На другой день после торжественного, «с преизрядным фейерверком», празднования мира с Турцией, 19 августа 1700 года, была объявлена война Швеции.

По старинному обычаю, с Постельного крыльца прочитали царский указ: «…идти на свейские города ратным людям войною…»

Накануне было сидение у государя в Преображенском. Были: Меншиков, Апраксин, Федор Головин, Автоном Головин, Федор Ромодановский, Вейде, Аникита Репнин.

Переводчик Посольского приказа Шафиров, из евреев, налитой, подвижный, словно шарик, стоя в углу у печи, громко, на всю палату, читал сочиненное им «Объявление всем государям о войне России со Швецией».

— «Хотя шведы наружно обнадеживали царя всяким приятством и спокойным соседством, — не по-русски окая, выкрикивал Шафиров, близоруко щуря темные маслины-глаза, — и для усыпления сего прислали торжественное посольство с просьбой присяжного подтверждения договоров…»

«Умная бестия, — думал, глядя на него, Алексашка. — Ка-ак чешет! Это про него ведь государь как-то сказал: „По мне будь крещен или обрезан — едино, лишь будь добрый человек и знай дело“. Н-да-а… Этот дело знает… Петр Павлович Шафиров!.. Хм-м! Состоял при шведском посольстве. Был в тени. Теперь вылезет…»

— «Но тайно швед всякие умыслы против царя чинил, предлагал короне польской союз и нападение на царя общими силами, — гремел Шафиров, водя ястребиным носом чуть не по самой бумаге, — а посланник его в Константинополе мешал миру всякими мерами».

— Вот голос! — наклонившись к Апраксину, шептал Меншиков. — Любое стадо гусей перекричит.

— Подожди! — взял его за локоть Федор Матвеевич. — Слушай!..

— «И понеже швед, под видом дружбы, мыслил искоренить царя, — продолжал Шафиров, — то его царское величество уповает, что по всем правам все признают, что царь должен был заботиться о безопасности своего государства и шведу объявить войну».

— Дабы в такое состояние его привести, — добавил Петр, — чтобы он коварных и ловительных ухваток впредь не мог исполнять.

Шафиров быстро подбежал, подкатился к столу — записать.

— В конце прошлого года, — говорил Петр, обращаясь к собравшимся, — были у меня посланцы польского и датского королей… Теперь можно об этом сказать…

И Петр рассказал, как он тайно вел переговоры, сначала с Августом в Раве, потом с посланцами польского и датского королей здесь, в Москве, о заключении наступательного союза против Швеции. До заключения перемирия с турками он не хотел нарушать мира с Карлом. И в договорах с Польшей и Данией, которые он заключил, так и говорено особой статьей, что Россия вступит в войну с Швецией только тогда, когда с турками заключит мир или на довольные лета перемирие. Сообщал Петр и о том, что он обязался немедля после заключения мира с Турцией вступить в Ингрию и Карелию…

— Двинуть наконец наше войско на тех противников, — горячо говорил он, обращаясь к своим соратникам-приближенным, — кои нам со всем светом коммуникацию пресекли!.. Что ж вековечно из чужих рук глядеть?!

Алексашка хлопал по колену бахромчатыми концами шарфа, кривил губы.

— Как? — спросил Петр.

— Что ж, мин херр, как ты говорил, не чужие ведь земли воевать собираемся — свои, исконно русские, — развел руками Данилыч. — Кого вышибем, а кого потесним.

— Стало быть, придется и в польских землях гостить, то бишь в Лифляндах? — вкрадчиво заметил-спросил тихий Апраксин. — Мир вам, и я к вам, стало быть… В пору ли, государь?

— Ас-таф-ф!.. — оборвал его Петр. — Надоел до зла-горя ты мне со своими оглядками! «В пору ли», «в пору ли»! — передразнил. — Какого рожна еще надо? Чего выжидать?.. — Вскочил, забегал от стены до стены. — Хватит валандаться по речкам да озеркам! На баржах да косоушах перетаскивать из пустого в порожнее, товары по амбарам гноить, из одной архангельской дыры на весь свет глядеть!.. Или будем выбирать, под чью высокую руку становиться? — Подбежал к столу, упер руки в бока. — Так, что ли?.. Ждать! — Обвел присутствующих пристальным взглядом. — Чего ждать? Пока все соседи сядут на шею?!

— Видать, так, — поспешно, как будто даже с удовольствием, подтвердил Данилыч. озорно блеснув голубыми глазами. — Иные считают, мин херр, что этот кус не для наших уст!

Тучный Федор Алексеевич Головин, мусля тонкие, шнурочками, усики, протянул, хитренько улыбаясь:

— Да никто, Александр Данилович, так не считает. Это ты напраслину…

— А ты за всех не говори! — перебил его Петр.

— Есть, есть такие, — мотал круглой головой Автоном Головин, — межеумки. От татар отстали, к немцам не пристали…

— Путному не научились, а с пути сбились, — в тон ему добавил Данилыч.

Широкоплечий и плотный Апраксин, горбясь, отирал платком свое широкое, с крупными чертами лицо; густые брови его были сурово сдвинуты, а в серых глазах светилась глубокая, затаенная грусть. Думалось осмотрительному сподвижнику Петра, имеющему в свои тридцать лет уже достаточный опыт по строительству флота:

«Да-а, без малого сто лет держат в своих руках шведы Балтийское море. Сто лет на запоре отличный и ох как нужный отечеству путь! И Грозный и Годунов прорывались на Балтику, отвоевывали искони русские земли в Ингрии да Карелах. И Петр Алексеевич, видно, хорошо унаследовал это влечение. Так… Но все ли готово у нас, чтобы теперь вот снова пробиваться туда?.. Перемирие с турками — это хорошо! Тыл теперь, стало быть, обеспечен. Но армия, новая петровская армия, еще молода. Может ли она сейчас вести победоносные бои со шведами?.. У нас двадцать пять пехотных, два конных полка да дворянское ополчение — всего тридцать три полка, около сорока тысяч солдат, А у них? Только ведь на флоте у Карла тринадцать тысяч матросов! Сорок два линейных корабля у него, двадцать фрегатов. Да к тому же около тысячи купеческих кораблей. А на них тоже ведь при нужде можно пушки поставить!.. Хорошо, ладно ли подготовились мы к войне с таким сильным противником? И можно ли положиться на наших союзников?.. А как еще будут вести себя в бою иноземные офицеры? Теперь у Карла большие запасы ядер, пороху и свинца, амуниции, провианта… А у нас готово ли все?»

Петр обеими руками оперся на плечи Данилыча, прижал его к лавке, сам подался вперед, почти перевесился через стол, выпученными глазами, воспаленными от бессонницы, уставился на Апраксина и, словно угадав его мысли, уже спокойно сказал:

— Все готово, считаю!

Минуту подумал и решительно заключил:

— Да, так вот, господа генералы, ждать больше нечего.

В конце августа русские войска выступили под Нарву.

Генерал-майор Бутурлин повел гвардейские полки Преображенский, Семеновский и четыре солдатских полка, за ним двинулись артиллерия, за ней — войска генералов Головина и Вейде; вперемежку тянулись обозы — свыше десяти тысяч подвод.

Приняв звание капитана бомбардирской роты, Петр пошел с Преображенским полком, сержант бомбардирской роты Александр Меншиков находился при нем.

В городе Твери 26 августа, ночью, было получено известие от польского короля о том, что сам Карл с восемнадцати-тысячным войском скоро будет в Лифляндии — идет на Пернау.

— Ох как погодить-то бы надо! — вздыхал Апраксин, покачивая головой. — К осени дело. Слоны слонять по грязи с этакой пропастью, — махал рукой на обозы. — Вряд ли путное будет…

— А вам бы все потоненьку да помаленьку! — зло сверкал глазами Данилыч. — «Спать долго, жить с долгом…» Мы так…

— Да уж вы…

— Что мы? — резко повернулся, тряхнул головой. — Вас послушать — так одно остается: бежать, пока время…

— Подожди, не горячись, Александр Данилович… Кто же это так заробел, что бежать собрался? Разве мы к этому? Мы ведь к тому, что исподволь-то, как говорится, и ольху согнешь, а вкруте и вяз переломишь!

— Тя-же-ло-о! — басил Головин, уперев толстые, пухлые пальцы в такие же пухлые, круглые колени. — Давно ли из двора? — Развел локти. — А лошадей так сморили, сак сморили… ни на что не похоже. Нонче я утром встал, — Головин повернулся к Апраксину, исподлобья уставился на него, сморщив в гармошку тройной подбородок, — вышел к обозам, посмотреть, а лошади, брат, за овес-то и не принимались…

— Да здесь дороги везде одни! — сердито отмахивался Данилыч. — Везде не мед! Надо было, братцы, рассчитывать загодя! Хорошо пахать на печи…

— Опять — земля здесь, — не слушая его, тянул Головин. — Вот это сейчас камень, а это болото. Земля-я! — потянулся так, что затрещало что-то под мышками. — В этой земле только лягушкам водиться!

Апраксин вздыхал:

— Тя-же-ло!

Сильно встревожило Петра известие о движении Карла к Пернау.

— В Новгород! — приказал Меншикову. — Поедем завтра с рассветом. Ты да я… Распорядись, чтобы подали вовремя, да и перекладные по пути без задержек чтоб были. Надо, мин брудор, спешить, — мотал головой, — надо мчаться!..

Восемь дней в Новгороде поджидали войска, вышедшие из Москвы. Здесь, в Новгороде, явился со своей свитой к Петру Карл-Евгений герцог фон Круи, предлагавший ему свои услуги еще в 1698 году, в Амстердаме. Его рекомендовал как опытного и талантливого военачальника австрийский император Леопольд.

Очень радушно, по-русски, приняв фон Круи, Петр немедля начал знакомить его с обстановкой, терпеливо вводить в курс всех дел, связанных с подготовкой к предстоящим боевым операциям.

Около двух недель занял поход под Нарву. Передовые полки шли, месили липкую грязь на проселках западным берегом Ильменя, направляясь на юг до реки Мшаги; оттуда они повернули на северо-запад левой стороной Луги, 20 сентября переправились через Нарву.

С утра до ночи моросило. Холодный северный ветер с непостижимым упорством гнал в серо-свинцовом небе белесые космы туч, затягивал окрестности мелкой сеткой дождя, беспощадно трепал обнаженные ветви деревьев. В нахохлившихся избах запахло кислой печной сыростью, прелью.

Данилыч день-деньской на ногах. Вставал при огне курной нагорелой лучины, когда «еще черти на кулачках не бились». И сразу начиналась обычная кутерьма. Хлибко чмокала черная, разбухшая дверь, в избу вваливались подрядчики, артельщики, ходоки, натаскивали грязь на лаптях, сапогах, уминали ее на полу рябыми дорожками. А кругом хаты в опроставшихся, без клади, телегах, заполнивших зелено-оловянное гороховое поле возле околицы, ждала своей очереди толпа возчиков. И молодые, безусые парни, и пожилые, и древние старики, сидевшие в порожних телегах уже не по-мужичьи, а по-бабьи — с прямо вытянутыми ногами, с напряженно, высоко и слабосильно поднятыми плечами, с бесцветными, жалко-грустными глазами, — терпеливо ждали: «Можа, ослобонять…»

Иногда возле леса, пересекая поляну, проскакивал заяц-беляк в своей пегой осенней шубенке — где темные плешины, а где уже вылезла новая белая шерсть. И тогда обязательно кто-нибудь из безусых парней бил в ладоши, кричал:

— У-ох, косой!.. А-та-та-а!..

— А, чтоб тебя! — замахивались на него старики. И, думая о своем, толковали: — Хуже зайцев ноне мы, мужики. Одно слово — как высевки в решете: дыр много, а выскочить некуда.

— К сатане нешто, в пекло?

— Да хоть бы и взаправду к сатане! — хорохорились кто помоложе. — Что нам сатана? Начихать на его поганую харю!

— Ти-иша, тиша! — унимали таких старики. — Воёвники! Мало сгоряча не ирои. Только оно… наперед сопли выбейте!

— Да-а, как можно, чтобы кваситься этак? Держут да и держут! Приходится до того, что — шабаш!

— Ну вот видишь! К тому и ведет.

— Может, Лександра Данилыч, коли толкнуться к нему, подсобит, похлопочет у государя, чтобы нас, беданюх, по домам бы обратно погнали? Коли к случаю, редкий, бают, он до нас человек.

— Подсо-обит, коль к случаю, — ухмылялись ребята. — Одно уж того для, чтобы вам угодить.

— Коли такое-от сталось, — не слушали их старики, — что же делать? Толкнуться! Может, оно и… поможет.

Крестились:

— Дай бог!

Дороги разъезжены — сущее подобие хлябей морских, О выбоинах и колдобинах, по которым едешь как поперек гряд, бережешь зубы, уже давно речи нет — пошли нырки да ухабы, в которых и возу не видать, как осядет, а лошадь в гору идет, как из земли, и опять ныряет головой в яму с жижей на дне по самую ступицу.

— Уж такая каторга, — жаловались подводчики. — Заставил государь хрен носом копать.

— В этакую раздорожицу какая возка — слезы!

— Греха тут не оберешься. Так ты это и понимай.

— Хитрого нет.

— Главная причина — перегоны большие, опять же это — корма никудышные.

— Да ты вон поди, с ними поговори!

— И все-то, братцы, как я погляжу, — с мужика. И ты тянешь, и конь тянет, а обоим падать. Я так понимаю — без повала тут нельзя.

— Правда! Коли теперь нас не воротят — тут нам и ноги протягивать. Истинный бог!

— Ну вот и пошел бы, сказал, кому надо. Насчет разговору ты ловок.

— А то нет! Я разговаривать с кем хошь могу… Ежели теперь по-настоящему — как? Сам не падай и другого не роняй. Привез ты, к примеру, крупу, толокно, сгрузил куда надо — и всё. Поворачивай! Пусть другие теперь…

— Ничего, мужики, — говорил Меншиков просителям-ходокам. — Кошка с бабой всегда в избе, а мужик да собака всегда на дворе… Так-то оно! Помучимся — так научимся. Распустим всех, когда время придет.

Петр выходил из себя.

— Через пень-колоду работаете! — Топал, кричал на подрядчиков. — Только плакаться, канючить, кланяться мастера! Шапками под мышками мозоли натерли, а дела чуть! Когда теперь, при этаком вашем подвозе, полки подойдут? Как с провиантом-приварком?

Думалось:

«Вот когда ясней ясного видно, что у нас лежебочества много, что весьма мы туги на подъем».

Только к середине ноября удалось собрать под Нарву около тридцати пяти тысяч солдат да полторы сотни орудий.

Очень медленно подтягивались и тылы.

Петр как прибыл, так сразу помчался к Ивану Юрьевичу Трубецкому, новгородскому губернатору. Тот прибыл к Нарве еще 9 сентября. С собой Петр взял герцога фон Круи генерала Дукодре да двух бомбардирских сержантов — Меншикова Александра и Василия Корчмина.

Круи сосредоточенно моргал голыми веками, поглаживал сизый нос, беспрестанно кашлял и очень много писал.

«И чего строчит? — думал, косясь на него, Алексашка. — Будто всю память прожил. С утра, а как из винной бочки несет. Хорош, видно, гусь!»

«Я рискую, несомненно, своей жизнью, — сообщал после своим фон Круи, — ради наслаждения властвовать над врученной мне армией русских крестьян. Сейчас я под Нарвой. Остатки этого довольно мощного сооружения более прекрасны, может быть, теперь, когда оно обросло мохом и вообще постарело, чем прежде, когда оно являло себя во всем своем суровом великолепии. В те времена это была только крепость, а теперь это прекраснейший памятник строительного искусства славян».

Петр все осмотрел, обшарил, ощупал, облазил все закоулки. Вопросов, против обыкновения, почему-то не задавал. Осмотрев лагерь, принял генерал-лейтенанта барона фон Галларта, прибывшего от короля Августа для производства инженерных работ. Тоже считался большим человеком по инженерной части, побывал, как докладывал Петру, в пятнадцати знаменитых сражениях. Битый час говорил о себе. Петр рассеянно глядел барону в гладко выбритое, сухое лицо, хмурился, думал свое. Стремясь со всем вниманием и возможно быстрее изучить обстановку, все обдумать, разработать, наладить, вложить в дело осады все уменье, весь свой организаторский дар, он, краем уха слушая генерала, прикидывал: с чего начинать?

— Завтра, — оторвавшись от дум. обратился к Галларту, — доложи план нарвских укреплений. — И, раздувая ноздри, добавил: — Поищем, где у шведов слабое место.

У барона округлились глаза, дрогнули и опустились углы твердого рта. Разогнувшись и чуть склонив голову, стукнул каблуками:

— Есть, ваше величество!

После Петр долго ходил из угла в угол палатки, сипло кашлял, тер горло. Меншиков, размякший после ряда бессонных ночей, уткнув нос в обшлаг, дремал в уголке за походным столом.

— Черт те что, — внезапно выкрикнул Петр, остановившись перед Данилычем. — Не лагерь, а хлев!.. В бараках грязь! Холод! Ни порядка, ни дисциплины, бестолочь, чехарда!.. Как его, этого капитана, что послал своего денщика промышлять окно для барака?

— Запамятовал, мин херр, Корчмин записал.

— Так вот, передай от меня Ивану Юрьевичу: этого капитана привязать к орудию на три часа!.. Хотя… — потер лоб. — Я сам…

Выходя из палатки, сказал:

— Кто будет спрашивать — я в палатке у Трубецкого. Пристально взглянул на Данилыча:

— А ты не томись, ляг как следует.

«„Не томись“, „не томись“… — путалось в голове у задремывающего Данилыча. — Коли бы толк был, можно и потомиться, а тут… Да, не дураки были прадеды наши, что на таком месте крепость поставили. Настоящее место! Либо камень, либо трясина. Словно пьяный леший со свадьбы проехал… Вот тут и распоряжайся хозяйством — где рыть, где копать, куда пушки да солдат становить… Эх, ва-a! — потянулся. — Везде один мед!..»

До середины октября шли беспрерывные дожди. Хмурее осеннее небо, суля снегопад, низко висело над громадным болотистым лугом, на котором раскинулись полевые укрепления русских. Только числа 15-го к вечеру, по закату, поднявшимся ветерком разволокло серые тучи, и первый раз за все время светло за угор село солнце. Всюду за передовыми позициями торчали поднятые вверх оглобли телег, по ступицу увязших в грязи, валялись вонючие бочки из-под солонины, из-под рыбы, поломанные колеса, передки, втоптанные в грязь рогожи, кули. В окрестных оврагах разлагались сброшенные туда дохлые лошади. Дороги с бесчисленными объездами, обходами превратились в сплошное жидкое месиво.

Давно кончились и солонина, и рыба, и толокно. Солдаты сидели на одних сухарях, а подвоз за плохими дорогами по-прежнему был никуда. Сборщики подвод носились, как гончие, обшаривали селения, ямы, монастыри по обе стороны дорог от Нарвы до Новгорода и во всей округе на многие версты. Провиантмейстер, окольничий Языков, сбился с ног, изыскивая средства подвоза.

«Отгрузка харчей зело не спора от недостачи подвод, — доносил он Петру. — Ей-ей, все силы употребляю, посылаю сколь можно».

Сухарей тоже было не вволю. Из них, для сытности, делали тюрю-мурцовку: размачивали, сдабривали луком, солили…

— А с этого хлёбова, — говорили солдаты, — много траншей да кеселей не нароешь!

Путной воды тоже не было, ее брали из луговых илистых болотин, сплошь покрытых бархатной цвелью.

— Ну и водица у вас! — говорил Данилыч знакомым преображенцам, отвертывая нос от кружки, поднесенной ко рту. — Ужли пьете?

— А у вас на острову-то ай сахарная? — говорили ему.

Которую неделю пьем… Да вода что, вот кусать чего нетути.

— Должны вроде как подвезти, — нерешительно замечал Алексашка.

— Да ить не те деньги, что у бабушки, а те, что в пазушке, — возражали ему. — Ждать да догонять — хуже нет. Все жданки поели…

Некоторые зло вставляли:

— А немцы в три горла жрут!

— Да им что!..

Подошел знакомый сержант Лука Кочетков. Здороваясь, Меншиков ухватил его за рукав, отвел в сторону:

— Пойдем побалакаем. Проводи…

Когда отошли, взял его под мышку — мал был ростом Лука против Данилыча, — оглянулся по сторонам:

— Ну, как наши преображенцы-то?

Да, как Александр Данилович… всю надежду кладем на тебя.

— На меня?! — с притворным удивлением воскликнул Меншиков, и глаза его радостно заблестели. — Я-то тут при чем?

— Будя толковать-то, — сказал Лука ласково и грустно. — Авось знаем, кто ты и что ты… Был Лефорт — стал Данилыч, наши так говорят…

— Тэк, тэ-эк, — кивал Алексашка раздумчиво, глядя себе под ноги. — Ну и что из того?

— Своим человеком тебя наши считают. Потому и, надеются.

— Да на что надеются-то?

Маленький, щуплый Кочетков резко вывернулся в сторону, забежал петушком наперед.

— Как на что?.. Государю глаза открыть надо! Продажа ведь от немцев идет! Что делается у нас, им в крепости все известно! Одного поля ягоды: что там, — махнул в сторону Нарвы, — что у нас теперь в генералах сидят!.. А потом — с какими шишами пойдем воевать? Ничего же не подвозят: ни пороха, ни ядер, ни бомб. Пушки черт те какие, своего веса не выдерживают — колеса ломаются. А солдаты?.. Одни мы, преображенцы да семеновцы, ну, еще два-три старых солдатских полка… А ведь остальные — горе, неучь! Им на стенках оглоблями драться… Фузеи носят как палки. А ведь одними копьями да бердышами от шведов не отмахаешься!..

— Да еще тупыми, — вставил Данилыч, загадочно улыбаясь.

— Вот-вот, — мотал Лука головой. — Клячи худые, сабли тупые, животами скудаемся. своих пищалей пужаемся.

Меншиков засмеялся:

— А ты балагур!..

— У тебя научился.

— Ах, зме-ей! — вскрикнул Данилыч, шлепая Луку по спине.

Взял его снова под мышку.

— Ладно… Ну, а как вы-то, преображенцы, считаете, как делать должно?

— Ежели уж опоздали с подвозом припасов, — отвечал Кочетков, — то надо бы нас. гвардейцев, поплотнее собрать, чтобы в случае чего чуять локтем Друг друга. А так, как стоим, — кишкой растянулись, на сажень солдат от солдата, — так хорошего мало, толку не жди. — И, остановив Данилыча. положив ему на грудь свою растопыренную ладонь, заглядывая в глаза, он звенящим голосом зачастил: — А драться мы будем лихо! Насмерть стоять будем! Ежели надо будет, умрем как один, а сквозь себя врага не пропустим! Так и доложи государю!..

И лукаво улыбнувшись, уже спокойно добавил:

— А говорил, мол, это, государь, ото всех гвардейцев чистого сердца сержант Преображенского полка Лука Кочетков.

В душе Меншиков был согласен, что без немецких командующих было бы лучше. Солдаты им не верят — вот главное! Ну, а какая, в самом деле, вера может быть в людей, которые продались? Сумы же переметные!.. Сегодня здесь выгодно — служат, а завтра — черт их знает!.. Ну, привлекай их там к работам каким или для военного совета. А командование им вверять!.. Во главе войска ставить!.. Это уже лишнее! Поискать среди своих — не хуже найдутся. По-оду-маешь, какое золото эта старая грымза Круи! Да и Галларт тоже! Составил ведомость: потребно для осады шестьдесят стенобитных орудий, сорок мортир, шесть тысяч каркасов, пятнадцать тысяч гранат, двенадцать тысяч ядер, столько же бомб… Да с таким-то припасом любая солдатка за генерала сойдет!

Пытался было поговорить об этом с Петром Алексеевичем. Так куда там! Руками замахал!

— Отстань! Не твоего ума дело! Круи добрый старик, умный, опытный полководец!..

— Да я, мол, не про то… Солдаты не верят…

— Поверят! Увидят в деле — поймут…

— Ну, дело хозяйское. — Замолчал…

Со второй половины октября начались морозы.

Дожди — плохо, но и мороз тоже не мед, ежели без путных харчей да в холодных бараках.

А тут еще — одно к одному, — когда с великим трудом принялись устанавливать на батареи орудия, лафеты начали ломаться, да и сами пушки выходить из строя после первых же выстрелов.

С большим трудом к 20 октября вооружили восемь батарей, расположенных против трех нарвских бастионов и за рекой, против Иван-города.

Меншиков не покладая рук работал над сооружением восьмимортирной батареи ниже Нарвы, в 1800 шагах от города. Эта батарея воружалась под личным надзором ее командира — бомбардира капитана Петра Алексеева.

«Апроши все готовы, — писал фон Круи королю Августу, — все батареи завтра могут открыть огонь, недостает только безделицы — ядер, бомб и тому подобного: по рассказам здешним, уже давно ожидают привоза, однако ж тщетно. Как скоро припасы будут доставлены, тотчас сделаем брешь, если только король шведский не помешает. По слухам, у него от 30 до 32 тысяч».

На все батареи требовалось установить 57 пушек и 24 мортиры, а установили только 54 орудия. Ровно треть оказались негодными.

В воскресенье 20 октября, в два часа пополудни, по сигналу двумя бомбами с петровской восьмимортирной батареи все пушки открыли огонь. С этого времени русские «били из пушек и бомбы бросали в продолжение двух недель».

Галларт не сомневался в скором падении крепости. Для овладения Нарвой, по его мнению, необходима была только одна брешь в крепостных стенах, только один серьезный пролом.

Для этого нужны были снаряды, снаряды… А вот их-то и не хватало.

Союзники надеялись напасть на Швецию врасплох. Известно было, что шведский король — неугомонный, сумасбродный юнец. Ничего хорошего для Швеции его поведение не обещало. В самом деле, пол и стены королевских покоев были густо запятнаны кровью — молодой король забавлялся: отсекал саблей головы телятам, баранам, которых пригоняли к нему во дворец для такой «молодецкой» потехи. Ночью от взрывов петард и потешных ракет содрогались, а было, что и совсем вылетали стекла в стокгольмских домах, — так потешался этот юный правитель. С церковных кафедр священники читали не совсем обычные проповеди. Даже совсем необычные: «Горе стране, в которой царь юн!» И почтенные горожане только разводили руками. Действительно, кто среди бела дня, почти голый, в одной нижней рубашке, с гиканьем, свистом скакал сломя голову по улицам шведской столицы и сшибал с прохожих шляпы и парики? Молодой король Карл со своей буйной свитой. Кто врывался со сворами гончих в гулкий сеймовый зал, вытряхивал там из мешка живых зайцев и устраивал охоту на них? Он же, повеса король.

Но этот отличавшийся такими буйными шалостями коронованный юноша словно переродился, когда забили барабаны, затрубили военные трубы и опасность надвинулась на Швецию вплоть — с трех сторон, почти сразу. Внезапно Карл явился со своим войском под Копенгаген и принудил датского короля к полной и безоговорочной капитуляции. Вслед за тем, так же внезапно, он высадился на восточный берег Балтийского моря, в Пернау…

«И какая же получится каша-похлебка, ежели к нам-от нежданно-негаданно нагрянет Каролус со своими полками! — размышлял Данилыч, шагая из угла в угол избы. — Изневесть подберет под себя — пить запросишь. Датскому-то он уже по шее наклал. Польский из-под Риги стрекача задал, говорит — потому, что мы-де ему помощи не дали… Из наших рук все помощи ждут! Со-юзнички!.. Прислали нам своих дармоедов. Считается — помощь! Круи — так тот с ног сбился обеды для генералов закатывать. Ни слова по-русски не знают, и знать не хотят. Нас считают — все равно что татары… А солдат наших, чтобы душу их понимать!.. Да что там говорить! Откуда им знать-то!.. Преображенцы, семеновцы! Ведь с этакими-то орлами какие дела можно делать!.. Н-да-а!.. Жили, видно, эти генералы — носа сами не утирали, все няньки, да мамки, а воевали, знать… по бумагам: по расписаниям, ведомостям, диспозициям… Ну, на бумаге, известно, все гладко…»

Щелкнул пальцами, повернулся на месте.

«Эх, если бы можно было все снова начать, как Петр Алексеевич говорит!..»

Приглаживая подбородок, долго, упорно-вопросительно глядел на промерзшее оконце избы.

«Н-да-а, не с того конца тесать начали!..»

В сенцах сухо заскрипел снег под ботфортами, взвизгнула дверь. Кланялись в пояс — как бы о притолоку не удариться, — вошел Петр. Промерзший. Разматывая шарф, глазом косил на Данилыча. Крякнул…

Данилыч проворно шваркнул на стол миску с капустой и огурцами, сунул ржаной каравай, со стуком водрузил штоф посередке стола, нырнул в русскую печь, достал кусок поджаренной солонины, подал на деревянной тарелке. Достав с полки стаканец, сам сел за стол.

Пока Петр резал хлеб — привилегия старшего за столом, — Данилыч хмурился, крякал, тер лоб.

— Что кряхтишь?.. Еще же не пил…

Данилыч покусывал губы, молчал. Покосившись на него еще раз, Петр налил, выцедил, налил снова, пододвинул Данилычу.

— Сам вижу, что не все ладно, — хмуро произнес, закусывая огурцом, — Да уж поздно теперь! — Полуобернулся к окну, с хрустом жуя, забарабанил пальцами по столу. — Саксонцы ни с того ни с сего от Риги ушли. Каролус нагрянул в Пернау… Еще замирятся без нас.

— К чему это, мин херр?

— К празднику, — буркнул Петр, принимаясь за солонину.

— А-а-а! — протянул Данилыч, ловко, одним глотком, опорожнивая стаканец. — Н-да-а!.. — Понюхал корочку хлеба. — Тут, мин херр, смотри да смотри. Послать бы кого из своих наблюдать за поступками этого брудора Августа?

— Послал уже… Григория Долгорукого.

— Хорошо! Искусный офицер и в языках силен.

— И послал еще, — продолжал Петр, торопливо прожевывая кусок солонины, — Бориса Петровича Шереметева со всей поместной конницей по дороге к Ревелю, для разведывания о Каролусе.

— Сколько, мин херр, дал Шереметеву-то?

— Всего пять тысяч. Пошли по Ревельской дороге к Везенбергу.

— Си-ила! — криво улыбаясь, протянул Алексашка. — Небось как в ночное поехали… Затрюхали… Скопом! — Улыбнулся, вспомнил Луку Кочеткова: «Клячи худые, сабли тупые». — Так это же, мин херр, за сто с лишним верст?

— Сто двадцать… А ближе посылать нет расчета. Каролуса нужно разведывать у Ревеля, Дерпта, Пернау. Малый привык шибко ходить, и встречать его, значит, надо подальше…

— Побывал я тут как-то у преображенцев, мин херр, — начал исподволь Алексашка, — просили тебе доложить…

Петр сразу насторожился, отодвинул тарелку:

— Что? Говори…

— Все знают, мин херр, видят… Как все, голодают, — знал Данилыч, чем пронять Петра Алексеевича, высказывающего ревностную заботу и особое беспокойство о своих несравненных гвардейцах, — животами скудаются, мерзнут в этакую непогодь злую на этом треклятом болоте, но говорят… — Меншиков встал, вытянулся во весь свой саженный рост — и: — «Передай, мол, государю, что насмерть будем стоять! Как один, ежели нужно будет, ляжем костьми, но шведа положим!»

Петр порывисто встал, положил обе руки на плечи Данилычу, впился глазами в глаза.

— А-а… сказал им… орлам моим… что я знаю… знаю… — Губы его задрожали. — Одна надежда — на гвардейцев моих… Тьфу ты, анафема! — Кулаком отер слезы. — Они же — костяк!

— Хребет становой! — вставил Данилыч. — Знают, все знают, мин херр. — И, лукаво улыбнувшись, добавил: — А говорил мне это храбрый товарищ, пройдоха сержант Лука Кочетков. Так и сказал: «Доложи государю ото всех преображенцев чистого сердца».

Чувство локтя, товарищество, чудесно великая и ревнивая гордость за свою часть, неодолимое стремление к прославлению своего полкового штандарта — как все это было понятно Петру и как это трогало!..

— Что просили они?

— Чтобы покучнее поставить их к бою. Прохаживаясь и мысленно представляя, как расположились полки первой линии, Петр задумчиво бормотал:

— Стало быть, одни хотят выстоять, в соседей не верят…

«Неужели, — невесело думалось, — первый бой и придется вести с главными силами Карла? С места — и сразу в самое пекло! Да-а, к таким сражениям и к тому же один на один… мы даже с такими орлами, как преображенцы, семеновцы, пожалуй, еще не готовы».

Один на один!

Непонятно было, почему польский король снял осаду Риги. До этого он топтался под крепостью, жалуясь, что ему помощи не оказывают. А когда русская армия выступила под Нарву и положение Августа, стало быть, укрепилось, он как раз в это время ушел из-под Риги. Что он задумал? Отвести удар шведских войск от себя, направить Карла на русскую армию, а самому в прятки играть?

Как ни прикидывай, выходило неладно.