IV
Астрахань словно захмелела, так закружили ее казаки. С раннего утра приезжали они в город, привозили с собою награбленное добро и продавали его на базаре, с пьяных глаз отдавая за ту цену, которую давали им хитрые купцы.
Дорогие персидские ткани, ковры и шали; золотые, серебряные цепи, ковши и кубки; камнями усыпанные чепраки и седла, ружья, пистолеты, кинжалы и сабли – все продавали казаки охочим людям, и на базаре с утра уже толпился народ.
Нередко в толпе показывался и сам Стенька Разин; вокруг него тотчас собирались нищие и кричали:
– Батюшка, помоги! Батюшка, милостивец, не оставь!
И Разин бросал в их толпу горстями серебро и золото.
– Здравствуй, батюшка! – кричали ему в следующий день встречные ярыжки, пьяницы, голь кабацкая и падали ему в ноги…
До полдня шла торговля, а там распродавшие добро свое казаки шли по кабакам и начиналась гульба до вечерней темноты.
Высыпала на улицы голь кабацкая, холостые мещане и посадские, стрельцы и ярыжки, и стон стоял по городу от пьяного веселья. Мирные жители прятались по домам, запирали дубовые калитки, задвигали окна ставнями и испуганно крестились при каждом крике.
– Пей за здоровье батюшки нашего, Степана Тимофеевича! Пей, собачий сын! – орал казак, поймав на улице испуганного дьяка.
– Не могу, милостивец! С ног упаду! – молил дьяк.
– Пей! Не то с чаркой в глотку забью! – кричал казак, и испуганный дьяк тянул неволей водку.
– А то: не могу! – уже добродушно смеялся казак и шел, пошатываясь, дальше.
На площади составлялся круг. Откуда-то брались запрещенные скоморохи, гудела волынка, сопели, и казаки плясали, выбивая ногами частую дробь.
Воеводы словно показывали пример черни.
То у них по очереди пировал Стенька Разин с казаками, то они шли к нему на струг и каждый раз возвращались с дорогими подарками, которыми оделял их щедрый Разин.
Может, потому и были так снисходительны к нему корыстные воеводы. Почти ни в чем не решались они перечить Разину, и даже не посмели отобрать у него царских аргамаков, а не то что награбленный у Мухамеда товар или лишнюю пушку.
Наступал вечер, теплый, летний, южный. Стенька Разин со своими любимыми есаулами, Ивашкой Хохловым да Ваською Усом, садились на струг под пышный балдахин, на богатые ковры и подушки, а прочие казаки на весла, и медленно плыли к своему стану, часто чтобы вновь бражничать.
Стенька Разин был истый казак своего времени, для которого пьянство составляло как бы культ. Созвав есаулов своих, он нередко до зари продолжал брашну.
Но в промежутках этого сплошного пьянства и Стенька Разин, и воеводы думали о деле.
– Чего это они, вражьи дети, держат нас столько, – говорили иногда есаулы, – мотри, худо бы не было!
– С нами-то? – удивлялся Разин. – Али они белены объелись. Небось воеводы у меня во где! – и он показывал свой сжатый кулак. – Куда хочу, туда верчу!
– Ты, атамане, им всех стругов-то не отдавай, – сказал однажды ему Васька Ус, – неровно нам занадобятся.
– Тоже нашел дурака! – отвечал ему Разин. – Я для себя девять стругов оставил, так и князю сказал: этих тебе и не видеть. Да нешто» Сокола» я отдам кому?
– То-то! – успокоился Ус.
А воеводы в свою очередь торопили мастеров с изготовлением легких речных стругов, на которых хотели отправить приятных, но и опасных гостей.
– Загостятся тут, еще беды не оберешься, – озабоченно говорил князь Прозоровский.
– И то, – соглашался князь Львов, – намедни на майдане кабак разбили. Пропьют все, грабить станут.
– На стрельцов плохая надежда!
– И не говори! – князь Львов махнул рукою и, понизив голос, сказал: – Крикни Стенька, и сейчас они все к нему.
– То-то! Скорей бы уж от них!..
Митрополит Иосиф дважды звал к себе воевод и говорил им с укором:
– Доколе еще у нас сия мерзость продлится? Пьянство, блуд, скоморошьи песни! Лики человечьи утратили!
– Пожди, отче, малость. И то спешим! – отвечали они и шли на берег торопить мастеров, которые и без того старались. С раннего утра до позднего вечера стучали топоры, визжали пилы и друг за другом струги спускались на реку и тихо качались на волнах у буя.
Наконец князь Львов пришел к Прозоровскому и весело сказал:
– Ну, княже, все изготовлено! Хоть завтра в путь!
– Вот и ладно! Завтра не завтра, а снаряжать можно начать, – ответил Прозоровский и продолжал: – Недужится мне что-то сегодня. Съезди ты к ним в стан, княже, да скажи, чтобы грузиться начали. А там и с Богом!
– Я что же? Хоть сейчас!
– И с Богом, князь!
Львов спустился к пристани и на легком струге направился к казацкому стану. Не раз и один, и вдвоем с Прозоровским, и с казаками совершал он эту поездку и всегда, возвращаясь, и пьян был, и подарки вез. И теперь он ехал, посмеиваясь себе в бороду в предвкушении всех удовольствий.
– К атаманскому стругу правь! – приказал он гребцам, когда они подъехали к стану.
На небольшом островке пылали костры и подле них толпились казаки, готовя себе пищу, а на воде вокруг, словно стая птиц, всеми цветами пестрели струги – и большие, парусные, и малые, весельные. Чуточку поодоль от них высился знаменитый» Сокол», на корме которого беспрерывно бражничал Стенька Разин.
И теперь, когда вошел князь Львов, у атамана шел пир горой. На шелковых подушках, откинувшись на такие же подушки, сидела девушка, красоты необыкновенной, дочь злосчастного персидского хана Менеды, которую забрал себе в полюбовницы Стенька Разин.
Сам он сидел подле нее в одной рубахе и портах, на голове его красовалась шапка с алым верхом, а на плечах висела небрежно накинутая драгоценная шуба. Была она великолепная, соболья, крытая бесценным персидским златоглавом.
Вокруг Разина за столом сидели его есаулы и пили мед и вино, шумно беседуя.
– Добро, добро! – закричал Разин, издали завидя Львова и не поднимаясь даже с места. – Садись, гость будешь! Сюда садись! – он принял саблю, которая лежала подле него, и указал князю место.
– Чару ему, братики! – приказал он и заговорил: – Чем поштовать, горилкой? Али прямо с меду начнешь? Тут у нас добрый есть!
– Давай хоть меду, Степан Тимофеевич!
Князь взял чару, поклонился всем и выпил.
– Добрый мед!
– Чего лучше. Воевода на Яике для себя варил, а мы пьем да его поминаем: это добрый воеводский мед! – со смехом сказал Васька Ус.
Князь поморщился.
– А я к вам, добрые люди, с весточкою!
– Али струги готовы? – быстро спросил его Разин.
– Готовы! – ответил князь. – Пришел просить вас. Возьмите их да, с Богом, и грузитесь. Нам свои ослобоните. Да чтобы немешкотно!
– Небойсь, – весело загалдели кругом, – не задержим! Стосковались по Дону!
– На доброй вести, князь, выпьем! – сказал Разин и, хлопнув чару, крепко обнял свою красавицу. – Эх, лебедушка, повидаешь ты мой курень! Посидишь в вишневом садочке!
– А жинка? – сказал Ус.
– А жинка в другом! Го – го – го!..
Князь Львов не сводил глаз с атаманской шубы, и чем дольше смотрел на нее, тем завистливее разгорался его взор и под конец от зависти даже под ложечкой засосало.
– Вот я тебе вести какие добрые привез, – заговорил он, – а ты меня ничем и не отдаришь даже!
Разин лукаво усмехнулся:
– Эх, руки боярские! Чем же отдарить тебя, князь? Али мало с нас магарыча взял?
– Обычай такой, – ответил князь, – последнему дьяку дают, не то что воеводе. Дай ты мне, Степан Тимофеевич, эту шубу!
Разин даже отшатнулся. Кругом сразу настала тишина, потом послышались тихие возгласы:
– Ишь, губа – не дура!
– Ох, волк его знаешь!
Разин насмешливо посмотрел на воеводу:
– Уж и жаден же ты, князь! Шубу ему?! Да такую шубу носить царю впору, а ты со своими лапами за ней тянешься!
Жадность затмила разум Львова.
– Дай, Степан Тимофеевич, тебе что, у тебя грабленое!
– А у тебя дареное будет? – с той же насмешкой спросил Разин. – Пей лучше!
Князь вспыхнул.
– Атаман, – сказал он ему угрожающе, – не след нами, воеводами, пренебрегать. Мы ведь на Москве все сделать можем: и доброе, и злое.
Разин почувствовал в его словах угрозу. Гнев сначала охватил его, но потом он словно смирился.
Быстро встав, он сбросил с себя шубу и кинул ее на руки Львову.
– Возьми, брат, шубу, – сказал он, сверкнув глазами, – только бы не было в ней шуму!
Львов дрожащими руками прижал к себе драгоценный подарок.
– Вот угодил, Степан Ти… – начал он радостно.
– Иди! – перебил его Стенька, стоя перед ним в одной рубахе. – Смотри, молодцы серчают!
Действительно, глаза всех устремились на князя со злобою, кулаки были сжаты. Князь торопливо кивнул всем и, путаясь в полах дорогой шубы, побежал со струга.
– Для чего ты, атаман, такие поблажки делаешь? – заговорили кругом.
– Пускай его! Все равно назад отберу, – с загадочной усмешкой ответил Разин и переменил разговор: – Вот что, братики, завтра чуть свет пересаживаться начнем, а послезавтра – и с Богом! А теперь пьем, братики! Закажи, Вася, струг отчалить, прокатимся! Хошь, моя лапушка? – обратился он к девушке. Та молча в ответ кивнула головою.
– Ну, ну!
Скоро струг всколыхнулся и медленно отошел от берега. Вода глухо зарокотала под кормою, и белая пена закрутилась по обе стороны.
– Пьем, что ли, напоследях, братики! Начнем с горилки! Разливай, Иваша! Эх, гуляй душа казацкая! Затянем песню, что ли! Ну, Вася!
Мы ни воры, ни разбойнички… —
затянул Васька Ус высоким тенором.
Стеньки Разина мы работнички, —
подтянули сидевшие за столом, а там и гребцы подтянули, и песня полилась свободная, широкая, как сама Волга.
Мы веслом махнем – корабль возьмем!
– Верно, детушки! – закричал опьяненный вином и песнею Разин и громко подтянул:
Кистенем махнем – караван собьем.
– Ох, верно!
А рукой махнем…
Стенька упал в подушки и обнял княжну. Шапка его слетела с головы, и густые волосы закрыли его лицо. Он отмахнул их нетерпеливым движением.
…девицу возьмем!.. —
окончилась и замерла песня, а с нею вместе и Стенька, прильнувший губами к щеке своей красавицы. Среди пьяных вдруг послышались голоса:
– Неправедно, атаман!
– Чего нас дразнишь?
Разин отшатнулся от девушки и мутным взором обвел кружок:
– О чем шумите? Что неправедно?
– А то, – заговорил Ус, – что с девкой хороводишься.
– Нам не велишь, а сам бабничаешь!
– Небось Култябку велел за бабу утопить! – сказал Хлопов.
– Обабишься и нас покинешь. Ну ее!
Стенька Разин вскочил на ноги.
– А и ну ее вправду! – вскрикнул он и вдруг нагнулся, ухватил красавицу за косу и за ноги, взмахнул и бросил в Волгу.
Она пронзительно вскрикнула и с плеском упала в воду. Пораженные казаки подняли весла. Девушка кричала и боролась в воде, тяжелое платье несколько минут ее поддерживало, потом вдруг опустилось и потянуло за собою.
А Разин громко говорил, махая рукою:
– Гой ты, Волга – матушка, река великая! Много ты дала мне злата, серебра, много всякого добра! Оделила меня честью, славою, словно мать с отцом! А я еще ничем не благодарил тебя. На ж тебе красотку на подарочек!..
Он обернулся к своим есаулам:
– Ну, вот вам! Обабился атаман ваш, сучьи дети?
– Славно, батько! Нет лучше казака на всем свете! – закричали все пьяными голосами.
– Псы вы! – вдруг заорал Стенька во весь голос и, упав на подушки, закрыл голову руками.
– Пить! – прохрипел он через минуту.
На другой день с утра закипела работа у казаков. Одни торопливо разгружали свои струги, вытаскивая из них все добро на остров, другие осторожно отводили в сторону девять удержанных за собою стругов.
Тем временем воеводы сговаривались.
– Так отпустить их никак нельзя, – говорил Прозоровский, – я им напоследок слово скажу, а ты, князь?
– Уволь, князь, от проводов! И тебя одного довольно! – перебил его Львов.
– Чего так? Чай, и ты воевода, да еще войсковой начальник!
– Недужится мне, князь! – ответил Львов, который все еще боялся за свою дареную шубу.
– Ну, так ты человека сыщи их до Царицына проводить, а потом наказ напиши, чтоб до Паншина их стрельцы проводили.
– Это можно! Я Леонтия Плохово пошлю. Малый дошлый!
– Ну его так его! Расскажи, что ему делать надоть.
– Да что же? Проводить, да потом вернуться нам сказать. А мы уж сами отпишемся.
– Ну и то, скажи ему!..
