Глава 19. В осаде
Палит июльское солнце. Над полями и дорогами, куда неотрывно глядят сторожевые с кремлевских стен, дрожит, будто струйки воды, раскаленный воздух. От каменных стен пышет теплом, как от печки. Жарко, душно, а в небе ни облачка. Словно вымерли вокруг Москвы все посады. Убежали люди, кто куда. Одни в Кремль схоронились, другие — за стенами окрестных монастырей, а иные просто по лесам разбежались. Да и в самой Москве тихо и безмолвно, хоть от беженцев и яблоку негде упасть. Затаился народ в страхе и трепете. Татар ждут…
В первом часу дня дозорные, глядевшие через Заречье в сторону Серпухова, где путь в Золотую Орду идет, заметили, как из дальних лесов стали выскакивать конники татарские. Взбивают кони желтую пыль, и вот все дороги, луга и поля хлебные зачернели всадниками.
Как саранча, налетают татары, и запели на стенах боевые трубы тревогу.
Оцепенело все в Кремле на несколько мгновений, но вдруг все — и воины, и горожане, и посадские — ринулись к воротам, к стенам градским. На стенах пушки и пищали пушкари готовят, стрелки с луками и самострелами у стенных окон засели.
Горожане и посадские люди огонь на стенах разводят — воду и смолу кипятить начали, чтобы поливать со стен осаждающих, а над воротами на стрельницах камней и бревен наложили, чтобы на врага сбрасывать…
На улицах заголосили девки и бабы: молятся, причитают, созывают детей, как наседки. Гул повсюду катится:
— Татары!.. Татары!..
— Спаси, господи, и помилуй!
— Наказал господь нас, грешных!
Ближе и ближе скачут ордынцы, вот разлились реками по улицам посада с криком и визгом. Топот коней гудит по всему посаду, со всех концов поползли черные клубы дыма, а местами забились уж красные языки пламени.
— Жгут, окаянные! — несутся по Кремлю отчаянные крики женщин. — Все добро на дым пущают, поганые!..
Сорвался сразу ветер, раздувает пожар, уж охватывает дым и огонь стены кремлевские, и стоит Кремль словно среди костра. Татары же со всех сторон приступают: ставят лестницы у стен, бьют бревнами в двери ворот у башен. Русские льют со стен кипяток и горящую смолу, сбрасывают камни и бревна. Но бой сам собой стихает: дым, едкий и горький, ест глаза до слез и дыханье захватывает, ходит черными тучами вдоль стен, через стены, как тучи, переваливается и наполняет кремлевские площади и улицы.
Задыхаются люди, а огонь шумит на ветру, как буря, жжет и палит воинов на стенах, да и татар и коней их печет не меньше.
— Думают нас из Кремля, как сусликов, выкурить, — говорят русские воины, — а собе еще боле истомы огненной содеяли.
Бегут проклятые ордынцы от стен подальше, а на стенах становится все жарче и жарче. С пожарищ так палит огнем, что начинают внутри Кремля дымить деревянные кровли и гульбища на княжих и боярских хоромах. Дымят и загораются церковные крыши. Искры, сажа и горящие головни взметываются порывами ветра и перебрасываются из посада через кремлевские стены, и страшнее эта огненная осада татарского приступа. Все, кто не у стен и башен, все мужики и женки стоят с ведрами вдоль улиц, на крыльцах и взвозах, на гульбищах и крышах: или воду из колодцев черпают, по бочкам и кадкам ее разливают, или горящие головни заливают и дерево всякое, что дымить начинает…
Страшно во граде горящем, а горящим в осаде — еще страшней. Но ненависть к татарам придает людям силы.
— Лучше смерть, — выкрикивают то там, то тут, — лучше смерть, чем татарский полон!..
Догорают постройки в посадах и слободах, а на стенах все еще печет нестерпимо, да и сами стены горячие стали. Вокруг стен кремлевских — груды угасающих головней и догорающих бревен. Едкий дым дух захватывает, разъедает глаза так, что слезы бегут неудержимо.
Нет татар под стенами, нигде они не приступают. Только искры с пожарищ подхватывает ветер и через стены бросает их в Кремль. Вдруг среди тишины торжественно зазвонили колокола во всех храмах, и видят воины: поднимаются к ним на стены хоругви церковные, появляется духовенство, сверкая ризами на солнце, в полном облачении, с крестами, иконами, с кадилами и святой водой.
Впереди всех идет митрополит Иона с крестом в руках. Весь клир поет канон против поганых татар, а среди обычных голосов, как рев трубы, гудит голос дьякона Ферапонта, четко выговаривая слова молитвы:
— Силою непобедимою, Христе, матери своея молитвами препоясав князя нашего, покори ему поганых…
Воины, не снимая шлемов, истово крестятся и с удивлением смотрят на старую государыню и княжича Юрия. Софья Витовтовна идет позади митрополита рядом со своим внуком. Смело идет по стене престарелая княгиня на самом виду у врагов, а с ней рядом юный княжич, — глаза его не по-детски суровы и гневны…
Позади клира идут воеводы и бояре с Патрикеевыми и Ряполовскими во главе. Воеводы, обращаясь к воинам, ободряюще выкрикивают:
— Одолеем татар! С нами бог и его крестная сила!
— Одолеем, — убежденно отвечают воины, — да воскреснет бог и расточатся врази его!
На стенах же в жаре и духоте стрелы татарские поют тонкую смертную песнь. Это вражьи наездники поганых иногда проскакивают близ стен и стреляют на скаку в крестный ход.
Вот старая государыня, почуяв, как растет воодушевление воинов, остановилась перед ними и громко произнесла:
— Не сдадим Москвы! Отгоним поганых!
— Сгорят посады, выйдем в поле из стен, — с пылом отвечают ей воеводы, — будем биться с ними!
— Все за ворота выйдем! — кричат воины. — Уже не раз поганых мы били…
Поет крестный ход, идя дальше, и кричат и грозят татарам с кремлевских стен воины, горя ненавистью и гневом к исконному врагу.
У Боравинских ворот татары, прячась за обгорелые строения, пустили тучу стрел в крестный ход. Клир остановился, но юный княжич вдруг громко крикнул мальчишеским, срывающимся голосом:
— Пушкари! Разогнать поганых!..
Софья Витовтовна радостно усмехнулась, а воеводы приказали пушкарям, чтобы палили из пушек и пищалей по басурманам. Пушкари враз ударили по татарам, и те, по обычаю своему, тотчас же ускакали и скрылись.
Владыка Иона с посветлевшим лицом обернулся к Юрию, благословил его и громко произнес:
— Указует тобе господь пути к воеводству, да будешь ты грозой татар…
С этого дня прошел страх у всех осажденных во граде, и только ждали они — скорей бы догорели посады, ослабли бы муки «от великия истомы огненныя и от дыма», чтобы со всей силой, не щадя живота, бить можно было басурман.
Первые дни татары сами всякий день приступали, чаще всего скопляясь у Боравинских ворот, а иной раз и со всех сторон Кремля. Но осажденные всякий раз метко били по врагу, отворяли ворота, врывались в толпы ордынцев, рубили их саблями и обращали в бегство. Татары же, по обычаю ордынскому, мчались к засадам своим, стараясь заманить преследователей, но русские, зная это, возвращались обратно к воротам и затворялись опять.
Знали русские воеводы и то, что не любят ордынцы терпением и настоянием брать, а только норовят срыву хватать, надеясь на первый удар, — и решили покоя не давать степнякам. Нападать стали, делая вылазки в часы молитв, особливо в утренний, ранний намаз и поздний, вечерний. Нападали и среди ночи, когда люди крепче всего спят.
Измаялись, измотались татары, словно не они в осаде Москву держат, а сама Москва осадила их, да и засуха все стоит без перемены. Солнце, как огнем, палит, повыжгло всю траву кругом, и уж приходится степнякам кормить коней своих прошлогодней соломой да древесным листом, веников в лесу наламывая. Сироты же из окрестных деревень и сел, труда своего не жалеючи, выжигают в полях и озимые и яровые хлеба. Сами они хоронятся в лесах и за стенами монастырей — Данилова, Симонова, Андроньева, Рождественского и Высоко-Петровского. Первые три — весьма сильные крепости, особливо старейший из них — Данилов, окруженный земляным валом с крепкими, рубленными из дуба стенами и стрельницами.
Максим Ондреяныч Конь, что живет со своим семейством в Кудрине, а ныне хоронится со всеми чадами и домочадцами в Даниловом монастыре, набрав с полсотни охотников из сирот, ходит-кружит с ними в тылу у татар, выжигает все, что можно, дабы бескормица настала для коней ордынских.
Каждую ночь собирает соратников своих Ондреяныч.
— Православные, — говорит он всякий раз с болью и сокрушением, — грех оно великой хлеб-то святой, яко сор, сожигать. Велик грех-то, говорю, и труд и пот христианской на дым пущать. Ну, да простит господь. Видит он сам, что иного содеять не можем. Плачем, а жжем…
Ондреяныч перемог себя и продолжал:
— Каково сие тяжко, видишь ты, господи. Инако же нельзя. Пошто корм коням поганых оставлять?..
— Верно! — дружно кричат мужики. — Потому степняк-то без коня хуже, чем без рук…
— Замолят попы наши грехи! — кричат другие.
— А как с Гаврилычем, с тивуном Вавилы Третьяка, гостя богатого? — спросил из тьмы злой голос. — Он, тивун-то, сукин сын, свое твердит: «Не дам на разор хозяйское добро!..»
— Ишь, аспид! — негодует молодой совсем парень. — Мы его и не спросим. Не татарам же будет жалиться. Им, толстобрюхам, хошь все пропади, им бы токмо самим хорошо было.
— Своя рубашка, чай, ближе к телу-то!
— А мы вот им крапивы под рубашки-то! Повертятся у нас, анафемы…
— Попомнят! Им у сирот взять — тьфу! С мясом рвут! А от собя оторвать — и гнилую веревку от лаптя им, вишь, больно.
— Они, богати-то, свое лишь ведают. С ними и спору нет…
— С ними и на суде сладу нет, не токмо на миру…
— Богатому на суд — трын-трава, а бедному — долой голова!
— Будя, — твердо молвил Ондреяныч, — из-за них не погибать же христианству. Ежели мы и свой сиротский хлеб не жалеем, то и их жалеть не будем.
— Что и глядеть-то на чертей, — прогудел опять из тьмы злой голос. — Не хотят добром, захотят под ножом! Не погибать же из-за них от татар.
— Он, татарин-то, сам не сожрет, а коню отдаст! А мы вот и коню не дадим!
— Без коней-то и воевать им нельзя…
— Не токмо воевать, а и в Орду не вернутся…
Разговор обрывается. Затихают все, ждут, что Ондреяныч решит. Уважают его все, бывалый он, Ондреяныч-то. Он и по-татарски хорошо разумеет, и в Орде не раз бывал, и подолгу живал там с юных еще лет.
— Православные, — продолжает Ондреяныч, — бают кругом, что государь наш идет уж к нам с великой силой. От отцов духовных я слышал. Да и кругом о том словно в трубы трубят, а народ-то со всех сторон сам спешит к государям своим. Айда и мы все князьям нашим навстречу. Семьи свои тут, в Даниловом, оставим, а сами пойдем. Бают, из Сергиева монастыря на Москву он двинул с войском…
— Айда, айда! — закричали сироты. — Айда сей же часец к Напрудьскому, туды, бают, и из других монастырей идут…
— И мы пойдем, — сурово сказал Ондреяныч, — токмо ране все поля круг Москвы спалим! А потом поведу я вас к государям нашим. Пока же нужней мы тут. Ныне вот через Кудрино пойдем — Третьяка жечь. Туточка я все дорожки, все угорья и ложбинки ведаю, пройдем вражками большими и малыми, рощами и дубравами. Обойдем станы татарские неслышимо и незримо для поганых…
С охотниками у Максима Ондреяныча был и сынишка его Емелька, семнадцати лет.
— А мамке про то сказывать? — спросил он у отца.
— Хлеба возьми токмо. Через день-два, мол, вернемся, а боле ничего не сказывай.
— Ну, робята, — обратился к мужикам Максим Ондреяныч, — бери хлеб, ножи да ослопы и айда!
Через час вышли все в поле и начали красться к Москве-реке, а июльская ночь — безлунная, темным-темная, хоть глаз выколи. И звезды видно, и Млечный Путь жемчугом переливает, а по земле — ничего не видать.
— Токмо бы нам ордынцев обойти, — шепчет Ондреяныч, не глазами, а ушми глядеть нам надобно. Вперед я пойду, а вы за мной, как нитка за иглой. Шагу не отставай.
Перейдя Москву-реку через «живой мост», вышли они к сельцу Киевцу, прокрались потом вдоль речки Черторыя, что, впадая в Москву-реку, бежит по дну глубокого оврага, прошли до устья малой речонки Сивки.
От засухи речонка совсем почти пересохла. Перешли ее вброд, а воды в ней было ниже колен. Тут Ондреяныч повел охотников-сирот вверх по крутому краю оврага на дорогу в Кудрино, к усадьбе богатого гостя Вавилы Третьяка.
Тут же, за овражком, станы татарские начинаются.
Собрал всех вокруг себя Максим Ондреяныч и шепчет:
— Слышь, как татарове, словно в улье, гудят. Велики станы-то. Спят окаянны, а шум-то и гул токмо от стражи их да от коней и верблюдов. Со всех сторон такими станами Москву обложили. Мы, робята, кустами поползем.
Хошь и темна ночь-то, а лучше кустами. Держись друг за друга и ко мне ближе. Без меня заблудитесь…
Они поползли меж кустов по краю овражка. Вчера еще днем все здесь места высмотрел Ондреяныч, все наметил — куда и как идти. Собрал опять своих охотников поближе и опять в уши им шепчет:
— Сей часец вот кусты кончатся, снимемся все мы скопом и айда бегом.
За мной все бегите. Посвищу, когда будет надобно. На дорогу выбежим, а там рощица есть и снова овраг. С пещерой овраг-то. Зарос весь, камни в нем, а берега круты. Коням нет ходу…
Хотя и знает хорошо эти места Ондреяныч, а все же боится, тревожится сильно. Идут они крадучись, а где и на брюхе ползут. Вот и кустов нет — значит, тут поле перебегать.
— Тут вот перебегать, — шепчет он сиротам, — а кто знает, так ли оно все, как днем-то было. Ну, а не так будет, побежим все едино! К пещере побежим, тамо схоронимся, боле некуда…
Он замолчал, не решаясь сам, что ему делать, вспотел даже от волнения, но потом успокоился. Перекрестился и молвил чуть слышно:
— Кстись, робята, да готовься. Ну помоги, господи! Бежим!..
Они бросились кучей вперед в стремительном беге. Пробежав шагов двадцать, Ондреяныч вдруг запнулся, но не упал: из-под ног у него вскочил лежавший на земле человек.
Понял Ондреяныч, что на татар они наткнулись, а уж поздно, деться теперь некуда, а только бежать скорей надо к дороге.
— Прочищай дорогу ножами! — кричит Ондреяныч. — За мной беги, робята!
За мной…
Шум поднялся всполошный, забегали татары, кричат:
— Яртаул великого князя! На коней! На коней! Русские!.. Яртаул великого князя!
Режутся сироты с татарами, а сами на голос Ондреяныча бегут, и стража татарская к станам своим бежит.
— На коней, — орут истошным криком татары, — на коней! Русские!..
Вот и конский топот раздался, скачут татары в сторону к главному стану, где сам царевич Мозовша стоит.
— Спаси, господи, и помилуй, — бормочет Ондреяныч, — токмо бы местом не ошибиться…
Бежит он очертя голову, а ноги сами место помнят, бегут куда надо, и сироты за ним топают, спешат на свист его. Вот и рощица березовая. Кубарем они скатываются в овражек, и кажется, целую вечность ползут по земле среди колючек и кустиков. Наконец вслед за Ондреянычем заползают все в пещеру.
— Спас господь, — говорит Ондреяныч. — Ишь, они, поганые-то, стражу где поставили. Утресь ничего тут еще не было, ан, вишь, что! Ну да избавил бог…
Сироты радостно крестятся, переговариваясь вполголоса:
— Зарубить могли, окаянные. Человек сто в дозоре-то было…
— Сами, вишь, спросонок испужались, а то бы ссекли нам головы…
— Я двоих проколол кончаром, — гудит злой голос.
— Мы с Семкой ослопами их глушили!..
— А верно, — весело говорит во тьме молодой парень, — верно про государя-то бают. Вишь, и татары его ждут…
— Стой, робята, стой, — вдруг громко и радостно сказал Ондреяныч, — а оно, может, так и есть. Пришел, может, государь-то наш. Слышь, в станах у их шум и гом какой поднялись…
— Поднялись не поднялись, — раздался в пещере злой голос, — а Третьяка жечь надобно. У сирот все пожгли, кой у кого из бояр и купцов пожгли, а Третьяка толстобрюхого с Гаврилычем оставили. Пущай татары как хотят, а ты, Ондреяныч, веди нас к Третьяку!
— А что ж, — согласился Ондреяныч, — жалеть их нечего.
Когда они вылезли из пещеры, то в овраге еще больше стал слышен шум у татар. Поднялись сироты на край оврага. Еще слышнее всполох в станах татарских.
— Право слово, — радовался невидимый в темноте молодой парень, — право слово, государь приехал…
— Государь, государь! — прервал его злой голос. — А может, к приступу татары-то идут, а ты, словно сорока, — государь да государь! Неча тут деять, айда к Третьяку!
Кремлевская стража слышала со стен, что в татарских станах шум поднялся во тьме темной. Сначала шумели, кони топали за Боравинскими воротами, потом шум пошел по всем станам. Вскоре же все стихло. Воеводы решили, что татары хотят приступать, и повелели воинам и горожанам готовить против врагов пушки и пищали, самострелы и щиты, луки и стрелы и прочее, что нужно для боя.
В трудах встретили они на стенах кремлевских восходящее солнце.
Растопча, Дуняхин муж, стоя на стене у Боравинских ворот, в изумлении стал протирать глаза, вглядываясь в окрестные просторы, и вдруг закричал во весь дух:
— Где же татарье?! Где же нехристи?..
Зашумела, закричала стража на стенах, и все воины и даже воеводы, неведомо откуда, враз высыпали на стены. Смотрят все в разные стороны, ищут, а татар нет, словно сквозь землю провалились.
— Ушли! — кричат кругом. — Ушли!..
— А может, западня сие, хитрость ордынская?
Схватился с места истопник Растопча и помчал в княжие хоромы с вестью этой дивной.
— Татары ушли! — кричал он на бегу всем встречным. — Татары ушли!..
Мужчины и женщины истово крестились, нерешительно улыбались, боялись тому верить, но лица у всех сами освещались радостью, и многоголосый гул покатился по площадям, улицам и переулкам:
— Ушли! Татары ушли!..
Воеводы же на стенах решили отворить ворота, послать пеших лазутчиков в станы татарские, что вокруг Москвы в лесах за реками да оврагами стоят…
Когда же государыня Софья Витовтовна с Юрием на Боравинские ворота поднялись, некоторые из лазутчиков уже обратно к стенам прибежали.
— Ушли татарове! — кричат они еще снизу. — Ушли сыроядцы поганые!..
Вслед за этим бегут другие вестники, а вот конники по одному, по два скачут. Вот выскочили из-за обгорелых строений к самым воротам толпа босых мужиков с Ондреянычем во главе. У некоторых головы и руки обвязаны окровавленными тряпками — видать, что ранены были недавно. Орут они все истошно:
— Ушли поганые!.. Пометали в поле арбы и телеги с товаром. Пометали много всего от меди и железа!..
А на стенах уж воеводам докладывают конники из монастырей окрестных.
— Даже пищали и пушки пометали, и костры их без огня уж остыли…
— Ночесь, значит, убежали, — говорит радостно Юрий и крестится вслед за бабкой.
Софья Витовтовна стоит неподвижно, только глаза ее сияют и крупные слезы бегут по глубоким морщинам. А кругом гул голосов радостный. Ворота у Кремля отворены. Нет больше осады.
Вот еще вестник — инок от Симонова монастыря, въехал в Кремль у Боравинской стрельницы, спешился и на стену взбежал. Увидев Софью Витовтовну и Юрия, поклонился им земно, по-монастырски, и сказал:
— Будь здрава, государыня! Игумен наш повестует тобе: «Видел аз, отступили татарове от града в страхе и трепете, яко от грозного воинства.
Чудо велико сотворил господь чудотворцев московских молением…»
— Чудо, чудо! — заговорили кругом, но голоса Людские утонули в звоне церковном.
Звонили во все колокола радостным звоном храмы кремлевские.
Оба государя — Василий Васильевич и Иван Васильевич, выехав из Москвы, ночевали в селе Озерецком, а оттуда направились к Волге, вниз по течению реки Дубны.
В тот день, когда воины московских государей переправлялись от устья Дубны за Волгу, пригнали вестники от Софьи Витовтовны. Государи сидели в избе за трапезой. Оба они ели молча, в тоске и унынии. Хотя и много пристало к ним и конных и пеших воинов, тревога не оставляла их: за Москву боялись они.
— Батюшка, — тихо спросил Иван, — дородны ли стены-то кремлевские?
— Сам знаешь, — с тоской ответил Василий Васильевич, — прадед твой, Димитрий Иванович, еще строил. Хошь и каменные они, а за иные места страх у меня. Не успел яз с усобицей обновить все, где надобно…
— Батюшка, — перебил отца Иван, — а какие силы у сих скорых татар?
— Есть у них, Иване, пушки и пищали. С собой они возят и обоз с зельем и ядрами для огненной стрельбы…
— А пороки есть?
— Пороки? Их не возят, их на месте рубят. Они их изделают, ежели долго у Москвы будут. Сего яз страшусь. Может к ним и Шемяка прийти.
Мыслю, они — ордынцы Седи-Ахматовы — пришли не без подзойства князя Димитрия и новгородцев, ворогов наших…
— И стены могут пробить? — с тревогой спросил Иван.
Василий Васильевич, подумав, сказал:
— Воеводы-то наши знают, где стены слабы. Они щиты подведут, бревнами укрепят, земляной вал насыплют рядом…
— Государи, вестники из Москвы! — вскричал, вбегая в горницу, Васюк. — Вот они, государи!
— Будьте здравы, государи! — радостно заговорил вестник и сразу сказал: — Повестует государыня Софья Витовтовна: «Чудом божиим бежали от Москвы ночесь татары, побросав всю добычу. В страхе и трепете в Поле к собе бежали безбожные сыроядцы».
Ожил сидевший в окаменении Василий Васильевич, заплакал и закрестился. Иван же стоял неподвижно, с лица его медленно сходила бледность, и румянец загорался на щеках. И верилось и не верилось ему, что вот страхи и гроза татарская уже кончились, но, словно от страшного сна, он сразу проснуться не может.
Радостные и счастливые государи и воины их день и ночь скакали в Москву, останавливаясь только для трапезы и краткого сна. Прибыв в Кремль, Василий Васильевич, не заходя в хоромы свои, направился вместе с Иваном в церковь, где горячо молился пред образом Христа, восклицая:
— Благодарю тя, господи, яко не предал еси стадо свое православных христиан татарам окаянным!
Отслужив молебен, принял он благословение от владыки Иона и вышел из храма. Здесь Иван увидел бабку и Юрия. В радости все обнимали и целовали друг друга.
Потом Василий Васильевич с матерью своей и обоими сыновьями пошел по всем соборным церквам, где присоединялись к ним князья, бояре и воеводы.
Проходя из храма в храм по площадям и улицам, выкликал Василий Васильевич громко звучным своим голосом, обращаясь к народу:
— Сия мука на вас грехов моих ради, но вы не унывайте, ставьте хоромы на дворах своих, а яз рад жаловать вас из лесов своих и казны и льготу дать…
За трапезой у государя было весьма весело, и стол был уставлен весь винами, медами и водками, и всякой еды в изобилии было. Подавалось все на серебре и золоте — это уж Софья Витовтовна распорядилась.
Рассказывали за обедом подробно, как в осаде сидели, как татар отбивали, как от жара изнемогали, когда посад горел, а в Кремле дымились и загорались деревянные крыши хором и церквей, и про страх и плач народный сказывали, и про крестный ход по стенам клира церковного с митрополитом, Софьей Витовтовной и Юрием.
Василий Васильевич, растроганный до слез, дивился мужеству престарелой матери и юного Юрия. Но более всего поражало его чудо непонятное, вызвавшее бегство татар.
Все это волновало обоих государей. Василий Васильевич плакал, умилялся, молился и обо всем подробно расспрашивал. Иван же сидел молча.
Он никак понять не мог, почему же татары бежали в испуге, бросив не только пушки, но и весь полон свой с людьми и всяким добром. Непонятны были ему и обиды боярам и купцам от сирот и черных людей.
Помнил он смуту московскую, когда бояр вязали и били, но то было понятно. Бояре и все из княжого семейства тогда бежали, оставляя град и всех людей на произвол судьбы…
Ныне же никто не бежал, а даже престарелая княгиня шла по стенам с крестным ходом, не страшась ни огня, ни жара, ни стрел татарских.
Но бояре сидели хмурые и жаловались на обиды и разбойничанье сирот.
Более всех негодовал боярин Семен Иванович.
— Всем нам беда пришла единая, — возмущался он, — а сироты, как и татары поганые, жгут наши нивы, которые жать уж начали. Жгут и сжатый хлеб в скирдах и на овинах у нас в подмосковных. Так же чинили они убытки гостям и боярам, грабили хлеб и жгли, пока не бежали поганые.
— Чуда божьего над татарами устрашились, — молвил один из князей Ряполовских, — и стихли…
Тут заговорил спокойно митрополит Иона, обращаясь к Василию Васильевичу:
— А ты, государь, сирот и черных людей прости за безрядье — велик их ущерб от татар: и избы их, и хлеб, и добра всякого много погибло. Все же бились они с врагами, на кремлевских стенах бились, живота не щадя. Они боле потеряли, чем и купцы и бояре вкупе.
— Яз, отче мой, — отвечает взволнованный Василий Васильевич, — им отворю свои амбары и житницы и лесу дам, пусть строятся…
Слушает Иван, а все же понять не может, в чем же чудо было и почему сироты боярский хлеб жгли. Решил он сам спросить поподробней у Юрия.
Как только трапеза кончилась, Иван пошел к себе в хоромы, позвав с собой брата.
— Вишь, — говорил он Юрию, сидя уже у себя в покоях, — митрополит всегда за сирот заступается. Верно он всегда сказывает. Помнишь, когда вез он нас к Шемяке, наказывал нам, что сироты для князя дороже сильных и богатых. Отдают они за государя все и даже живот свой…
Иван смолк. Глаза его вдруг потемнели, и сказал он сурово:
— Все же своеволье и грабеж пресекать надобно. Мыслю, зря отец им помочь дает. За содеянное бесчинство наказать их надобно беспощадно!..
— Эх, Иване, — возмутился Илейка, — слушали вы все бояр токмо, а народ-то больше бояр содеял… Знаешь ты, как народ-то деял?..
Загорелся Илейка и кричит уж во весь голос, от всего сердца:
— Слушай, Иване! Ведь не татары то хлеб у сирот сожгли. Не безумны же татары-то! Травы нет — спалило засухой, кормить коней нечем, а они хлеб жечь будут? Сами сироты хлеб свой сожгли. Рожь-то совсем поспела, да и яровые тоже. Вот татары и начали кормить коней хлебами, а сироты — хлеба свои жечь. Как сироты сожгли все круг Москвы — тощать стали кони ордынски, а оставайся татары еще под Москвой, пожди они еще, и кони падать бы стали… Бояре же да купцы и тивуны хлеб свой жечь не давали: стражу ставили. Силой у них жгли. От сего ордынцы-то и устрашились, потому при слабых конях не токмо воевать они не могут, но и в степь к собе не вернуться им. А тут слух еще — великий князь с войском подходит…
Ивана и Юрия, как громом, эти слова поразили. Враз понял Иван, как все произошло и что вовсе не бог это чудо сотворил, а сироты.
— Яз, Илейка, — воскликнул Иван, — расскажу о сем государю и владыке Ионе. Прав ты, Илейка, во всем…
