Ирина эту ужасную сцену, так неожиданно разыгравшуюся перед ее глазами и участницей которой стала она сама, сперва не приняла за действительность. Ей казалось, что она видит какой то ужасный сон, и стоит ей только сделать усилие проснуться — все это мигом развеется, как дым от дуновения ветра, — и снова, но уже наяву, возвратятся сладкие мечты и грезы.

Но, увы, страшная действительность скоро дала себя почувствовать. Веревки резали ее тело, грубые толчки императорских гвардейцев помимо ее собственной воли заставляли ее передвигать ноги и идти вперед, а этот противный начальник солдат, лишивших ее самого дорогого на свете существа, шел рядом и шептал ей на ухо слова, смысл которых заставлял ее краснеть даже в такую минуту.

Впрочем, она плохо понимала, что говорит ей этот человек. Отдельные фразы, достигавшие ее слуха, поражали ее, заставляли невольно краснеть, но общий смысл все-таки ускользал. Пониманию этого ребенка-полудикаря мало была доступна витиеватая, полная фигурных оборотов, речь византийца.

Она так была поражена постигшим ее несчастьем, что все еще жила душой в страшной сцене, разыгравшейся на берегу Босфора в том мирном уголке, где она провела всю свою жизнь.

"Как прав был Лука! — говорила сама себе Ирина. — Еще вчера он говорил мне, что в счастье скрыто горе… Явилось счастье и тотчас же оно затмилось горем!… Неужели все так бывает на свете?…”

Машинально она стала прислушиваться к тому, что говорил шедший рядом с ней византиец.

— Ты была, — шептал он ей, — среди всех цветов парка нашего императора самым роскошнейшим, самым пышным, но это было в лесной глуши, вдали от всего живого… Только птицы да солнце любовались твоей красотой, но теперь, о, радуйся же, радуйся, теперь все изменится, все пойдет по-другому! Мой дом полон золота, серебра и багряниц. Сотни рабов будут стремиться выполнить каждое твое желание, каждую твою прихоть; все, что на земле есть великолепного, роскошного, все будет готово к твоим услугам, и в моем доме ты, скромный цветочек, распустишься еще пышней, станешь еще прекраснее… И все это будет тебе за один только твой ласковый взгляд, за твою улыбку, за ласковое слово…

— Что тебе нужно от меня? — невольно вырвалось у расслышавшей эти слова Ирины.

Она вся дрожала.

— Любви, твоей любви… — услышала она.

— К тебе? К убийце?

— Какой же я убийца? Что ты!

— А Лука…

— Так это вовсе не я… Виноват вон тот гвардеец, а я тут ни причем… Да что тебе в этом старике? Он достаточно пожил, на что ему была жизнь? Пожил на свете и умер — таков уж вечный закон природы, а как умереть — от болезни ли, от меча ли — не все ли равно…

— Отпусти меня!

— Конечно! Разве ты могла в этом сомневаться?… Ты будешь свободна! В этом мое слово…

— Когда?

— А вот, когда ты навестишь мой дом… Ты побудешь у меня немного. Поглядишь, как живут у нас в Византии, а потом, если тебе будет угодно, если тебе у меня не понравится, иди… Я не осмелюсь задерживать тебя…

— Тогда прикажи развязать веревки.

— Нет, прости… Когда птица попадает в клетку, дверцы всегда остаются закрытыми…

— Презренный! Теперь я вижу, что ты все лжешь.

Византиец расхохотался.

— Как ты прекрасна в своем гневе! — воскликнул он. — Я поспешил бы отдать дань твоей красоте и расцеловать тебя, если бы не эти приближающиеся сюда люди, среди которых я вижу великолепную матрону Зою, моего милого Марциана и еще кого-то… Увы, эта встреча несколько мешает моим намерениям, но верь мне, что мой поцелуй останется за мной и не пропадет… Я немедленно, как только мы будем дома, с излишком наверстаю все, теперь мною потерянное… Мы будем счастливы, мой цветочек! Но что это значит?… Великолепная Зоя направляется в нашу сторону. О, я предчувствую, что она перехватит у меня радостную весть о поимке варвара и прежде меня принесет ее первою к очаровательной Склирене!…

Носилки Зои действительно остановились по ее знаку. Матрона с любопытством и изумлением глядела на связанных юношу и девушку.

— Привет тебе, несравненная Зоя! — подошел к ней начальствовавший над гвардейцами патриций. — Привет тебе, Марциан, и тебе…

Он низко поклонился, придав своему лицу возможно более подобострастное выражение.

Зоя внимательно посмотрела на него.

— И тебе мой привет, благородный Никифор, — ответила она. — Вижу, что сегодняшний день был для тебя удачным… Где нашел ты такую прекрасную добычу?

— Ты говоришь про девушку или про этого варвара?

— Про обоих…

— Я могу сказать тебе только про варвара… Ты видишь, он смотрит как будто во все глаза, между тем он слеп, как, впрочем, слепы все они…

— Перестань говорить загадками, я плохо понимаю тебя! Что ты хочешь сказать этими словами?

— Никифор намекает, — вмешался Марциан, — что этот варвар слеп потому, что его глаза не оценили всех прелестей венероподобной Склирены… — Вот как! А эта девушка?… Что она могла сделать? Или она осмелилась вступить в соперничество с моей несравненной Склиреной?

— О, нет! Эта дикарка вместе с каким-то стариком укрыли у себя моего дикого зверя, но, благодаря мне, он был все-таки найден. Старик зачем-то нашел нужным умереть…

— Какой старик, о ком ты говоришь, Никифор? — с заметным волнением и тревогой в голосе воскликнула Зоя, приподымаясь даже на носилках.

Василий внимательно посмотрел на матрону и сразу заметил ее волнение. "Что это может значить? — подумал он. — Зоя интересуется каким-то варваром! Не понимаю!”

— О каком старике говоришь ты? — повторила снова свой прежний вопрос Зоя.

— Ах, почем я знаю! Какой-то варвар, живший в чаще парка, у самой воды… Его, кажется, я видел во дворце… Его называли там Лукой…

— Он умер, ты говоришь?

— Я в этом уверен, и рассуди сама, несравненная Зоя, мог ли я оставить этот цветок, — он указал на Ирину, — одиноким! Нет, тогда я считал бы себя в этом случае самым грубым из варваров.

Он хотел еще что-то прибавить, но громкий крик перебил его.

Это Изок, долго всматривавшийся в Зою, вмешался и начал кричать, привлекая к себе общее внимание.

— Слушай ты, женщина! — гремел он. — Я знаю, я видел тебя и слышал, что в твоих жилах течет славянская кровь… Ведь ты сама с Днепра, это говорили мне верные люди, ты должна знать полянского старейшину Улеба.

— Улеба! — воскликнула Зоя, и смертельная бледность выступила даже сквозь покрывавшие ее щеки румяна. — Что с ним?

— Он убит…

Убит по приказанию вот этого человека, который говорит с тобой, как друг…

А его внуков, детей его сына Всеслава, — они перед тобой — ведут на смерть, на муки, на позор… Радуйся, отступница, и да поразит тебя великий Перун своим громом!

Зоя совсем встала на носилках. Она с широко раскрытыми глазами слушала Изока. Теперь она вся бледная, с высоко вздымающейся грудью, соскочила с носилок и кинулась к юноше.

— Улеба! Ты сказал: Улеба, Всеслава? — повторяла она.

— Да…

Да… Я — Изок, а это — сестра моя, Ирина, мы — дети Всеслава.

— О, боги! Что же это… Никифор! Благородный Никифор!…

— Что прикажешь, несравненная!

— Умоляю тебя, отдай мне твоих пленников!

— Ты просишь меня об этом? Но нет, я не могу исполнить такого желания!

— Отчего?

— Этот варвар — преступник, он должен быть возвращен в темницу Демонодоры, а эта девушка… Ну, ты, конечно, поймешь меня, если я скажу, что отпустить ее мне мешает мое сердце.

— Ты их отдашь мне! Я этого требую!…

— Нет! Но прости, мне уже пора! Вперед!

По приказанию Никифора гвардейцы со своими пленниками тронулись вперед.

— Но что же мне делать? — прошептала Зоя. — Ведь я так или иначе должна спасти их…

Марциан в ответ только пожал плечами, как бы желая дать понять, что в этом случае на его помощь нечего рассчитывать.

— Прости и прощай, несравненная Зоя, — произнес Никифор, — не гневайся на меня, что я не могу исполнить твоей просьбы.

После иронически-вежливого поклона он хотел идти вперед за солдатами, но выступивший вперед македонянин величавым жестом руки остановил его.