему беспрепятственный через оные места путь».

— Саксонцы!.. Тьфу, и не разотру! — плевался, читая это донесение, Петр. — Да могут ли они как следует воевать или, как зайцы, черт бы их взял, мастера только бегать!.. Ведь корпус Стейнбока — это же последний Карлов оплот! Разбить его — и конец всей войне…

Известно было, что Карл прислал из Бендер приказ своему уцелевшему фельдмаршалу Стейнбоку: собрать сколько можно солдат, сформировать из них корпус, и из Померании, присоединяя к себе все попутно встречающиеся разрозненные шведские части, следовать через Польшу к Бендерам.

Выполняя волю своего короля, Стейнбок сформировал восемнадцатитысячный корпус и теперь, как доносил Петру Меншиков, беспрепятственно, пока что, продвигался из Померании в Мекленбург.

Стейнбок двигался к Карлу, а визирь тем временем не переставал настаивать на немедленном выезде шведского короля из турецких владений.

Посланец визиря, хоть и низко сгибаясь, прижимал кончики пальцев к груди, хоть и внешне учтиво, но все же настойчиво твердил раз за разом одно: что все сроки прошли, что терпение великого визиря истощилось и что он, не желая применять грубую силу, еще раз просит высокого гостя покинуть подобру-поздорову владения Порты.

Но это-то и означало покушение на святая святых шведского короля — на свободу его «гениальных» решений и замыслов.

Вдруг побледнев, Карл велел сказать визирю, что если его не оставят в покое, то он начнет стрелять в тех, кто будет к нему приставать.

На него стали смотреть с любопытством! «В уме ли этот человек?» По распоряжению визиря ему прекратили выдачу кормовых денег, предусмотрительно поглядывая за ним. Для шведов наступили голодные дни. Но это Карла не устраивало. Он был уверен, что до голодной смерти их, шведов, не доведут.

Русские же послы продолжали неустанно и твердо настаивать перед советом султана на том, чтобы Карл был незамедлительно выслан из турецких владений. Они убедительно доказывали министрам султана, что пребывание врага России на турецкой земле является постоянной угрозой миру, что, продолжая предоставлять Карлу приют, султан этим самым нарушает мирный договор с русским царем; заявляли решительно, что пока Карл находится на турецкой земле, о сдаче туркам Азова не может быть и речи.

Между тем доброжелатели Карла — шведские резиденты в особенности, да и поляки, англичане и отчасти французы — не переставали, где только можно, кричать о доблести, мужестве, личной храбрости шведского короля, этого «рыцаря без страха и упрека», представляя стойкость его и сопротивление при ничтожных наличных силах героизмом, достойным Рима и Спарты, твердя о необычайных качествах этого закаленного солдата, о его военных талантах. Не упущена была и возможность представить настояния России об удалении Карла как придирку для того, чтобы удержать за собой Азов. Составлялись планы покорения султаном всего юга России, выдвигались проекты завоевания Украины, — словом, дело чуть не дошло до новой войны.

Предусмотрительность Петра и слепое упорство Карла отвратили эту угрозу. Азов был передан Турции, чем ликвидировался предлог к войне, коим оперировали доброжелатели шведского короля; Карл же, получив предложение покинуть Бендеры, на этот раз уже от самого султана, не обратил на него никакого внимания. Разгневанный султан приказал: выдворить шведского короля за пределы Турции.

Несколько домов, которые занимали в Бендерах Карл и его свита, отряд шведских драбантов и казаки, бежавшие с Мазепой, были приведены в оборонительное положение.

Около 12000 турецких солдат обложили резиденцию Карла и его «войска». Перед атакой турки предприняли последнюю попытку убедить Карла не доводить дело до кровопролития.

— Если вы не уберетесь сию минуту, — ответил Карл посланцам турецкого командования, — я прикажу обрезать вам бороды.

Итак, туркам ничего более не оставалось делать, как применить силу.

Все шведы, начиная с самого короля и кончая лакеями, открыли огонь по наступающим. Тогда турки зажгли дом, в котором засело шведское «войско». Едкий дым уже заполнил все комнаты дома, языки пламени лизали стены, вырывались под крышу, уже начал обрушиваться потолок, — но Карл и не думал сдаваться.

— Пока не загорелось на нас платье, — кричал он, размахивая шпагой, — опасности нет!

Наконец дело дошло и до одежды. Тогда, собрав вокруг себя все свои «вооруженные силы», Карл ринулся в «контратаку». Кое-кого турки перекололи, но большую часть «контр-атакующих», в том числе и самого короля они обезоружили и связали.

После в европейских салонах «золотой молодежью» на все лады расхваливались доблесть и отчаянная отвага шведского короля — этого Александра Македонского восемнадцатого века. Видавшие же виды вояки долго не могли без улыбки рассказывать друг другу «об этой проделке», с большой основательностью доказывая, что, пожалуй, нет на свете ничего более трудного, чем. допустим, вот взяться описывать военные похождения шведского короля так, чтобы это описание хоть отдаленно походило бы на «Картину жизни и военных деяний» такого великого полководца, как Александр Македонскии.

«Представьте, — рассуждали бывалые генералы, — бесконечную цель промахов и ошибок, о которых нужно сказать отчетливо, ясно, серьезно и не слишком напыщенно, как о несомненных шедеврах стратегического искусства, Адлерфельд — шведский историк, надо прямо сказать, умел это делать. Отчетливая мысль, твердый тон и даже здравый смысл — все это было, когда он высказывался не только о тех бесспорных удачах своего короля, о которых можно было писать совершенно свободно и к тому же без риска внести в рассуждения неясность и вялость.

Да, у большинства критически мыслящих людей, знакомившихся с творениями таких присяжных историков, как Адлерфельд, возникало чувство, что они живут в такое время, когда слова утратили свой смысл. Минимум информации и максимум пристрастнейшей путаницы — вот что тогда называлось научными трудами.

По распоряжению султана Карл и небольшая, еще оставшаяся при нем свита были отправлены в Адрианополь. Недалеко от города, в селении Демотике, им было позволено „на время остаться“.

— Как „на время остаться“! — возмутился Карл. И решил: — Останусь здесь на столько, на сколько сам сочту это нужным!..

Несколько месяцев он сказывался больным, не выходил из комнаты, ложился в постель. Наконец… осенью 1714 года, то есть после с лишком пятилетнего, совершенно бесполезного пребывания в Турции и четырнадцатилетнего отсутствия из Швеции, он принимает решение: немедленно выехать к своим войскам.

Возвращение этого государя было столь же странным, как и многое в его жизни. С презрением отвергнув помощь султана, предоставлявшего в его распоряжение сильный конвой для обеспечения безопасности путешествия, Карл пускается в путь вдвоем с Дюрингом — своим адъютантом.

Большую часть пути от турецкой границы до Померании он едет верхом, под вымышленным именем, переодетый, скрывая свое лицо под пышнейшими буклями огромного парика и широченными полями нахлобученной до глаз шляпы.

Дюринг после нескольких суток, проведенных в седле, падает замертво; очнувшись, он умоляет короля отдохнуть хоть самое короткое время, собраться с силами, купить или нанять экипаж. Но Карл и на этот раз остался верен себе: он уперся.

— Нет, — упрямо мотал головой, — я принял решение… меня ждет армия… Медлить я не могу… Оставайтесь, если не можете, — сказал Дюрингу. — Я еду один.

И Карл поскакал.

Несколько придя в себя, Дюринг нанимает почтовый экипаж и мчится вслед за своим королем.

Он нагнал Карла, но… в каком виде предстал перед ним шведский король!.. Темной ночью, один, пеший — лошадь пала под ним, — он еле брел по глухой дороге, с трудом вытаскивая из грязи свои ноги в тяжелых ботфортах…

Наконец эта безумная скачка кончилась.

Карл и Дюринг прибыли в шведскую крепость Штральзунд. Они уже не могли сами сойти с лошадей, — их сняли; короля нельзя было разуть — так опухли его ноги, пришлось разрезать ботфорты. Комендант крепости дал ему свое белье, уложил в постель.

Шестнадцать суток Карл бредил, — метался в жару…

— Любопытно было бы знать, — шептались его генералы, — какую полезную или хоть разумную цель преследовал наш король, решаясь на такую, мягко выражаясь, странную скачку? Если он полагал, что его присутствие в Швеции крайне необходимо, то что же он медлил в Турции? Ведь, мчась несколько дней по-фельдъегерски, он не смог же наверстать этим нескольких лет исключительно произвольного, совершенно ненужного промедления?

Пожимали плечами:

— И вот результат…