Глава 12
Ворона у господина Карнизова была особью мужеского пола. Карнизов называл своего пернатого питомца Карлушей и часто выпускал его из клетки. Следует даже сказать, что Карлуша проводил больше времени вне клетки, чем внутри нее. Во всяком случае, это можно было утверждать, принимая во внимание количество естественных отметин, присутствующих повсюду... Единственно о чем беспокоился Карнизов, так это о том, чтобы дверь в зал всегда была плотно прикрыта (чтоб не распахнул ее случайный сквозняк) и Карлуша не улетел. Кто тогда будет скрашивать досуг одинокому человеку?
... У Карнизова с утра было хорошее настроение. Поэтому нет ничего удивительного в том, что ему захотелось поразвлечься, потешить слух. Карнизов выпустил Карлушу из клетки и громко хлопнул в ладони. Звонкое эхо прокатилось под сводами зала...
Переполошенный этим шумом Карлуша, хлопая крыльями и теряя перья, взмыл под потолок; покружил там немного, ударяя тяжелым клювом в стекла; но уже через минуту нашел себе удобный насест на капители колонны.
В этот момент, постучав, в зал вошла Устиша:
— Можно? Я с уборкой... Я стучала...
— Дверь... — велел Карнизов.
Устиша поплотнее прикрыла за собой дверь и осмотрелась. Работы предстояло немало. Тут и там на паркете виделись черно-белые кляксы птичьего помета, перья...
Господин Карнизов, поскрипывая сапогами (он был в серой казенной рубахе навыпуск, в каких-то синих штанах и в сапогах; дома — в сапогах!...), прошел поближе к той колонне, на которой расположилась птица.
Он стал под колонной.
— Карлуша! А ну!... — и он опять громко хлопнул в ладони.
Звук получился, как выстрел.
Карлуша встрепенулся, взмахнул крыльями, однако остался сидеть на капители. Отозвался раздраженно:
— Кар-р!... — а затем добавил уверенно и хрипло: — Кх-кхар-р-р!...
Господин Карнизов даже прикрыл глаза от удовольствия:
— Замечательно!... Превосходно!... Чем не музыка!... Надо бы для тебя, Карлуша, подружку завести. Да и мне подружка не помешала бы... — тут он повернулся к Устише. — А что, скажи, твоя госпожа еще не приехала?..
Вернувшись, Аполлон застал у себя под дверью Карпа Коробейникова. Тот поклонился:
— Спаси вас Христос, барин!... Исхудали совсем... Спустя пять минут Карп выкладывал из корзины снедь.
— Вот хлеб от Марфы, совсем свежий был...
— Как поживает Марфа? — Аполлон с задумчивым видом отщипнул кусочек от каравая и без особого аппетита съел.
Карп покачал головой, глядя на него:
— Хорошо поживает, слава Богу!... А вот масло от Феклы...
— Как поживает Фекла? — Аполлон лег на постель и уставился в потолок.
— Хорошо поживает, слава Богу!... А вы бы, барин, подумали о себе. Нельзя так много писать. Одно что кровью пишете... — он опять покачал головой. — Вот сало от Степана... А барышни Кучинские опять спрашивали о вас... Аполлон вскинул брови:
— Бог с ними — с барышнями!... Как брат мой? Карп с сумрачным видом пожал плечами:
— Да как! Обыкновенно... То в окно глядит, то развздыхается, то просит страничку перевернуть.
— Ворчит?
— Ворчит помаленьку... Эх, судьба окаянная!... Молодому бы барину танцы танцевать...
Каждый день Аполлон работал в библиотеке Милодоры. Сдав книгоиздателю «Буколики», принялся за перевод «Энеиды». Но в последнее время его все более привлекали собственные философские тексты. Некоторым своим мыслям Аполлон находил подтверждение у немецких и французских авторов (в шкафах было немало книг на европейских языках). Временами, отвлекшись от перевода, Аполлон записывал на отдельных листочках свои мысли. На самые разные темы. Он писал о любви, о воле, о Духе, о сладости познания и так далее. Писал ровным убористым почерком. Листочков у него уже собралось много. Когда Аполлон как-то привел их в порядок и разложил по темам, то не мог не заметить, что многие мысли, казавшиеся ранее обрывками, удачно дополняют друг друга, а все собрание мыслей как бы складывается в теорию... И теория эта становилась все яснее, она все более проявлялась — как все более проявляется человек, выходящий из тумана.
Аполлону представлялось, что постепенно и он проявляется и развивается и как бы выходит на совсем иной уровень мировосприятия, как бы поднимается ближе к Богу. Это волновало. Аполлону казалось, что он стал больше видеть, больше понимать. Иной раз он даже казался себе почти всемогущим (однако, пребывая в ином состоянии духа, Аполлон не мог не иронизировать над собой и над тем, что представлялось ему фантазиями)...
Впечатленный увиденным в анатомическом театре, он, например, написал:
«Человек — как жидкость в сосуде. Он может изливаться и переливаться (в пространстве). Главное — не расплескаться и суметь принять прежние формы — суметь организоваться. Для этих превращений необходимы невероятные усилия воли.
Воля — особая субстанция. Воля — движение, воля — бессмертие, воля — общение, воля — безграничная власть над плотью. Воля — это твое присутствие в других, подобных тебе...
Главное — организоваться. Для этого необходимы колоссальные силы. Однако силы эти исходят не извне, а изнутри...»
... Перечитывая запись спустя пару дней, Аполлон думал, что мысли эти можно было бы вполне принять за сумасшествие, если бы в них не угадывался некий глубинный смысл. Записаны они были на едином движении души. И когда писались, были понятны, ясны — были откровением свыше, были будто вспышкой света... А через несколько дней... свет погас. Металл остыл и стал темен.
Часто за работой Аполлон думал о Милодоре.
Все в кабинете напоминало о ней: и конторка, и письменный прибор, и книги, которыми она пользовалась чаще других, и даже окно, в которое она с задумчивостью смотрела. Вспоминать о Милодоре было тревожно и одновременно приятно. Аполлон помнил разговор с Федотовым и Холстицким...
Но Милодора с каждым днем как бы отдалялась, порой даже теряла черты реальности, она становилась как сон — прекрасный несбыточный сон, и Аполлон ничего с этим не мог поделать, он не мог бесконечно удерживать ее образ. И ему от сознания собственного бессилия становилось плохо.
Однажды Аполлон, припомнив слова Насти о ее странных снах, спустился к ней в надежде услышать что-нибудь о Милодоре. В подвале, в жилье сапожника Захара стоял неистребимый дух кислого молока и жареного лука. Самого Захара не было; а девочку тот имел обыкновение запирать на ключ.
Аполлон взял ключ у Антипа и отпер дверь. Он едва разглядел Настю в бледном луче света. Настя играла на кровати с тряпичной куклой.
— Это вы? А я думала — папаша... — на лице Насти сияла почти счастливая улыбка.
Аполлон увел девочку на воздух, погулять. Прокатил ее на извозчике, потом на карусели. В мелочной лавке попили чай с пряниками возле большого самовара. Настя не могла скрыть, как все это нравится ей: и извозчик, и карусель, и пузатый самовар. Она пребывала в состоянии почти болезненного возбуждения, глазки ее блестели, туда-сюда постреливали и то и дело останавливались на лице Аполлона.
Между первой и второй чашками душистого китайского чая Аполлон спросил девочку, не приходят ли к ней все еще те самые сны.
Признаюсь, они поразили меня...
Настя уверенно покачала головой:
Те сны приходят только когда я болею... Но если вы говорите о госпоже Милодоре, то есть обо мне, то я — ваша невеста... — слова эти Настя сказала запросто, шмыгнув носом, прихлебывая чай, откусывая от пряника, качая ногой под столом; она и не задумывалась над тем, какой эффект ее слова могут произвести на Аполлона, который как раз и ждал от нее каких-то подобных слов.
Аполлон с улыбкой предложил:
Мы с тобой пока будем дружить. Ладно? Мы ведь хорошо понимаем друг друга.
Только вы. Другие ничего не видят во мне; или видят лишь девочку, играющую в куклы...
Ая?
Вы видите во мне невесту.
А в госпоже Милодоре?..
Настя аккуратно подобрала со скатерти крошки глазури, насыпавшейся с пряника, и отправила их в рот.
Сегодня просторно, завтра — темно, а потом может быть тесно...
Ты о чем? — не понял Аполлон.
Вы спросили, я сказала... Говорю, потому что говорится... Сама не знаю... — Настя с каким-то нервным выражением лица глянула за окно. — А вы... знаете?
Он улыбнулся растерянно:
Этого никто не знает. Но ты говори... если чувствуешь, что слова от сердца. Твое сердце мудрое, я заметил.
Настя опять, с наслаждением жмурясь, прихлебывала чай; быть может, она и не пила прежде такого вкусного чая. Девочка сказала:
Она тоже знает, что я ваша невеста. Мы разговариваем иногда. Она сказала, что пишет про меня, и я как бы живу у нее в голове... Она о вас знала, когда вы еще были далеко и только увидели ее издали... Я ей сказала...
Издали... — у Аполлона так и вытянулось лицо. — На балу?
Кажется, на улице... Но это не важно...
А что важно?
Есть еще одна женщина. Все присматривается к вам, ходит вокруг.
Устиша? — засмеялся Аполлон. — Бог мой! Она только милая девушка. И не имеет никакого отношения...
Настя грустно покачала головой:
Нет, Устиша — мне как сестра. Она добрая. А та женщина... Не приведи Господь с ней встретиться. Но с ней все встречаются однажды.
Аполлон кивнул:
Я, кажется, понял, о ком ты. Но не думаешь же ты, что она постучит ко мне в дверь?
Взгляд у Насти стал отстраненный:
К вам... Или к госпоже Милодоре... Или ко мне... А может, еще к кому-то, но постучит непременно. И скоро... Иначе зачем же она тут ходит?
Аполлон подвинул ближе к девочке корзинку с пряниками, стоящую на столе:
Кто-то другой принял бы наш разговор за птичий щебет. Не находишь?
Только не госпожа Милодора, — Настя взяла еще пряник; она, кажется, была голодна.
