Отрезанная от связывающих с Европой естественных выходов Россия, эта огромная страна, раскинувшаяся до берегов Ледовитого океана на север и реки Амура — границы Китайской Срединной империи на востоке, вынуждена была стоять в стороне от бурных течений, что на Западе разрушали средневековые феодальные отношения, расчищая дорогу хозяйственному и культурному росту.

Не раз, пытаясь расправлять свои могучие плечи, тянулся к морям Русский Витязь, но, осаждаемый со всех сторон и турецко-татарскими ордами и шайками немецких, шведских, польских, литовских захватчиков, он вплоть до конца XVIII века вынужден был отбиваться от внешних врагов, борясь за свою независимость. И это отнимало у него чуть не последние силы и средства.

Потому в отрезанной от Европы и осаждаемой врагами России в это время еще цвели полным цветом средневековые, сковывающие жизнь народа порядки. Приказы как они сложились при Иване III, так и застыли, верша по старинке все дела в государстве. И войско московское во многом еще отставало от западных армий, особенно в организации, да и в вооружении тоже, что весьма осложняло борьбу с врагами Русской земли.

А скрытые возможности роста, что таились и зрели в сильнейшем и способнейшем русском народе, были, кто понимал, превеликие. Недаром шведский король Густав-Адольф в начале XVII века писал:

«Если бы Россия подозревала свое собственное могущество, то близость моря, рек и озер, которых она до сих пор не умела еще оценить, дала бы ей возможность не только вторгнуться в Финляндию со всех сторон и во всякое время года, но даже, благодаря огромным ее средствам и неизмеримости ее пределов, покрыть своими кораблями Балтийское море».

Но пока дремал народ-богатырь.

У правителей же степенно, благолепно текла сытая жизнь. Дни у бояр отсчитывались, как костяшки на счетах, скучные, похожие один на другой. Только и разнообразия, что праздники храмовые. К таким праздникам именитые люди отправлялись на богомолья в московские монастыри, а то и за Москву — к Сергию Троице, к Николе-на-Угреши, в Звенигород либо в Можайск.

Поездки по монастырям — события чрезвычайные, настоящие походы, хлопотливые, многолюдные, ибо почтенному человеку «езда малолюдством — чести поруха», К поездкам готовились задолго и потом пространно о них толковали.

А не было праздников — сон, еда да моление. Занимали домовитых хозяев проделки шутов, россказни сказочников да странников «по обету» — от гроба господня, с Афонской горы, из Киевской лавры.

Родовитые служили, сидели в царской думе — слушали о самых важных делах. Бояре помельче из года в год ходили в походы, прихватив с собой пяток — десяток конных холопей, посторожить какой-нибудь участок границы отечества, получали неважные воеводства, дабы умеренным кормом пополнить животы, оскудевшие от походов, а на личных деловых бумагах такого боярина, какого-нибудь Микиты, Савельева сына, Щербатого, вместо его подписи ставилась помета, что «отец его духовный поп Нефед в его, Щербатого, место руку приложил, затем, что он, Щербатой, грамоте не умеет».

Сын знатного боярина знал, что он не сегодня-завтра получит важное место, станет воеводой либо начальником в войске. Его почти ничему не учили. Много-много, если он умеет читать часослов и псалтырь, но его отец знатен, — значит, и он должен быть большим человеком. Так молодой боярин и знал и почестей так добивался.

«А родители мои пожалованы в переднюю, — пишет он в челобитной к царю, — вели и мне, государь, быть при твоей царской светлости в передней».

Так и шло. Родитель в думе — и сын попадает в думу; родитель воеводствует — и сыну достанется воеводство.

Шло степенно, чин чином, по издревле установившимся порядкам, правилам, уставам.

И вдруг!..

Великий государь приказал: пятьдесят человек из числа молодых людей знатных фамилий отправить в чужие земли, в обучение к еретикам-иноземцам.

И чему же они должны там обучаться?

«Экипажеству и механике, наукам филозофским и дохтурским, мореходским и сухопутским, навигации, инженерству, артиллерии, черчению, боцманству, артикулу солдатскому, танцевать, на шпагах биться, верхом ездить».

— Морехо-одские науки… с топором работать да на мачты лазить, словно плотник простой, под началом у нехристя… Позорище! — шипели бояре.

— Дело неслыханное, явно противное закону божьему! — держало их руку высокое духовенство, подтверждая такое свое заключение священным писанием, в коем-де «возбраняется православным иметь сообщения с иноплеменниками, понеже странствования сии наносят повреждения вере».

Крепко не по сердцу пришлась родовитым эта новая царева затея, особенно тем из них, у кого дети или ближайшие родственники попали в число отправляемых за границу.

Немало было и иноземцев, которые не видели в это время в Петре ни зрелого политика, ни толкового государственного деятеля вообще. «Он умен, деятелен, любознателен, но по основным своим качествам не дотягивает до той высоты, с которой обычно связывают понятие о государственном человеке, — полагали они. — Это молодой фантазер. В нем своеобразно сочетаются сильный темперамент и довольно острый ум с политической наивностью и распущенным мальчишеством. В самом деле, разве не фантазия, что он считает возможным в два года создать большой флот, образовать кадры русских моряков и одним своим посольством склонить к союзу против Турции целую европейскую коалицию — цезаря и папу, Англию, Данию и Пруссию, Голландию и Венецию? Царь, который бросается в такие небывалые и неожиданные предприятия, конечно же, возбуждает множество опасений. Не мудрено, что многие московские умы смутились, понимая несбыточность подобных мечтаний».

Недовольство московских старозаветных людей новыми, «еретическими» порядками вылилось в заговор на жизнь го; сударя. Участники заговора — родовитые вельможи Алексей Сорокин и Федор Пушкин да стрелецкий полковник Иван Цыклеров с товарищами — сговорились и…

— Порешили. Александр Данилович, ночью поджечь дом недалеко от его. государя, покоев и в смятении на том пожаре убить государя Петра Алексеевича, — рассказывал Меншикову пятидесятник стремянного Канищева полка Ларион Елизарьев.

— Зажечь дом, говоришь?

— Так, — мотал смоляной бородой Елизарьев, — ибо ведомо им, злодеям, что государь не оставит поспешить для утушения пожара.

— И убить?

— Изрезать ножей в пять, ироды, порешили…

В тот день Петр был у Лефорта — пировали по случаю решенного отъезда за границу «великого посольства».

Улучив подходящий момент, Меншиков отозвал государя в сторонку:

— Есть что сказать.

— Нашел время!

— Дело не терпит, мин херр.

Пристально глянув в округлившиеся глаза Алексашки и тотчас поняв, что дело, как видно, нешуточное и впрямь неотложное, Петр ухватил его за обшлаг и, потянув за собой, резко зашагал, направляясь в дальнюю комнату.

Оглянулся на лакея в дверях.

— Закрой! Стой там!.. Никого не впускай!

Подтолкнул Данилыча к креслу. Сам зашагал.

— Говори!

— Аника Щербаков, — начал Данилыч, — как-то по холостому делу завел меня к своим сродственникам Елизарьевым. Дочь, говорит, у Лариона Елизарьева хороша…

— Стрелец? — перебил его Петр.

— Пятидесятник стремянного Канищева полка.

— Ну?

— Суд да дело… За вишневкой домашней да за пирогами с говядиной… Я самой-то и говорю: «Как, мол, нонче стрелецкая-то жизнь?» А она: «Хорошего мало, говорит, все шебаршится чего-то…» А я: «Теперь-то, мол, что им бунтовать?» — «Кто их, говорит, разберет. То нехорошо, это плохо… До смерти боюсь за своего за хозяина. Не сбили б его с панталыку». Остальное выведал у Натальи, у дочки. Как в песне поется: «Пел, на грех, на беду, соловей во саду». Ну, и… растаяла девка, мин херр, как на ладони все выложила…

— Что?.. Не балагурь! — дернулся Петр.

— А то, мин херр, что бояре со стрельцами тебя убить порешили. Когда я самого-то Елизарьева в угол припер: «Выкладывай, говорю, всю подноготную, иначе…»

Петр резко, с ходу повернулся к Данилычу:

— Хватит!.. Скачи к Нарышкину. Прикажи Елизарьева немедля доставить в Преображенское.

Выходя из комнаты, бросил:

— Да скажи, чтобы он, брюхатый, на одной ноге поворачивался!

23 февраля 1697 года Лев Кириллович Нарышкин, как велено было, прислал в Преображенское Канищева стремянного полка пятидесятника Лариона Елизарьева.

Допрашивал Елизарьева сам Петр, келейно, с глазу на глаз, даже Ромодановского не допустил… А, допросив, указал: Соковнина, Цыклера, Пушкина, стрельцов Филиппова и Рожина, казака Лукьянова — казнить смертью.

«И на Красной площади начали строить столб каменный. И марта в четвертый день тот столб каменный доделан, и на том столбе шесть рожнов железных вделаны в камень, И того числа казнены в Преображенском ведомые воры и изменники. А головы изменничьи были воткнуты на рожны».