Анастас копал судорожными движениями ног землю. Удар был нанесен верной рукой. Несчастный хрипел, а Зоя все еще стояла над ним.

— Меня, славянку, захотел удержать силой!… Нет, не бывать этому, -бормотала она, — не бывать этому никогда! Ваших изнеженных женщин вы можете заставлять делать, что вам угодно, но со славянским народом шутить не приходится… Мне жаль тебя, Анастас. Но что же делать, я принесла тебя в жертву моей родине. Прости меня!…

Хрипенье несчастного прекратилось, глаза его остеклились, он весь вытянулся. Зоя поняла, что он был мертв.

— Прощай! — проговорила она, выпрямляясь во весь рост. — Прощай, я не могу похоронить тебя. Но что же делать? Я не могу возвратиться теперь на судно… Ночь… Куда идти?… Если бы я знала, что могу переночевать в лесу… Но я вижу там свет в этих рыбачьих хижинах… Мне окажут гостеприимство там, я знаю.

Взглянув в последний раз на труп Анастаса, Зоя поспешно удалилась от него.

Прежде всего она поспешила вернуться к гребцам.

— Возвращайтесь обратно, — сказала она, — мы остаемся здесь.

— Как тебе угодно, госпожа. Но где же твой спутник? — удивленно спросил один из матросов.

— Он отправился отыскивать приют на ночь и хотел найти лодку, которая бы доставила нас обоих к князьям в Киев.

— Мы могли бы довести его…

— Он устал, странствуя на корабле, и захотел пройтись по твердой земле.

— Тогда позволь нам отвезти хотя бы тебя.

— Я буду очень вам благодарна.

Зоя села в лодку. Она была совершенно спокойна и не думала о своем поступке; он казался ей вполне естественным. Зоя была так близка от намеченной цели, что не остановилась бы ни перед чем, только бы достигнуть ее. Анастаса ей было жаль, но что значил он в сравнении с родиной, к которой она так стремилась и на которую, как она была уверена, привела ее сама вершительница всего в жизни — судьба.

Сильные гребцы так разогнали лодку, что в несколько взмахов весел достигли рыбачьих хижин, одиноко стоявших у воды.

— Благодарю вас, друзья мои, — ласково проговорила Зоя, подавая им византин, — вот возьмите это себе и возвращайтесь обратно; вас, наверное, уже ждут на корабле…

— А ты, госпожа?

— Я найду приют здесь!

Она подошла к хижине, на пороге которой уже виднелся старик-рыбак с двумя молодыми парнями, очевидно, сыновьями.

— Мир вам! Я прошу вашего гостеприимства, — произнесла Зоя, отдавая поклон.

— Войди, кто бы ты ни была, женщина, под мой кров и будь уверена, что я и моя семья примет тебя как посланца бога.

Этими словами старик давал понять, что Зоя становится под его защиту на все время, пока она пробудет под кровлей хижины.

Зоя не замедлила воспользоваться этим приглашением радушного хозяина.

С каким наслаждением опустилась она на грубую скамью, с отрадой вдыхая родимый воздух! Оставленные ею в Константинополе палаты показались ей со всем своим великолепием жалкими в сравнении с этой хижиной. Ведь там все было чужое, насильно навязанное, а здесь свое, родное, к чему сохранила в ней любовь память чуткого отрадного детства.

— Садись, женщина, и отдыхай, — говорил старик. — Если ты голодна, сейчас все, что есть лучшего в моей хижине, будет перед тобой. Моя жена сама будет служить тебе; если ты нуждаешься в защите, никто не осмелится тронуть тебя.

— Благодарю, благодарю, отец, — чуть не плача от радости, говорила Зоя.

— По костюму вижу, что ты здесь — чужестранка. Не с того ли ты корабля, который недавно стал на якорь у нашего берега, не так ли?

— Да, отец!

— Но ты так чисто говоришь на нашем языке, обыкновенно трудном для чужестранцев! Насыщай свой голод и удовлетвори наше любопытство, откройся нам, кто ты?

На стол была уже подана уха из свежей, только что наловленной, рыбы. Зое не хотелось есть, но она знала, что своим отказом обидела бы радушных хозяев, предложивших ей гостеприимство.

Она стала есть, и уха показалась ей таким лакомым блюдом, перед которым ничто были все роскошные и утонченные яства Византии.

Пока она была занята ухой, вокруг нее собралась вся семья рыбака, пришли даже из соседних хижин, где уже узнали об ее появлении.

— Так кто же ты, женщина? — снова повторил свой вопрос старик.

Зоя на минуту смолкла.

— Ты помнишь ли, отец, полянского старейшину Улеба? — спросила она.

Лицо старого рыбака озарилось доброй улыбкой.

— Мне ли не помнить Улеба! — воскликнул он. — Этот старейшина был много раз благодетелем нашей семьи! Как мы плакали, когда эти хищники-варяги увели его и его семейство от нас! Но почему ты, женщина, спросила меня об этом?

— Если ты помнишь Улеба, так вместе с этим ты должен помнить и меня. — Как так?

— Я — дочь Улеба…

Все сразу притихли в хижине при этом неожиданном признании.