– Едут! – пронеслось по берегу, и толпа народа, теснясь и давя друг друга, бросилась к пристани. Сверху Волги на веслах друг за другом спускались к пристани четыре легких струга. Один из них действительно мог поразить каждого своим великолепием.

Молодой стрелец не соврал. Вместо канатов и веревок на нем вились синие, красные, желтые шнуры из шелка; судя по яркости блеска, на мачтах вместо парусов висели парчовые ткани, все борты были выложены алым бархатом, а на корме, под пышным балдахином, на богатых подушках лежали казаки.

Народ ахнул, завидя этот струг, и ни на что не смотрел больше, следя только за ним.

– Надо полагать, на нем и батюшка, Степан Тимофеевич, – говорили в толпе.

– Не иначе!

А тем временем к пристани подошел первый струг. С него сошла ватага удальцов и стала быстро перетаскивать на берег длинные пушки; потом подошел второй струг, вышла новая ватага и вывела за собою пленников в изорванных одеждах, босых, со связанными назад руками и соединенными общей длинной веревкою. Из третьего струга вышли казаки, вытащив с собою большие связки, тючки и разную рухлядь. И, наконец, из четвертого, богато украшенного, сошли на берег только казаки. Почти все они были одеты одинаково пышно и богато. На всех были золотом шитые и украшенные камнями сафьяновые сапоги желтого, зеленого или алого цветов, огромные шаровары алой шелковой материи, жупаны и кунтуши из дорогой парчи, высокие бараньи шапки, на которых сверкали ожерелья из драгоценных каменьев и, наконец, изукрашенное оружие за богатыми поясами. Все на подбор молодец к молодцу, крепкие, коренастые, с загорелыми лицами, длинными усами, бритыми лбами и смелым, решительным взором.

Они все, весело перекидываясь словами, тронулись по узким улицам огромной ватагою, и народ провожал их с завистливым и пугливым вниманием.

– Фу – ты, притча, – сказал один посадский другому, – гляжу, гляжу, а который из них батька – и не распознаешь.

– Про него меня спросите, братцы, – отозвался маленький, плюгавый мещанин, – я в Царицыне был, когда он проходил мимо.

– Его во как видел!

– А где ж он?

– У него из глаз искры сыплют, и весь он в золоте, – пояснил таинственно мещанин. – Кто на него ежели взглянет, не из своих то исть, сичас в пепел обратится.

– Бреши, бреши! – перебил его рослый казак. – Степан Тимофеевич-то – вот он! – ткнул он в толпу казаков пальцем. – Я его еще с Черкасс знаю. Вместе бражничали. Его и Фролку!

Сиплый голос казака донесся до слуха ватаги. Один из них обернулся, и толпа сразу подалась назад, инстинктивно угадав в нем Разина. И правда, это был он.

Костюмом он ничем не отличался от своих соратников, но довольно было взглянуть на него, чтобы признать в нем атамана.

Невысокого роста, широкоплечий и коренастый, он прежде всего производил впечатление силы, а стоило увидеть его взгляд, чтобы понять и ту неукратимую силу, которая могла подчинить себе волю буйной ватаги.

Мещанинишка немного преувеличил, сказав, что из глаз его сыпались искры: в них горел неукротимый пламень. Красивое лицо с правильными чертами, слегка тронутое оспиными рябинами, с короткими усами и высоким лбом было бы обыкновенно, если бы не глаза, в которых чувствовалось присутствие какой-то сверхъестественной силы.

Разин отвернулся, что-то молвив своим удальцам, и толпа очнулась и загудела. Не бойся она воевод и стрелецкого войска, она бы разразилась восторженным криком.

Словно чувствуя это, Разин небрежно поправил на голове баранью шапку и снова ласково оглянулся на толпу.

– Вот он, сокол-то наш! – восторженно крикнул полупьяный казак. – Здрав будь, батько!

– И ты, сынку! – громко ответил Разин и, приняв гордую осанку победителя, а не несущего повинную, вошел в приказную избу в сопровождении четырех своих есаулов.

Князья Прозоровский и Львов важно сидели на своих местах за длинным столом, опершись на свои палки.

Разин вошел, снял шапку и поясно поклонился воеводам.

– Челом бьем на здравии! – сказал он.

– Милости просим! – ответил Прозоровский. – С чем пришел, сказывай!

Разин вынул из-за пояса булаву – символ своей власти, взял из рук есаула бунчук, положил их на стол и, снова поклонившись, проговорил:

– Мы бьем челом великому государю, чтоб великий государь пожаловал нас, велел вины наши нам простить и отпустить нас на Дон! А что мы с повинной идем, тому в знак принесли мы пушки: пять медных и шестнадцать железных, да пленных своих, что в боях забрали. На том челом бьем!

Прозоровский встал и сказал Разину:

– Государь, по своему милосердию, вины ваши с вас снял и позволил вас на Дон отпустить. Только допрежь вы должны свои морские струги отдать. Мы вам легкие в обмен дадим.

– Ваша воеводская воля! – смиренно ответил Разин.

– И еще заклясться должны, что больше на Руси воровским делом заниматься не будете, а станете царю прямить!

– Мы и так супротив царя не шли!

– Ну, Господь с вами. Государь вас милует, а что сделаете впредь, то и теперешнее помянется!

На этом и кончилась церемония. Воеводы встали со своих мест и вместе с Разиным пошли осмотреть пушки и пленных.

– Да неужто тут и все пушки? – удивился князь Прозоровский, увидя всего двадцать одну пушку.

– По моему взгляду, до сорока пушек было, – сказал Львов.

Разин нахмурился и взглянул на воевод исподлобья.

– Всех пушек отдать не можно, – ответил он угрюмо, – как пойдем по степи от Царицына до Паншина, пушки и нам нужны станут. Всякий народ там гуляет. В Паншин прибудем и пушки отошлем!

Воеводы переглянулись, но они стояли в тесном кругу казаков и промолчали.

– А что же служилых людей не отпустили?

– А нешто мы их держим. Пущай идут. А неволить не можем!

Кругом послышался сдержанный смех.

– Вы вот все меня спрашиваете, а небось выкупа за Сехамбета я еще не получил, а молодцы с меня спросят! – резко заговорил Разин. – А ты, князь, мне еще слово давал!

Князь Львов вспыхнул:

– Мухамед тута и тебе казну принес. Можешь не опасаться!

– Ну, будет! – примирительно произнес князь Прозоровский. – Ты вот что! – обратился он к Разину. – Отбери молодцов, что к тебе ближе, да идите ко мне на пир честной. Всем надо пир справить!

Разин поясно поклонился князю:

– Спасибо за честь! А вы, князья – воеводы, не откажитесь на скудном подарочке нашем. Челом бьем вам!

Лица воевод просветлели. Казаки стали подносить им дорогие ткани персидские, оружие в окладах, халаты, шали и седла.

– И вы, милые, подходите! – крикнул весело Разин стоящим поодаль дьякам и подьячим и наделяя кого куском материи, кого саблей, кого халатом.

– А и награбили, удалые молодчики! – добродушно уже усмехаясь, говорил Прозоровский.

– Всего было! – ответил Разин.

День окончился пированием у князя Прозоровского. Воеводы напились с Разиным, хлопали его по плечу и говорили:

– Пошалил, Степан Тимофеевич, и будет! Теперь царю правь, а мы за тебя во как царю отпишем!

– Спасибо на добром слове. Мы все хотим честью, – отвечал Разин, – надоело разбойство это. Казна есть! А мы царю – батюшке всегды прямили. Теперь ему островами поклонимся, что на море взяли.

– Так, Степан Тимофеевич, так!

– Здоровье царя – батюшки!

– Теперь ты ко мне на пир! Мой черед, – лепетал князь Львов.

– К нам, на струги, милости просим! – отвечал Разин.

А тем временем по всей Астрахани рассыпались удалые казаки, наполнив царевы кабаки и тайные рапады. Не считая, они сыпали из карманов деньги, братались с мещанами, посадскими и стрельцами, и скоро пьяное веселье разлилось по всем улицам и площади.

– Гуляй, казацкая душа! – орал пьяный казак, обхватив за шеи двух посадских. – У нас, братики, так: пей, пока ноги держат! Заливай! Грицько, ты куда, вражий сын?

– А туточко, бают, девчины есть! – ответил на бегу другой казак.

– А и мы ж з ним!

На базаре у канавы, распивая огромную баклагу, стрелец говорил с казаком:

– И пойду я к вам. Ей – Богу, пойду! Здесь что. Жрешь толокно, денег не дают, а службу неси. Ну их!

– Пожди трохи, – отвечал казак, – мы еще с батькой назад придем, тогда иди!

– И пойду! Вот тебе крест!

– Тогда и иди! – твердил казак.

Уже небо вызвездило и месяц поднялся, когда казаки вернулись на свои струги. Пьяного Стеньку внесли на его» Сокола» и под дружные удары весел отчалили от пристани.

– До завтра, молодцы! – кричали им с берега.

– Да завтра! – отвечали казаки.

Струги тихо поплыли по озаренной луною реке, и скоро среди ночной тишины до города донеслась дружно подхваченная песня:

Песня росла, ширилась, а потом стала доноситься глуше и глуше и замерла… Полупьяный народ стоял на берегу словно зачарованный. Песня взволновала всех; в ней слышались воля, молодечество, бесшабашная удаль.

Сидят все словно в остроге, прикрепленные к дому, к лавке, к молодой жене, а те соколы – никого не знают. Весь свет для них!..

– Эх, и житье привольное! – громко выкрикнул пьяный ярыжка, и в толпе ответили ему сочувственным вздохом.