Книга: Повести древних лет
Назад: КНИГА ТРЕТЬЯ «МОЛОТАМИ КОВАНО»
Дальше: Часть вторая НА ВЕКИ ВЕКОВ

Часть первая
БЕДА ХУЖЕ СМЕРТИ 

Глава первая

1

Две тяжело груженные расшивы издалека шли вниз по реке Ваге, гребли по течению, спешно махали тяжелыми веслами, спускались на Двину. Поморянский старшина Одинец вместе с товарищами кузнецами, подмастерьями и работниками возвращался из поездки за железной землей.
Идет одиннадцатое лето с того времени, когда Доброгина ватага новгородских повольников вышла на Вагу из Черного леса. Железная земля-руда была найдена умельцами на болотах немного выше памятных острожков с пушниной, подаренной ватаге первым старшиной Доброгой.
Эти болота, такие дорогие для осевших по Ваге, Двине и на морском берегу новгородцев, обширны и мелководны. По ним, на кочкарнике и мхах, вперемежку с березняком и осинником, корежится кривой ельник.
Руду копают из-под корней. Она по виду черная с кровяно-красным, будто к жирному лиственному перегною примешалась мука от крепко обоженных и толченых горшечных черепков. Горсть руды тяжела, куда больше тянет, чем такая же горсть речного песка.
Уже восьмое лето расшивы поморянских и других кузнецов приходят на железные болота. Место известное, обжитое.
Стоят избушки, чтобы было где спать в рабочие недели, и берестяные вежи биарминов. Биармины тоже собирают руду. Здесь хранится рудная снасть — широкие, долбленные из комлей ступы, тяжелые песты. Для осушения болот прокопаны канавы.
Все лишнее — листву, щепу, корешки и перегной — выжигают из руды на кострах. Золу тщательно толкут в ступах и веют деревянными лопатами.
В остатке, в крепком черном порошке, скрывается железо. Порошок собирают в лубяные короба и грузят в расшивы.
Этой весной досадливые затяжные дожди мешали поморянам прокаливать и веять руду. Кузнецы сверх обычного задержались на болотах. Ныне семейным домовитым людям хотелось поскорее попасть домой, и они гребли вниз по течению без остановок, без заездов к знакомым и родичам.
Пробежали мимо места, названного Доброгиной заимкой, против которой было выжжено первое памятное поле, огнище, по старому сухостою. Местные жители подплывали к расшивам на лодках побеседовать с поморянами.
При огнище остался починок, а городка, о котором в светлой первой радости владения вольной рекой горячо помечтал Доброга, этого городка не получилось.
Близ мыса, где новгородцы впервые встретились с биарминами и счастливо подружились с отцом жены Сувора Бэвы, у слияния Ваги с Двиной, устроился второй починок, побольше первого.
Вскоре поморянские расшивы прошли мимо третьего памятного места, где повольники сражались и мирились с биарминами.
Здесь, на двинском берегу, отдали души восемь повольников, с которыми уснул и Радок, брат ненаглядной для Одинца Заренки.
Одинец торопил расшивы, ему было тошно, он стосковался вдали от своего двора. Поморянского старшину все почитают, все любят. И на поморье, и на Двине нет у него врагов и недоброжелателей. Ему как будто в жизни удалось все. Однако же он невесел. Почему? Об этом трудно рассказать, он сам об этом не сказал бы.
Как бы человека ни мучила жажда, как бы ни томил голод, — утолил их и забыл. Но чем Одинцу утишить беспокойное чувство сердца? Есть такая пища но не каждому дано к ней прикоснуться.
Расшивы спустились до колмогор — местности, откуда нижнее течение Двины разливалось разделенными островами протоками.
Здесь расположилось самое большое поселение, Колмогорянский пригородок. Новгородцы привыкли звать пригородами или пригородками все свои города, кроме главного, Новгорода. Место это по-биарминовски звалось Калма-ваары — Могилы-бугры, за древние могилы, лежавшие в слабо холмистой местности. Осваивая названия новых для них мест, новгородцы по легкости и по своему произношению переиначили биарминовское название.
В колмогорах нашлись отличные места для пашен хорошие луга для нагула скота, доброе сено на зиму! Одинец помнил, как ватажники первый раз спускались к морю, помнил каждое слово Доброги. Явился бы первый старшина и порадовался. Прочно осели новгородцы на новых местах, нашли не только железную руду, но и удобные речные пути, переволоки к Новгороду.
Ниже колмогор Двина течет слабо, а в приливную морскую волну и совсем останавливается. Близится поморянский городок Усть-Двинец. Скоро и дома.
Поморские места богаты зверовыми, пушными и рыбными ловлями. Поморяне подучились выходить в море, бить китов и кашалотов, брать тюленей. А с хлебом на морских берегах дело не пошло. Хлеб и вымокал, и ранние осенние заморозки били на корню зеленые колосья. Не годится для хлеба поморская земля. У колмогорян же и выше, по Двине и по Ваге, земля родила хорошо. Поморяне привыкли выменивать хлеб у верховых — это выгоднее, чем держать свои пашни.

2

Город Усть-Двинец сидел на месте первого острожка, поставленного при Доброге. Поморяне не построили укрепления, о котором заботился Доброга. Старый ров завалился, а бревна с тына люди понемногу растащили для других дел.
С биарминами дружили и не думали ссориться, а никого другого здесь, на краю света, не было и быть не могло.
Тем, кто знает новгородскую жизнь, просторный и богатый двор поморянского старшины Одинца сильно напомнил бы двор знатного железокузнеца Изяслава. Такого же вида теплые избы и клети, такое же мощение двора и крытый второй двор. Углы строений резаны в новгородский крюк и в прочную кривую лапу.
Дворы Карислава, Сувора, Вечерки, Янши и другие тоже были очень похожи на новгородские. Поморянское строение рубилось из сосны да ели, а новгородское — из дуба. Для взора в этом-то и была, пожалуй, главная разница…
Недаром затейливо пошучивал рыжий Отеня, который поселился на морском берегу вместе со своей женой-биарминкой:
— Видать, не одни птенцы, оперившись и войдя в силу, себе вьют точь-в-точь такие же гнездышки, как те, в которых они разевали желтые клювы и растили на голой коже первый пух.
Но все же в укладе жизни у поморян есть большие отличия от Новгорода. Во дворе Изяслава живут его младшие братья с семьями, женатые сыновья, дочери с мужьями. Немало нанятых подмастерьев и работников, но своих кровных больше.
А у Одинца было бы пусто, не поселись с ним одним родом его бывшие первые подмастерья биармины Онг, Тролл и Болту. Они пообрусели и прижились к главному мастеру.
Из четырех первых биарминов, постигших все тайны новгородского железного умельства, отстал один Расту. Овладев мастерством, он жил со своим родом по морю на закат от Усть-Двинца.
На дворе Одинца нашлось место и для Гинока, одного из первых повольников, который, как Сувор, женился на доброй миловидной биарминке и через жену породнился чуть ли не с четвертью всех биарминов.
Городок Усть-Двинец в первые же три лета разросся дворов на сорок и на том почти остановился. Новгородские выходцы не забыли общего решения поставить один, главный и сильный городок, пригород Новгорода, но не исполнили.
На одиннадцатое лето от прихода новгородцев, по рекам Двине, Ваге, Мезени и по морскому берегу жило до трехсот семей, и поодиночке — заимками и кучками — починками. Раздробленности содействовали богатство охоты в новом краю и, как уже поминалось, безопасность жизни.
И первые пришельцы, былые ватажники, и новые выходцы из Города рассыпались по удобным местам, охотно перемешивая свои дворы с дружескими стойбищами биарминовских родов.
Биармины уже не молятся железу. Водяные люди хорошо пообзавелись топорами, теслами, гарпунами и всей прочей железной снастью и оружием. По примеру новгородцев, биармины научились по-настоящему обрабатывать дерево.
Мало-помалу менялся быт.
На летних оленных пастбищах и на зверовых ловлях биармины по-прежнему довольствовались кожаными и берестяными вежами, на зимовьях же иные уже срубили настоящие дома…
Усть-двинецкие поморяне выбежали к пристани встречать старшину и своих, всем людством дружно выносили короба с рудой и уставляли на телеги.
Вместе со взрослыми поспевали помогать мальчики и девочки. В первой телеге повел лошадь под уздцы Изяславик, сын Сувора и Бэвы. С ним вместе старался другой мальчик, тремя или четырьмя годами поменьше, — Гордик.
Изяславик вел одной рукой лошадь, а другой — Гордика. Мальчики оглядывались назад. Изяславик успел приласкаться к дяде Одинцу, а Гордик побывал у отца на руках.
Мальчата ошиблись, им бы все палить да палить железные печи-домницы. Нет, подождете. Одинец пошел не за телегами, а к своему двору. Гордик вырвался и припустил за отцом. Побежал бы и Изяславик, но нельзя, он не маленький, ему недавно пошло уже одиннадцатое лето. Как бросить лошадь? Дорога, вишь, какая, еще вывернется телега-то. Уж коль взялся за дело так делай, — это сам дядя Одинец говорил.

3

Одинцов двор богат, но что хозяину в богатстве! Он не искал богатства, не гнался, оно само пришло.
Двор поморянского старшины был бы пуст без поселившихся по-братски биарминов и Гинока. И совсем не быть бы своему двору, не выполни Одинец сокровенную от других волю покойного побратима Доброги.
Тому минуло семь лет, как Одинец ходил за переволоки в Новгород и отдал старшинам виру, что на нем тяготела за убийство нурманнского гостя Гольдульфа. Одинец ступал чужаком по мощеным улицам и площадям города и недолго загостился у тестя Изяслава. Его тянуло поскорее вернуться домой, к двинским и морским берегам. И Заренка не просила мужа подольше погостить у кровных.
Отрезанный ломоть не пристает к караваю, у родительского очага быстро холодеет место, оставленное девушкой. Самой же ей любо быть хозяйкой и править своим домом. Заренка держала свой дом властной рукой, жена Гинока и другие биарминки ей ни в чем не перечили, жизнь шла без свар и помехи твердым русским порядком и уставом.
Заренка встретила мужа по обычаю низким поклоном, сняла с хозяина кафтан. Одинец знал, что хозяйка озаботилась и баню затопить, как только услышала о возвращении. Из печи торопились горшки, из погребов будто сами бежали моченые и соленые прикуски. Наполнялись ковши.
Все усть-двинецкие прибежали почествовать счастливое прибытие своего старшины. Радостно сиял Ивор, Иворушка, приемный сын Одинца, дитя, рожденное Заренкой от крови Доброги. Все верили, что в теле Ивора, пришедшего в мир после смерти отца, жила смелая душа первого ватажного старосты. Но для Одинца он был не пасынком, а сыном.
Кого еще нужно Одинцу, что нужно! Взгляни на него — радостен хозяин, радостен муж и отец. Но чем ему насытить сердце, если оно хочет самого простого, доступного в жизни для всех, а для него одного невозможного, об этом он знает один. Принимая из рук Заренки ковш, Одинец встал, по русскому обряду поцеловал жену-хозяйку в губы и до дна осушил первую чашу.

Глава вторая

1

Чтобы уберечься от пожаров, и в Новгороде и во всех поселениях места для варки железа всегда отводились подальше от строений. Усть-двинецкие поморяне держали свои домницы выше городка, вблизи речного протока.
Старинную русскую печь для выплавления — варки — железа из руды называли домницей, а почему — кто знает.
Работа мехами звалась дманием. Отсюда пошло слово надменный, надутый, в применении к человеку. Оно, как и ошеломленный, то есть оглушенный ударом по шелому, по шлему, осталось до нашего времени в русском языке.
Быть может, первоначально плавильные печи звались дманицами, каковая кличка превратилась в легче произносимое, более звучное слово домница, домна. Говорят, что к железоплавильной печи пристало примененное в шутку женское имя Домна.
Это неверно. На Руси греческое имя Домна появилось с распространением восточноправославного христианского вероисповедания, а плавить руду в домницах славянские и иные племена на Руси умели за многие века до появления на их землях первого греческого монаха.
Усть-двинецкие печи-домницы были сложены из диких колотых камней на растворе песка с глиной. Снизу внутрь печей для воздуха, гонимого мехами, были проведены тонкие трубки из обожженной глины. Каждая домница была высотой по шею человеку, а толщиной в три обхвата.
Домницу обряжали чистым и крупным березовым углем, отсеянным от пыли и мелочи, и железной рудой, смешанной с крупным речным песком и печной золой, мытой в воде. На печной под уже был заложен зажженный древесный трут для запала угля. Домницу грузили в четыре ковша раз за разом — как бы не задохнулся трут!
После наполнения домницы одни работники начинали тут же работать мехами — дмать домницу, — а другие закладывали горло каменным сводом с дырой — продухом.
Палить домницы, варить железо было таким же великим умельством, тонким мастерством, как калить кованое изделие. Вначале следует сильно поработать мехами, чтобы разжечь угли. Но если продолжать быстро «гнать домницу», можно погубить все дело. Скородельное железо получается каменно-жестким и колким; оно, сколько его ни разогревай в горне, крошится под молотом. За негодность такое железо звали свиным. Его куски годились лишь для навески к сетям вместо каменных или глиняных грузил.
Никак нельзя и медленно, слишком осторожно вести домницу. При слабой работе мехами, «малом дмании», железо совсем не вываривалось из руды. Оно срасталось в орехи и рассыпалось бурой тяжелой окалиной — опять пропали труды!
Плохой, небрежный мастер мог губить плавку за плавкой. Потому-то настоящие мастера всегда окружались почетом: не счастьем, не удачей, как в иных делах, — успех в плавильном деле достигался сознательным умельством и в своей трудности считался доступным не каждому, но лишь особо способному человеку.
Пока домница не доведена до конца, от нее нельзя ни отойти, ни прекратить работу мехов — дмание.
В домницу не заглянешь, не пощупаешь железо. О творящейся тайне выделения из руды драгоценного металла, без которого в жизни не ступишь шага, мастер соображал по времени, по горячему тяжелому духу из продуха в своде и, главное, по своему умельству.
В полдень Заренка пришла кормить работников. Детишки, материны помощники, притащили горшки с горячим варевом, миски, ложки. Ивор в холстинном мешке принес каравай хлебушка.
Близ домниц была построена работницкая изба с очагом, чтобы мастерам было где отдохнуть и согреться в сырые холодные дни. В избе — большой тесовый стол и лавки.
Человеку пища дается с трудом, и, как считали новгородцы, непристойно принимать пищу кое-как, без порядка-обряда.
Сидя за выскобленным ножом и добела отмытым дресвой столом, работники ели чинно и строго. Они бережно держали ломти хлеба, чтобы ни крошки не сронить на землю, осторожно макали в солонку — не рассыпать бы соль.
Из всего, что берут люди от Матери Земли, самое честное и самое дорогое — хлеб. Он дорог не ценой: где запахло хлебным духом, там дом, там родной очаг. Ни о чем так не мечтает забредший в Черный лес охотник, как о хлебе. По русскому обычаю, гостю в почет подносят не золото, не самоцветные камни, не серебро и пушные меха, а хлеб. С хлебом подносят соль, потому что она от Солнышка. Хлеб и соль — человеческий труд, согретый и порожденный добрым Солнцем-богом.

2

Первая смена кончила трапезовать, хозяйка кликнула другую.
Ивор попросился:
— Отче? Позволь и мне подмать!
Вместе с Ивором за мехи взялся Изяславик; мальчата-ровесники старались изо всех сил. И Гордик хватался помогать. Малый совсем, тем двум по одиннадцатому лету пошло, а ему едва седьмое. Одинец взял сынка на руки:
— Погоди-ка малость, подрасти прежде.
Мехи сипят и сопят, прогоняют воздух через трубки-сопла, вмазанные снизу в домницу. Паренькам мешают длинные волосы, падают на лица, лезут в глаза. Малые встряхивают головами, но не выпускают рукояток, боятся, вдруг им скажут: «Будет вам, отходите».
Заренка, глядя на ребят, встала на пороге работницкой избы. Лицо у жены поморянского старшины спокойное, взгляд прямой, строгий. Всегда такой, всегда, всегда… Одинец не знает другого взгляда.
Гордик завозился на отцовских руках, мальчику уже надоело, просится к матери. Одинец пустил малого. Гордик любит мать, и Заренка любит Одинцова сына никто другого не скажет, нет…
Старший мастер ощупал свод домницы и, узнавая, что делается внутри, на себя отмахнул дух. За ним проверили домницу Тролл и Онг. Свод пылкий, пылкость жаркая, тонкая, знойная, но не жжет. Дух чистый, острый, сухой. Над продухом воздух дрожит.
— Теперь бросай дмать, — распорядился Онг.
— Я не утомился, отче, — возразил Ивор, глядя на Одинца.
— Да уж домница-то поспела, Иворушка. Дошло железо. Докончили.
Мальчонок знает, что Одинец ему не кровный отец. Ивор любит слушать рассказы былых ватажников о Доброге, славном вожаке повольников, кому были наперед ведомы все пути-дороженьки и чье сердце было, как море широкое. А Одинца без принуждения зовет отцом и на любовь отчима отвечает искренней сыновней любовью.
Гордик больше тянется к матери. Иворушка же к Заренке холоднее, ему бы все быть неотступно при отчиме. Зоркие соседи-поморяне тому не дивятся: ведь в малом живет душа Одинцова побратима Доброги.
Внизу домницы был вмазан большой камень. Спекшуюся в пазах глину с песком отбили ломиками и вывалили заслонный камень. Внутри черно пышет ярым жаром, тонким облачком вылетела белая зола.
Гинок запустил в пасть длинные, двухаршинные клещи. Руки мастера защищены кожаными рукавицами, лицо отворачивает. Горячо, горячо… То-то у кузнецов бороды покороче, чем у других людей. Как ни берегись, волосы курчавеют и трещат.
Гинок выдернул железную крицу — черный ноздреватый камень величиной с детскую голову. Перехватил клещи, крякнул и выставил крицу на наковальню, на валун дикого камня. Тут же в два тяжелых молота Тролл и Онг принялись охаживать горячее сырое железо. Ухают мастера и подлетают за молотами на раскоряченных здоровенных ногах, как в буйной пляске. Глаза горят, целя без ошибки, бороды вздыбились, а молоты — как богатырские кулаки.
Эх, и любо же весело смотреть на кузнецов, когда они спешат, пока крица горяча, осадить и уплотнить дорогое железо быстрой и могучей ковкой!
По правилу каждую крицу оковывают в шар и разрубают зубилом, чтобы проверить доброту железа.
Тем временем подмастерья торопятся осмотреть каменную кладку стен домницы, продуть и прочистить железными прутами сопла и вновь заправить печь.
Беспрестанной работой, от восхода и до восхода, с домницы берут две крицы.
Из крицы, если ковать, например, одни топоры, их выходит четыре-пять.
В зимние стужи работа на домницах не только чрезмерно тяжела, но и само железо часто не доваривается, а иной раз выходит свиным. Поэтому мастера каждое лето стараются наготовить побольше сырых криц и, пользуясь светлыми ночами, гонят домницы, не давая им отдыха. Зимами же переделывают железо в изделия.
Кажется, можно было бы наготовить железа и отдохнуть. Нет, из лета в лето все больше требуется железных изделий, не напасешься. Как видно, думал Одинец, не ему одному с другими мастерами, но и детям и внукам-правнукам хватит железной работы на веки веков.

3

Едва мастера разрубили крицу, как заслышался необычайный шум голосов. К домницам от Усть-Двинска пришли свои поморяне и притащили двух незнакомых молодых биарминов, которые едва держались на ногах.
— Старшина, старшина где?!
— Здесь старшина. За каким делом прибежали?
Биармин, который был пободрее, объяснил, что их обоих прислал к Одинцу-старшине его друг кузнец Расту. Послал сказать поморскому старшине весть — на море ходят невиданные лодьи. Расту велел с этой вестью бежать морем к Одинцу и нигде совсем не отдыхать. И они оба гребли два восхода солнца, сильно гребли. Потому что никто не видывал таких лодей, самые старые старики-родовичи не слыхали. Таких лодей не бывало.
— А какие же те лодьи?
И хочет объяснить гонец, и нет у него нужных слов для рассказа о невиданной ранее вещи. Он старался, досадовал на свое неумение, злился на Одинца, на поморян, что его не понимали. Биармин стучал по голове кулаком, но слова не шли.
— Ты лодьи сам видел?
— Сам, сам!
Одинец захватил горсть углей и повел биармина в избу к чистому трапезному столу.
Недаром биармины любят коротать длинные зимние ночи перед высокими огнями жировых светилен за причудливой резьбой по твердой кости. Нежданно пригодилось умельство. Глаз биармина был верен и рука послушна, хотя и дрожала от окровавившего ладони весла.
Резчик наострил уголь об уголь, примерился, разделил белую столешницу двумя чертами на три равные части. В верхней он нарисовал длинную низкую лодью с приподнятым и тупым от рыбьей головы носом. На боку лодьи — двенадцать кружочков. Биармин объяснил: каждый кружок — большое весло, лодья машет двенадцатью большими веслами с каждого борта. Таких лодей две, совсем одинаковых, черных.
На второй части стола биармин вырисовал лодью повыше и побольше, с птичьим носом и тоже с двенадцатью кружочками на борту.
А все третье место на белом столе заняла высокая большая лодья со звериной головой. Она была вся как неизвестный злой зверь. Над бортами лодей биармин добавил много точек, как рои мух, — это люди.
— Какие же люди?
Далеко, с берега никто не мог разглядеть. Сами лодьи страшные, на таких люди не плавают. А все же было видно, что там не звери, а люди. И это не морские духи, которые появляются ненадолго и исчезают от заклинаний.
Стало страшно. Как быть, как быть?
Расту велел поскорее сказать старшине Одинцу.
Заренка повела биармина ко двору, накормить и уложить гостя. Второго гонца потащили под руки, он совсем ослабел.
Тем временем погнали новую домницу, работа — она не ждет.

4

Усть-Двинец взволновался. Пришли Карислав с Вечеркой и другие, кто был занят у себя во дворах. Рассматривали умелое биарминовское рисованье — нурманнские лодьи, самые настоящие нурманнские…
Иворушка примчался из дому с куском бересты. На ней нарисована голова с двумя коровьими рогами. Биармину вспомнилось, будто такая не то была, не то не была на ближней низкой лодье.
Одинец вспоминал забытого наглого нурманна Гольдульфа, стрелу в бедре. Вспоминал бегство, от которого вся его жизнь сложилась иной, чем он мыслил, будучи веселым и пылким молодым парнем. Ничего он не мог изменить и не хотел менять. Юность не вернется и ни к чему она сейчас.
Поморянский старшина ушел далеко, глядит на бересту с нурманнским шлемом, не видит.
— Чего голову мучить? — сказал Вечерко. — То нурманны, никто более.
Одинец не слышал.
Бегом явилась взволнованная Заренка.
Она помнит материнские рассказы о родном селе, сожженном и разграбленном нурманнами. Не удалось бы Заренкину деду уйти от злых людей — быть Светланке не женой Изяслава, а нурманнской рабыней.
Женщина встала перед мужем, скрестила на груди руки и, как никогда не бывало, зло и многословно спросила:
— Что же ты? О чем задумался? Голову повесил!.. Нурманны пришли. Ты забыл, они по морям не с добром ходят, проклятые морские волки. Кто того не знает? Ныне они добрались к нам. Ты что, испугался?
Одинец очнулся. Он может ответить жене, что только однажды в жизни узнал страх — когда над ним нависло рабство в возмездие за убийство иноземного гостя. Может честно сказать, что больше никогда и ничего не пугался. Не испугался ведь он и не согнулся, когда она ушла к Доброге. У него один нестыдный страх — ее, Заренки, лишиться. Одна тягота — жена не любит. Но Одинец смолчал, не обиделся.
Он встал, смело обнял Заренку, притянул к себе по-хозяйски, легко, как ребенка, приподнял и прямо глянул в гневно-строгие очи любимой:
— Не бойся.

Глава третья

1

Человеку, который сам не ищет зла другому, свойственно до последнего часа утешать себя мыслями, что беда не случится. И вправду, не приплыли ли нурманны с простой торговлей, почему бы и нет? Но слишком хорошо знали новгородцы нурманнскую повадку легко мешать грабеж с торговлей и быть смирным лишь там, где они видели силу.
Прошло четверть дня после прибытия тревожных гонцов Расту. Влево от двинских устьев, на закат солнца, и вправо, на его восход, побежали в быстрых кожаных лодках гонцы с вестью для всего населения побережья:
«По нашему морю плавают чужие злые люди нурманны в особенных черных лодьях. Им нельзя ни в чем верить, и от них нужно прятаться».
Гонцы везли и настоятельный наказ:
«Всем мужчинам брать лучшее оружие и спешить в Усть-Двинец, где все люди будут вместе обороняться от нурманнов».
И к колмогорянам послал Одинец вестников, не забыл и летних рыболовов на двинских берегах, и биарминов на глубинных оленьих пастбищах.
На биарминовских стойбищах никак не брали в толк, что это за такие люди и лодьи, которых вдруг испугались братья биарминов, железные люди? Если у гонца был с собой рисунок на бересте, то, разглядывая его, соглашались:
— Верно, лодьи нехорошие, злые.
Биармины выходили на море и, прикрывая руками глаза от яркого блеска, впервые со дня рождения, с опаской глядели на царство Йомалы.
Злая касатка прорежет воду острым плавником, и нет ее. На глади пусто. А в небе? Там высоко и светло, там тает поздней льдинкой белое лебединое крыло, облачко. Спокойно все, мирно.
Оленьи пастухи не понимали, как же это им вдруг бросить оленей? Этого никогда не бывало. Коль поблизости находился друг-поморянин, железный человек, направлялись к нему посудить не спеша, общим умом: непонятно что-то… А поморянин уже собирался, немедля торопился к Усть-Двинцу.
Его пример действовал лучше слов. Ведь правда, не зря зовет добрый человек, старшина Одинец. Зовет — нужно его послушаться.
Отец брал с собой младших сыновей, оставляя семью на старшего:
— Ты во всем будешь, как я. Строго за всем гляди, заботься о всех одинаково, с тебя род спросит.
Биармины захватывали с собой испытанное охотницкое зверовое оружие. Запасались старыми легкими стрелами и новыми тяжелыми, изготовленными по новгородским образцам для волка, медведя, росомахи, дикого оленя. Брали метательные костяные копья и железные рогатины для боя в упор. Не забывали железные топоры и ножи, но захватывали и тяжелые оленьи рога, надежно крепленные жилами к можжевеловым рукояткам.
А старых дубин с моржовыми зубами или камнями не было, их уже побросали.
Биармины не боялись. Их больше всего влекло любопытство и нежданное развлечение, хотелось взглянуть на то, чего испугались храбрые железные люди. И они повторяли новое странное слово:
— Нур-манн, нурманн…

2

Неизвестное море, неизвестное дно полны опасностей для мореплавателей. Кормчий вглядывается, он напряжен, как охотничья собака на стойке.
Эстольд черпаком доставал воду и полоскал небо, подобно купцу, определяющему качество и ценность вина, пива или меда. В темные ночи набегов вкус воды заменяет глаза. У разных берегов вода имеет разный вкус и запах, и кормчий задолго узнает о близости речного устья.
Как будто бы в этом неизвестном море, Гандвике, вода была все время чуть-чуть преснее, чем у берегов земли фиордов. Как будто сегодня она сделалась еще чуть-чуть преснее. Но реки еще не было.
Эстольд осторожно вел в мелком море флотилию нидаросского ярла, не приближаясь к берегам. Там не было гор. Далекие, слабо волнистые низменности, окрашенные глубокой зеленью лесов, напоминали доступные земли готов, фризонов, валландцев и саксов. Иногда викингам казалось, что они находили глазами хорошо знакомое место. Самообман. Они знали, как далеко заплыли, их начинало угнетать путешествие в неведомое.
Близились к концу запасы пресной воды. Викинги устали, но берега оставались безлюдными. Неужели Гандвик действительно заселен колдунами, знающими тайные чары, чтобы делаться невидимыми?
Викинги вспоминали саги о белокуром Зигфриде и о нибелунгах, хранителях золотых кладов, скрывавшихся от глаз героя под маской из волшебных трав.
Наконец с «Дракона» заметили несколько лодок у берега, и флотилия направилась к земле. Эстольд перешел на «Черную Акулу». Опасное море было так же мелко, как перед Фризонландом, где отлив освобождает а прилив вновь прячет бесчисленные песчаные острова-ловушки.
Эстольд приказал всем драккарам бросить якоря — здесь было лишь двадцать локтей глубины — и ушел на «Черной Акуле» разведать подходы к берегу.
Ярл наблюдал с мачты. Оттар редко вмешивался в действия опытнейшего кормчего земли фиордов Эстольда. Он не только доверял ему, как кормчему. Оттар считал, что подчиненные делаются небрежными, если их приучают к мелочной опеке, и старался давать своим викингам больше разумной свободы.
«Черная» медленно уменьшалась, Эстольд занимался тщательными промерами — долгой, утомительной работой.
Терпение, — глупо рисковать, придя так далеко.
Вдоль берега скользила лодочка, едва различимая в линии прибоя. Расстояние скрадывало быстроту движения, но опытный взгляд Оттара определял, что гребцы спешат. Недавно у берега находилось несколько лодок. Вероятно, на берегу есть поселение или залив. Оттару виделся дымок. Конечно, на берегу найдется ручей или речка. Потоки никогда не впадают в моря по прямой линии. Их устья закрывают набросанные волнами барьеры.
Лодочка убегала на восток.
Пусть уходит, нидаросский ярл пришел не для внезапного набега, когда неожиданность высадки решает успех. До сих пор вновь открытая безлюдная земля не имела никакой ценности. Если на ней живет лишь редкое и бедное население, то значение открытия будет также невелико. Оттару не нужны пустыни. Кому нужны земли без людей!
Отсутствие ночной темноты позволяло не спешить. «Черная Акула» возвращалась, драккары передвигались, приближаясь к защищенному мелями узкому заливчику. Уже различались острые крыши жилищ, похожих на лапонские, и несколько бревенчатых домов — неведомая страна показывала свое первое поселение.
Оттар послал лодки. Два отряда викингов охватят селение. Дымовые сигналы сообщили о начале загонной охоты, и ярл сам вышел на берег.
Следует дать решительный урок и избавить новых данников от ненужной борьбы и лишних страданий.

3

Лес начинался сразу за поселком, и жители всех других земель давно исчезли бы, бросив дома и имущество. А из этих, как увидел Оттар, никто не убежал и не собирался бежать.
Для племени фиордов жители берегов Гандвика своими темными глазами и черными волосами обличали принадлежность к низшей расе и напомнили Оттару лапонов-гвеннов. Но их кожа была светлее и ростом они были выше лапонов. Видимо, не зная, что делать, они отступили к своим домам — на берегу сделалось тесно от викингов. Люди переговаривались, и Оттар понял несколько слов. Ярл не случайно вспомнил лапонов: речь этих людей походила на лапонскую. Тем лучше…
Оттар приказал охватить поселок. Жители бросились к домам, и викинги вломились за ними. Собаки кидались на чужаков и падали под ударами — первые жертвы каждого набега. Люди пробовали защититься, их сопротивление было быстро подавлено. Викинги вытащили к ярлу живых и тех раненых, которые могли ходить. Вместе с пойманными загонщиками набралось около девяноста мужчин, женщин и детей.
Глазом человека, привыкшего разбираться в толпе пленников, Оттар выбрал того, кто показался наиболее значительным, и спросил его по-лапонски:
— Как твое имя?
Вопрос был понят, и Расту назвал себя выходцу из моря.
— Как называется твой народ?
— Мы — биармы, дети богини воды Йомалы.
— Это хорошо, биарм, сын Йомалы, что ты разумен и понимаешь меня. Ведь ты понимаешь мои слова?
— Да.
— И я тебя понимаю. Теперь ты скажешь мне, сколько вас, биармов, где города биармов, какие реки текут по земле биармов. И какие народы живут по соседству с биармами. Ты скажешь мне все это. Ты понял меня?
— Да, я тебя понял.
— Отвечай.
— Нет! — выкрикнул Расту. — Ты — убийца. Я не буду говорить с тобой. Я не хочу!
— Но я хочу, — возразил Оттар. — Я — повелитель всех биармов, и все биармы должны об этом узнать.
…Пылали костры, калились щипцы и крючья, страшно и гнусно пахло паленым мясом. Море услышало крики, каких никогда не слыхало, лес увидел то, чего никогда не видал.
Сын Вотана, ярл Оттар, узнал, что биармов много и они живут на дни и дни пути по берегам моря. Узнал о реке Вин-о, текущей из глубины земли, в устье которой живут и биармы, и железные люди, пришедшие издалека.
Эти люди научили биармов обрабатывать железо. Ярл узнал о богатстве биармов пушным и морским зверем и рыбой.
Узнав все нужное, Оттар позволил желанной смерти-избавительнице прийти к Расту и к тем четырем биармам, которые под раскаленным железом подтверждали правду слов Расту-кузнеца, первого ученика Одинца.
Из числа пленников Оттар отобрал десять мужчин и приказал заклеймить их знаком Нидароса, руной R — ридер. Траллсы нового Нидароса будут носить клеймо старого гнезда. Чтобы внушить новым траллсам благодетельный страх, а также сознание удачного сохранения жизни, ярл позволил Галлю и Свавильду потешиться над остальными биармами-мужчинами.
Новые траллсы смотрели, понимали, запоминали… Головы замученных были воткнуты на колья заборов. Отныне этот поселок будет надолго указывать биармам на необходимость послушания ярлу и судьба непослушного Расту послужит примером для всех.
Оттар сказал клейменым траллсам, что он, их господин, не хочет гибели всех биармов. Он, господин и повелитель, навеки остается здесь, биармы должны слушаться и платить такую дань, какую он назначит, и исполнять работы по его приказу. Тогда он позволит биармам жить. А всех непослушных он перебьет.
Ярл приказал клейменым известить всех биармов о воле господина.
Траллсы-биармины взялись за весла. Растерзанные каленым железом лбы заставляли пылать мозг. Они не чувствовали боли, их сердца окаменели. Они быстро махали веслами, два раза справа, два — слева, и опять справа, и опять слева… Дурные вести летят.
Оттар объявил трехдневный отдых. Отныне время работало для него, и страх разрушал сердца биармов. Викинги разложили длинные дымные костры для защиты от мошки и комаров. В домах нашлись пушнина, моржовые клыки, кожа, рыба и другие ценности. Отряды, загонявшие биармов, заметили домашних оленей и отправились за свежим мясом.
По нелепой случайности и небрежности викингов ярл потерял трех воинов во время короткой схватки. Он размышлял о будущих действиях. Быть может, он предпочел бы общую попытку к сопротивлению всех биармов сразу. Тогда одним ударом он прочно закрепит за собой новые владения. Не продлить ли отдых сверх трех дней? Пусть биармы соберутся с силами.
Женщины и дети перебитых и замученных биарминов уходили лесом от страшного места. Оттар пощадил их, они выживут и дадут новых данников. В лесу было тихо — большое горе молчаливо.

Глава четвертая

1

На тучных донных пастбищах пасутся несчитанные стада мирной трески. Головастый окунь, разинув зубастую пасть, гоняется за добычей и тупо пучит сразу в обе стороны безжалостные круглые глаза. Распластавшись на песке, камбала поднимает на пестрой коже жесткие шипастые шишки.
Ерш, сводный братец водяного, заклинился меж двух скользких камней, загнул хвост и притворяется, что и сам он — только камень.
Киты цедят костяной решеткой соленую воду, для собственной потехи один за одним кувыркаются морские скоморохи.
На подводных полях и в подводных лесах растет много деревьев и трав. Море щедро выбрасывает на берег листья и сено: зелено-желтую лапугу, похожую на узенькую ленточку-косоплетку или на ремешок, вшитый для украшения в кафтан биармина; и бурые туры, подобные пухло-пузырным пальчикам-щупальцам; и медового цвета пучочки морника; и резной морской лопух, и широколиственную морскую капусту.
Волна выносит много жестких раковинок, лодочек, береговичков, гребешков, морских желудей, которые хороши для девичьих ожерелий. В раковинках живут не раки, а белые, мягко-хрящеватые и твердо-студенистые живые жители, безногие, безглазые, безрукие, а дышат!
И море дышит, подойдет к берегу, накатит вал и отступит. И опять накатит. Серый морской ил мутит мелкую прибрежную воду.
Шумит, плещет, гремит и шуршит бледное море, катает камень, точит его, круглит. Море качает на себе стволы и сучья, вынесенные реками из неведомых лесов, трет, дерет корье, мочалит древесину. Море машет древесными корнями, как змеями, громоздит плавник, плюет на него пеной, выкатит на сухое место и вновь заберет к себе для игры. Так и мучает, так и терзает, пока не надоест ему, морю, показывать свою силу.
Солнышко западает на короткое время и поднимается, повязывая зарю с зарей. Летний дождик набежит, Солнышко умоется.
Так всегда бывало добрым морским летом, и все бывало хорошо. И в один миг все сгибло, ничего не осталось от прежней жизни.
Вдоль берега гребли клейменые нурманнские траллсы, в кожаных лодках везли страх и смерть. Траллсы выходили на берег, и люди замирали, слушая их речь.
Бежать, бежать от страшных рогатых голов, бежать, бежать от страшных морских убийц! Бежать куда глаза глядят, бросить все достояние и забиться в лесные дебри! Но спасешься ли от злых? Как спастись?
А братья со страшно изуродованными лицами говорят:
— Пришлые убийцы требуют от биармов дань. Кто даст, тому оставят жизнь, того не убьют.
Никому и никогда биармы не платили дань. С плачем они спрашивали гонцов:
— Быть как? Делать что? А вы, безликие, куда вы спешите, несчастные?
— На Двину. К братьям железным людям. Мы больше не биармы, у нас нет лица, нас не узнает Йомала. Нам нет жизни. Мы спешим за железным оружием. Убийцы так же смертны, как мы. Мы знаем.
Клейменые смело бросаются в море через прибойные волны и так бьют веслами, будто хотят пробить море до дна. И на берег сквозь плеск прибоя доносится:
— Убийцы смертные, как мы. Нужно убить убийц!
Они гребли, а им навстречу торопились другие посыльные. И встретились клейменые гонцы нурманнов с вольными гонцами старшины Одинца.

2

От горестного дальнего стойбища, где погиб мученической смертью Одинцов друг и выученик Расту со своими родовичами, до протоков двинского устья люди встрепенулись и заметались.
Сдирают кожи с чумов, табунят оленей, грузят их добром, нагружаются сами и пробиваются в леса, куда и ворон пути не знает, куда нет ни дорог, ни троп — одни приметы. Спешат спрятаться, пока не примчались злобные убийцы на многовесельных лодьях-чудовищах.
В бегстве люди разделялись. Малые, женщины и старики уходили в лесные тайники: пришло их время принять заботы о роде. Они утешали мужчин:
— Мы-то спрячемся, о нас не думайте. А вам спешить к старшине Одинцу, что-то с вами будет!
Слез, горя — не расскажешь…
Там, где с биарминами жил новгородский насельник поморянин, его провожали, поглаживая по спине и рукам, жидкобородые строгие старики и заплаканные круглолицые биарминки:
— Твоя жена — наша, твои дети — наши. Все добро вместе, дичина пополам, каждая рыба поровну на две части.
Ох, спешить надо, спешить, пока еще не видно на море черных нурманнских лодей!
Лодки отходили от брошенного становища.
— Стой, чтоб вас разорвало! Греби назад!
Отеня не дождался и выбросился за борт в мелкую воду. Поморянин выскочил на берег с волной и побежал, как бешеный. В своем дворе он подхватил охапку дров и вскочил в избу.
Жилье уже нежилое! Зашипев, от хозяина дико метнулась забытая кошка. В печи еще тлели горячие угли. Отеня размахнулся поленом, выбил боковину очага и уголье рассыпалось.
Он сгреб рдяные угольки к бревенчатой стене, всунул бересту и дунул всей злостью широкой груди. Смолистая кора покорежилась, пустила чад и, полыхнув, опалила рыжую Отенину бороду.
Он выкатился во двор, будто его кольнули рогатиной, и замер, схватившись за голову.
И дом, и клети, и хлев, и погреб, и банька! Погибнет все добро. С минуту он внимательно смотрел, не отрываясь, на угол избы, заботливо и прочно связанный в кривую новгородскую лапу. Рядом Рубцов двор, жилье дорогого соседа, срубленное по новгородскому укладу.
«Что сотворил, хозяин, бездомным сделался? Беги стопчи огонь!» — будто кто-то кричит в ухо Отене.
Да пропади оно пропадом! Море бы зажечь под нурманнами, да его огонь не берет, чтоб ему быть пусту!

3

Флотилия Оттара покинула мертвое стойбище Расту лишь на шестой день, после хорошего отдыха. Драккары шли на восток, к устью реки Вин-о, не спеша прокладывая путь для многих предстоящих плаваний. Кормчие изучали берег, запоминали характерные особенности — приметы, промеряли глубины моря. Для оценки силы и направления течений иногда драккары прекращали греблю и отдавались морю.
Темная пелена хвойных лесов подходила почти к черте прибоя и удалялась, оставляя широкие пространства, где над сочной травой торчали бесформенные спины валунов.
Бесподобные леса очаровывали викингов. В домах биармов нашлись даже шкурки черных соболей, оцениваемые на вес золота. Такие соболя бывали лишь у новгородских купцов, теперь будут и у викингов. Эти леса настоящая сокровищница. Над болотами вились ястребы, верный признак обилия дичи.
Море было несравненно богаче кашалотами, чем воды Гологаланда. Нерасчетливой торговлей можно сбить цены. Для извлечения полной выгоды придется самим возить к грекам кашалотовый воск.
В устьях ручьев и речек все чаще встречались остовы чумов и бревенчатые дома. Были заметны следы свежих пожарищ. Берег же был безлюдным.
Здесь проплыли первые траллсы-биармы, и Оттар не удивлялся отсутствию людей: страх наносил полезные удары по воображению биармов. Сначала бегство, быть может, попытка к сопротивлению, потом наступит время постоянного повиновения.
Зимой в старом Нидаросе будут построены баржи, и на следующее лето начнется переселение в Новый Нидарос. Сам Оттар проведет в Скирингссале последнюю зиму.
Пришла пора заставить работать все богатства, собранные Гундером, Рекином и самим Оттаром. Он закажет шесть новых драккаров, четыре таких же, как «Дракон», и еще две «Акулы». И, вероятно, подарит Новому Нидаросу великолепную «Гильдис». Он сумеет отнять своей щедростью у других ярлов не меньше двух тысяч викингов за одну зиму. Викинги, викинги, еще викинги…
Он чувствовал себя открывателем новых морей — первым из племени фиордов, кто смог победить страх перед Утгардом и сделаться господином новых земель. Итак, он, Оттар, одним прыжком сумел наверстать те десять лет, на которые его опередил Черный Гальфдан. Пусть же король бондэров и тинг давят свободных ярлов, для викингов всегда найдется место в Новом Нидаросе! И чем больше будет в стране фиордов изгнанников, объявленных вне закона, тем лучше для Оттара.
И до установления власти Гальфдана находилось много изгнанников, отверженных законами племени Вотана. Викинги и другие смелые, необузданные люди, виновные в насилии над женщиной, в похищении людей, в злоупотреблении доверием, в грабежах, поджогах и убийствах, прятались в лесистых горах и жили, как дикари, охотой, рыбной ловлей в горных озерах, нападениями на путешественников и дома бондэров.
Нидаросские ярлы пользовались отдаленностью Гологаланда. Сегодня в городе и на драккарах находилось больше ста викингов, приговоренных, подобно Галлю и Свавильду, к изгнанию и смерти. Их верность ярлу была безупречной.
Иногда Оттар получал от выборных тинга требование выдать изгнанников и легко приносил требуемую законом клятву, что таких нет в Нидаросе: у тинга не было силы для проверки слова свободного ярла. Но кто в дальнейшем осмелится что-либо требовать от короля, чьи владения не находятся на земле фиордов!
Перед отплытием из Скирингссала Оттар поручил нескольким ловким викингам вербовку объявленных вне закона. Он приказал им бродить все лето, а к осени выйти к пустынным фиордам севернее мыса Хиллдур. Они, несомненно, соберут несколько сот викингов.
Оттару понравились биармы. Хотя их язык похож на лапонский, но они гораздо сильнее, выше ростом, с более крепкими мускулами. Расту и четверо умерших под раскаленным железом были стойкими, мощными мужчинами и могли бы вертеть весло драккара. Люди низких рас недостойны сесть на румы, но биармы будут способны выполнять тяжелые работы. Оттару нужно много траллсов для постройки домов и укреплений первого горда. Уже на эту зиму он оставит здесь викингов для сбора дани.
В поселке Расту нашлись не одни железные изделия, но и настоящая кузница с мехами, инструментами, запасом сырого железа. Гологаландские лапоны-гвенны не умеют обрабатывать железо. А биармы смогут платить и большую и разнообразную дань.
Описывая длинные петли, флотилия медленно приближалась к лесистым островам. Вода сделалась почти пресной. Проливы среди островов — это устья Вин-о, о которых говорили Расту и другие биармы.
Здесь все: острова, берег и блестящие протоки так нравились ярлу, будто бы он сам их создал. Он перешел на «Черную Акулу», желая первым познакомиться с устьем реки Вин-о, местом нового горда, Нового Нидароса, столицы короля викингов.

Глава пятая

1

Смутно в Усть-Двинце. Нет скрипа люльки и писка младенца, не стало веселого детского гомона, не слышно женского голоса, не мычит коровушка-кормилица, не ржет работница-лошадь. Смутно в Усть-Двинце…
Смутно, но не пусто и не тихо. В городок сбиваются поморяне и биармины с морского берега, который протянулся влево от двинского устья, на закат. А с другого берега, с восхода от Двины, пришло еще мало людей. Подойдут… Десять биарминов, заклейменных нурманнами, всколыхнули страхом и гневом закатный берег. Одинец послал семерых изуродованных людей на восход. Скоро народ повалит и оттуда.
Подобно другим старшинам на стойбищах, поморянский старшина не медлил после прихода клейменых. Одинец приказал всем женщинам с детьми и малосильными парнишками уходить вместе со стадом, с лошадьми и с добром, которое подороже. Старшина дал короткий срок, чтобы хозяева вырыли ямы и схоронили лишнее. Беглецы направились к дальним оленным пастбищам. Там, за лесами и болотинами, биармины помогут переждать безвременье.
А как узнать, сколько же нурманнов напало на поморье?
Сосчитали по рисункам, оставленным на столе в избе у домниц первым гонцом несчастного Расту. Новгородцы видали драккары нурманнов и знали их обычаи. На всех четырех драккарах сотня весел, на каждом весле по два гребца. На обе смены гребцов полагается четыреста викингов и сверх того всегда бывает дополнительная смена, и еще кормчие с помощниками, начальники… Весь счет вышел больше чем на шестьсот мечей.
Для биарминов это было пустым звуком. Но каждый новгородец знал иное. Недаром сами нурманны, посещая Новгород, любили рассказывать о своих набегах. Не зря другие иноземные купцы не молчали о войнах, которые вели вестфольдинги. Для каждого новгородца не были тайной сила нурманнов и их боевое уменье.
За Варяжским морем, в готских, фризонских и франкских землях нурманны захватывали и грабили большие каменные города, с населением в несколько десятков тысяч человек, силами в несколько сот викингов. Они закованы в железо, у них тугие луки, сильные мечи и копья, крепкие щиты. И воинскому делу нурманны обучаются с детского возраста…
У Одинца набралось пригодных к бою жителей Усть-Двинца восемь десятков да с закатного берега поспели шесть десятков. С восходного же берега прибыло всего двадцать три человека. Всех поморян насчитывалось сто шестьдесят три человека. Биарминов же привалило почти пять сотен, и они продолжали прибывать.
Сила ли это? Луки и стрелы есть у всех, а мечей мало. Топоров хватит, настоящих щитов почти нет. Иные биармины пришли со своими старыми кожаными щитами, годными лишь против костяной стрелы. Копья, рогатины и гарпуны хорошие, но доспехов — кольчуг, броней, шлемов, поручней, поножей и настоящих щитов, окованных твердым железом, — едва набралось на два десятка латников.
В бой идти — не лес рубить, не зверя ловить. Свои кузнецы сумели бы наковать железных полос и блях для кафтанов из бычьей кожи и для щитов, сумели бы наделать шлемов, поножей с поручнями, набрать кольчуги — работа для поморян не на дни, на годы. Ведь они, сев на краю земли, заботились об охотницких снастях-припасах, а не о воинских.
Колмогоряне не оставят своих без помощи, но к ним едва поспели гонцы. Притечет сила с дальних ловель, однако Одинец знал: своих поморян прибудет еще не больше сорока. Зато биарминов придет еще много. После вести о гибели рода Расту биармины обозлились, как растревоженные осы; недаром, видно, они умеют между собой считаться родством до самой Йомалы.
Что делать?
Как быть?
Как отбиваться от нурманнов? Все ложится на плечи поморянского старшины…
Женщины и дети расставались с Усть-Двинцом с горестным плачем. А Заренка совсем не хотела уходить и спорила с мужем:
— Найдется кому приглядеть за Гордиком, за Ивором. Не грудные ребята. А я не уйду.
— Ступай. Тебя наши женщины привыкли слушаться. Ты старшей будешь. Все уходят.
— Все — для меня не указ!
Своенравная, своевольная душа, никому и ни в чем не покорная. Сказала б, что любит, что его, мужа, не может оставить, как вопит беленькая Иля, повиснув на своем Кариславе. Нет, не говорит и не скажет. Не хочу уходить — и все тут.
Карислав силой оторвал от себя жену, Сувор потащил свою биарминку Бэву на руках. Уже все собрались, вытянулись из городка. Одна Заренка не идет.
Одинец нашел слово, но смелости сказать его в полную силу не собрал:
— Коль любишь… детей и мужа, уходи.
Заренка не сказала, что не любит мужа. Спросила:
— Почему же мне уходить? Что же я, уйти не сумею и не успею, коли нурманны вас потеснят?
Одинец никогда не умел много говорить, его речь была трудной и малословной. И перед Заренкой он впервые нашел в себе силу слов.
— Слышишь? — Он махнул рукой, будто охватил все собравшееся в Усть-Двинце смятенное людство. — Народ гудит, в нем тоска, тревога, колебание. Сколько их ныне сбежалось — меня ждут, на меня смотрят. Я им нужен, для них я. Ныне мне надобно иметь свободное сердце. Ты в моем сердце… Коль видеть тебя буду, коль буду знать, что здесь ты, — не о людстве, о тебе буду думать. Ты уйдешь и мне вернешь покой.
Необычно, непривычно опустились Заренкины глаза. Что спрятала в них гордая женщина? Она обняла мужа:
— Прощай…
Сделала шаг и обернулась:
— Страшно. Обещай, что себя сбережешь. Обещаешь?
— Буду беречь.
И ушла… Сказала бы: не из-за Иворушки, чтобы не быть ему сиротой-безотцовщиной и горемычным вдовьим сыном, — сама за тебя пошла. Сказала б — любый мой. Нет. Забыла, что ли, сказать?
Любый! Экое слово чудесно-волшебное! Иные уста его легко произносят. От других же — не добьешься.

2

В священных латах из китового зуба, густо нашитого на кафтаны из кожи моржа, в шлемах из рыбьих черепов в Усть-Двинец прибыли биарминовские колдуны-кудесники, хранители тайного дома Йомалы.
Ветхий старец-вещун, друг первого ватажного старшины Доброги, уже несколько лет как отошел к Йомале. Там он, вместе с Доброгой, заботится о живых биарминах, поморянах и детях двух слившихся племен. Да живут в вечной дружбе Земля, Небо и Вода! Ныне другой правил старшинство над кудесниками — хранителями Йомалы. В тайном святилище богини Воды он разил злых пришельцев страшными заклятьями и вместе со стариками-кудесниками просил у Йомалы и у своих предшественников помочь биарминам и железным людям. А всем младшим кудесникам он приказал сражаться вместе с народом земным оружием. И прислал с ними рогатину, которой когда-то новгородец Одинец железный человек, первым поразил злую касатку.
Нурманны как ждали прихода кудесников. Одна, другая, третья замерещились лодьи на дальнем взморье. Скоро и четвертая поднялась из-за моря. С сивера тянул ветерок. Море дышало и гнало в устья приливной вал. С ним плыли нурманны.
Не торопились. Нарастали медленно, подобно приливу.
Время идет, идет. Люди различали, как петляли две передние лодьи, длинные, длиннее самых больших китов узкие, низкие. Ищут дорогу.
Оттуда, от нурманнов, Усть-Двинец еще не виден. Еще далеки нурманны, лодьи кажутся малыми. Тяжко ждать. Уж шли бы скорее, все одно!
Нурманны шли осторожно. То над одной, то над другой лодьей блистал пучок лучей. Солнышко, разглядывая лодьи, отскакивало от железа, предупреждало — идут с худым.
Приближаются. Нурманны плыли верно, они нащупали стрежень большого протока, где надежно идти и в отливную, не только в приливную волну.
Черные лодьи увеличивались. Скоро они встанут на такое место, откуда будет виден Усть-Двинец.
Заметили! С низкой передней лодьи подали знаки руками, на других повторяли те же знаки. Нурманны переговаривались и сговаривались. О чем?
Чтобы понять, Одинцу не нужно было лететь птицей или ползти ужом и подслушивать переговоры нурманнов. Они войдут в реку и ударят на Усть-Двинец. Они все узнали от несчастного Расту и, если сумели еще кого-либо поймать на берегу, проверили слова замученного кузнеца-биармина. Нечего им шарить по Двине, они нацеливаются на городок, чтобы принять покорность народа и взять первую дань. Не будет им ни покорности, ни дани!
А лодьи сильные и, видно, могут бежать могучим бегом. Если колмогоряне на них наткнутся, то зря погибнут. Одинец велел Вечерке погнать вверх еще двух гонцов предупредить колмогорян, плыли бы те бережно и, завидя нурманнские лодьи, тут же бросали свои расшивы и шли к Усть-Двинцу пеши.
Нурманны уже проходили устье. Одинец поторопил Карислава на берег против острова. На острове нурманнов ждала засада, и Кариславу было поручено поддержать засадных стрелками с материкового берега.
Перед Усть-Двинцом, у пристани, Одинец поставил двадцать поморян и около сотни биарминов. Со всем остальным народом старшина скрылся в городке выжидать время для удара на высадившихся нурманнов.
…А женщины и детишки уж далеко, прошло четыре дня с ухода любимых. Что ни случись, нурманнам их не догнать, не разыскать. На сердце — свободно.

3

От острова до материкового берега было шагов шестьсот, на полный полет стрелы. В засаде сидел Отеня за старшего, четыре поморянина и пятнадцать биарминов. Они должны были выждать и бить нурманнов вблизи, но не теряться и зря не класть головы. С другой стороны острова на берегу узкой протоки ждала расшива.
Отеня никак не мог дождаться, когда же передовая низкая лодья с позолоченной акульей головой на носу поравняется с островом. Отеня соображал, что нурманны сразу не пойдут всеми лодьями. Они будут шнырять в устье на низких лодьях, чтобы не посадить большие на мель. Тут-то и найдется дело для лучников.
Нурманнская лодья медленно гребла по большой протоке между островом и материком, а расшива засадников ждала на другой стороне острова. Лучшего не попросишь!
Засада таилась над самой водой. Отеня знал, что и на том берегу ждут свои. Нурманнов поколят стрелами с обоих бортов, и они смешаются.
Отеня щелкнул соловьем. Первое заливистое колено звучной птичьей песни раскатилось по тихой воде. С того берега каркнул Карислав. Соловей затюкал вторым коленом, ворон захрипел в ответ.
— Вот мы им сейчас!.. — шепнул себе Отеня погладив опаленную при поджоге собственного двора рыжую бороду. — Как раз среди протока тянут. Эк медленно гребут!
Отеня различал головы гребцов в рогатых и в простых, гладких шлемах. На носу лодьи с опущенным к ноге длинным щитом стоял среднего роста крепкий нурманн в красных медных латах. На груди его доспеха был нарисован черный ворон. Ноги нурманна закрывали набедренники и поножи, правую руку защищали поручень и железная рукавица. Низкий наличник гладкого шлема без рогов с двумя дырами для глаз мешал нурманну, и он, разглядывая берега, поворачивался всем телом. От всего лица нурманна виднелась одна светло-русая короткая борода.
Отене послышалось, будто грызут кость. Он оторвался от лодьи и оглянулся. Рядом стоял клейменый биармин, у которого воспаленный ожогом лоб выпячивался буграми. Отеня толкнул биармина, чтобы он опомнился.
Биармин повернул страшное лицо:
— Он, этот, он убийца!
Сейчас акулья лодья покажет борт. Пора! Поразить ее меткими стрелами, отбить охоту тащиться выше.
Стрела толщиной в палец, длиной в полтора аршина. На стреле — каленый кованый рожон с усами в четверть для крепкой насадки на древко. С другого конца от прорези с четырех сторон тоже на четверть вставлены гусиные расколотые перья. Лук в два аршина, гнутый из пяти ясеневых пластин, склеенных варенным из копыт клеем и окрученный жилами.
Отеня, подавая знак, засипел:
— Ссс!..
Левые руки поднялись и вытянулись. Стрелки растянули тетивы до уха и правым глазом метили по стреле на цель — на шею, на бедро, на щеку, на колено нурманнам, где стрела смогла бы проскочить между доспехами. Целили не просто, считались с ветром, с движением лодьи и с дугой полета стрелы. А хорошо укрыты доспехами нурманнские тела…
Отеня крякнул, и пальцы разом сорвались с тетив Крученые жильные тетивы звякнули и ударили по кожаным рукавичкам, которые стрелки носят на левой руке, чтобы не покалечить пальцы.
Первые стрелы ушли одним роем, потом лучники рвали тетивы так часто, как каждый успевал. Стрелы били черную лодью, вонзались в борта, ломались о медные и железные доспехи, ястребами врывались в весельные дыры. Должна же иная найти свою дорожку, нурманнское мясо не жестче звериного, не каменнее!
С обоих берегов летели тяжелые стрелы. Нурманны не ответили, закрылись щитами и вспенили воду веслами. Кажется, и мига не прошло, а они уже вырвались выше острова и ушли от засадных лучников.
А с материкового берега кричат:
— Отеня! Э-гей! На расшиву-у! Отенюшка! Вниз глянь… Мила-ай!
У Карислава голос, как у лешего. Отеня опомнился от боя. Он видел, как снизу к острову поспевала вторая акулья лодья и метилась приставать. Первая же, проскочив остров, развернулась к островному приверху. Нурманны хотели взять засаду клещами, выйдя на остров с двух концов. Отеня не потерялся: «Нет, нурманн, мы еще поживем!»
— Все к расшиве, эй, засадные!
Тот проток узкий, за ним большой остров, потом старица, второй остров. Ищи до зимы, не найдешь.
Стрелки вмиг оказались у воды. Расшиву не нужно толкать, ждет на воде. Из затончика ничего не видно. А Карислав все торопит:
— Поспешай, э-ге-ге-гей, поспе-шай!
И горло же у человека…
Оглянулся засадный старшой посчитаться, все ли здесь? Будто бы мало народу… Эх, да что же это! Половины биарминов нет как нет!
Чу? С нижнего конца острова биармины вопят, визжат по-своему, как на волчьей охоте:
— Убей! Убей!
Сердце Отени сжалось смертной тоской. Не брать бы с собой тех биарминов! Клялись клейменые и с ними другие, близкие по крови рода Расту, что они при первой же встрече с нурманнами свою смерть примут, но возьмут нурманнскую жизнь…
Не бросать же товарищей. И нельзя долго думать.
— Эй, — хрипло сказал Отеня. — Побежим, выручим сразу, тогда уплывем, — и у него заперло горло, присох язык.
Засадники побежали меж сосен и елей к ухвостью, к нижнему по течению голому концу острова. Выскочили на чистое место, а нурманны уже здесь и толпой добивают биарминов. Отенины глаза просветлели, все-то он видит, до черточки. Горло чистое, голос вернулся. Нет тоски и совсем ничего не жаль.
— Ну, берись! — выдохнул удалой охотник, взмахнул топором на длинном топорище и наискось, между латным плечом доспеха и низким краем завешенного кольчужной сеткой рогатого шлема, врубился в первую жилистую нурманнскую шею.

Глава шестая

1

Усть-Двинецкая пристань длинная и широкая. Сваи забиты на десяток аршин от берега, чтобы и в приливную и в отливную волну было удобно причаливать тяжело груженным расшивам. От тесаного бревенчатого настила пристани устроен помост для съезда телег на дорогу, ведущую к городку.
Выставленные Одинцом защитники не скрывались. Их дело — застрельное, они заводатаи боя. Они ввяжутся, втянут нурманнов, а старшина всей силой и ударит из Усть-Двинца. Здесь управлял Карислав, который вернулся из своей засады против острова.
После истребления островной засады обе рыбьеголовые лодьи пошли вверх, к пристани. Выше острова река расширялась, нурманны держались подальше от материкового берега, и их нельзя было достать стрелой.
Нурманны опять гребли не спеша, разглядывали Усть-Двинец, пристань и ее защитников.
Помедлив против пристани, обе лодьи ушли вверх версты на две с лишним. Там одна лодья осталась на реке, а другая побежала вниз, к устью, где ждали две большие лодьи.
Время же шло и шло. Летний день долог. От устья тронулись две лодьи, низкая повела большую, с птичьей головой на носу. Самая же большая лодья, со звериной головой, осталась на якоре одна.
Низкая лодья быстро проскочила мимо пристани, а орлиноголовая приближалась. Над ее высокими бортами не было видно голов гребцов, и весла ходили будто сами собой. Готовясь к бою стрелами, защитники встали за вытащенными на берег расшивами поморян и лодками биарминов.
Рулевая доска на лодье шевелилась без невидимого кормчего. По левому борту корму прикрывал деревянный щит из досок, такой же просмоленный и черный, как вся лодья. Биармины, вызывая нурманнов, закричали изо всей мочи. В кормовом щите что-то мелькало — нурманны глядели в щель.
Карислав послал стрелу в черную доску, другие лучники спустили тетивы, иные стрелы скользнули в весельные дыры, но лодья шла и шла, как железная.
На ее носу сам собой поднялся такой же щит, как на корме.
Лодья подошла уже на половину полета стрелы. Громадная, величиной с барана, орлиная голова косо наставила загнутый клюв на речной берег. Знатная работа, вырезано каждое перышко. Дерево вызолочено. Когда лодья подплыла ближе, стало заметно, что пооблезшая позолота выпестрила орла змеей.
Над щитом, прикрывавшим нос, взметнулся якорь и бухнул в Двину. Что это? Нурманны не пойдут на берег?! Не пойдут. Лодью потащило, якорь взял и тихое течение уложило по борту брошенные гребцами весла. И хоть бы показался один нурманн! Спать они, что ли, пришли? И вверху на воде застыли обе низкие лодьи.
Дружина Карислава перестала попусту метать стрелы, бить в черную лодью было все равно, как в пень или в глину. По двинским протокам рыскали чайки. Что им до поморян, до биарминов, до нурманнов? Бездумные птицы приподнимались над неподвижной лодьей и летели дальше, вверх-вниз, вверх-вниз, поднимаясь и падая с каждым взмахом гнутых крыльев.
Ветерок приносил к берегу тяжкую вонь лодьи; от навязчивого чужого запаха делалось тошно.
Нурманны ждали чего-то, и защитников от тревоги брала усталость. Один, хоть и не хотел спать, невольно зевал, другой ковырял пальцем петлю тетивы. Забыв осторожность, люди вставали на поваленные расшивы и вглядывались, вслушивались.
Громом, что ли, побило нурманнов? Не слыхали грома. Бывалые охотники умели с утра заслышать подвижку морских льдов, которая лишь к полудню приходила на берег, различали, когда с ветки сам собой падал снежный ком и когда его сталкивал зверь, примечали дыхание медведя в берлоге и движение тюленя под поверхностью полыньи. Они прислушивались, не разбирая слов, к тихим разговорам на лодье. Вода плеснет — это из черпальни. Слышится и храп спящего. Нурманны живы и ждут, но чего?
Нижней по Двине, самой большой звериноголовой лодьи не стало видно, она куда-то ушла от входа в устье.
Трое биарминов-кудесников в моржовых доспехах с нашитым китовым усом вышли на обрез пристани и вместе, наставив копья над рекой, прочли Великое Заклятье против Морского Зла:
Ты, кто тайно ломает лед под ногами человека
кто изменяет ветер и старается утопить,
кто любит бури и ненавидит покои,
кто ждет несчастья и радуется ему!
Ты, кто и во сне замышляет злое,
кто пробуждается с желанием убивать,
кто готовится днем к совершению убийства,
кто встречает вечер с неутоленной жаждой зла
и переносит на утро старую злобу!

Тебя не боятся биармы!
Да скует тебя Йомала!
Да оледенеешь ты от света!
Да утонешь ты, как камень!
Тебя не боятся биармы!

Орлиноголовая лодья не отозвалась, не растаяла от Великого Заклятья.

2

Карислав все больше терял власть над своей сборной бездеятельной дружиной.
— Поберегись, — покрикивал он, — придерживайся за расшивами, не выставляйся так!
Уже давно засохла против пристани черная лодья с орлиной головой. Ее пошевеливало течением, слегка поворачивало на якоре. От нечего делать лучшие стрелки воткнули несколько стрел в ременный канат.
— Эй, стой за укрытием! — приказывал Карислав.
Свои поморяне кое-как слушались, а биармины совсем отбились от рук. Их у Карислава почти сто человек, и все они горели великим гневом на нурманнов за неслыханное злодейство, совершенное над родом Расту. Им начало казаться, что пришельцы постоят, постоят и уйдут, не решившись выйти на берег. «Раз нурманны не хотят, боятся идти на берег, следует столкнуть на воду лодки и расшивы и напасть самим», — требовали биармины. «Нельзя, — успокаивал их Карислав, — будем ждать, сюда нурманны приплыли не спать, на воде мы их не возьмем».
…Далеко-далеко будто бы застучал биарминовский бубен. Все сразу затихли и насторожились. Сделался слышен тонкий комариный звон — летом комары стоят жадными тучами на берегах Двины. Через этот такой привычный звон, что его никогда не замечает человеческое ухо, пробивался сухой стук по натянутой коже. Дальний бубен бил к тревоге и будил в сердцах сомнение и тоску. Кариславу вспомнились бубны при первой кровавой встрече с биарминами. К первому бубну прибавились второй и третий. Стучали откуда-то из устья.
Карислава осенило: не напрасно ушла самая большая нурманнская лодья! А не пошли ли нурманны на высадку за устьем, на самом морском берегу, сзади Усть-Двинца? И оттуда же, от взморья что-то затрубило. Звук доходит едва-едва, но понять можно — это рог, и у поморян не такие рога.
Слушают и нурманны, надо быть, и чужие бубны и свой рог. Слушают и смотрят, невидимые, на притихшую дружину. Карислав закричал:
— Готовься, оружайся!
Нурманны как ждали его приказа. На лодье упали дощатые черные щиты, на берег полетели стрелы и камни. Глядя поверх края окованного щита, Карислав видел на лодье густую толпу лучников и пращников.
— Укрывайся! За расшивы, за расшивы!
Поздно… Биарминовские кудесники, которым не помогли ни доспехи из моржовой кожи, ни шлемы из рыбьих черепов, упали с пристани в воду. Поморяне как будто целы за бортами расшив, а где биармины?
Кариславу показалось, что их побили сразу всех. Нет, кое-кто успел присесть за укрытие, но не половина ли их уже легла? Кто сразу уснул, кто еще корчится с головой, разбитой пращным ядром, или пробует встать со стрелой, выставившей железное жало из спины.
Об окованный железом край Кариславова щита грянуло и раскололось пращное ядро из обожженной глины. Карислава ослепило пылью, и щит ударил его по щеке. Пригнувшись, он протер глаза и опять выглянул.
Из-за лодьи отходили две лодки, спущенные с борта, обращенного к другому берегу. Над лодками выставлялся сплошной ряд боевых щитов и над ними торчали рогатые и простые шлемы. Каждая лодка гребла двумя парами весел не к пристани, не к дружине Карислава, а ниже по течению.
С орлиноголовой лодьи по-прежнему целили лучники и пращники, но не били — все живые попрятались. Карислав приподнялся, и тут же о его щит сломалась стрела, а глиняное ядро ухнуло по шлему. В ушах Карислава зашумело, и он на миг оглох, но новгородский шлем на упругом кожаном наголовнике выдержал.
Защитники пристани попали в капкан. Они не могли напасть на нурманнов, когда те начнут выходить на берег из лодок. Пока они добегут туда, их перебьют стрелки с лодьи. Не могли они и дожидаться, чтобы высадившиеся набросились на них сзади.
Карислав понял, что не может рассчитывать на помощь от Одинца, раз нурманны высадились и на берегу моря. Неудачливым застрельщикам несостоявшегося боя следовало отходить. Но как отходить под метким боем нурманнов? У поморян еще были кое-какие доспехи: у кого шлем с кольчугой, у кого хороший щит, но биармины в одних кожаных кафтанах да в рыбьих панцирях были все одно что голы.
Две нурманнские лодки подходили к берегу полета на четыре стрелы ниже пристани. Карислав закричал, чтобы все перебегали поближе к нему под укрытие обмелевших расшив. Зоркие нурманнские стрелки ловили перебегающих, некоторых побили. Карислав велел всем изготовиться, разом вскочить и бить стрелами.
Биармины и поморяне завопили, чтобы смутить нурманнов, и послали свои стрелы навстречу нурманнским. Упал ли кто на черной лодье, не глядели и своих не считали. А внизу Двины другие нурманны уже выскакивали на берег из своих двух лодок…
Поморяне составили щиты из наспех оторванных от расшив досок и, прикрывая бездоспешных, пятились от пристани. Долог же показался путь, теряли и теряли своих, пока не вырвались из-под стрел и пращных ядер, а всего-то было три сотни шагов!
Выжившие дружинники отбежали к опустелым дворам пригородка. Никаких следов всего людства, которое было со старшиной, в Усть-Двинце не нашлось. Дружинники Карислава глядели, как осторожные нурманны тесным строем и беглым шагом шли к пристани, вдоль берега. А орлиноголовая лодья снялась с якорей и гребла к причалу, не теряя времени.
В дружине Карислава выжило всего тридцать два человека из с лишним ста двадцати здоровых и сильных людей, которые, кажется, еще и мига не прошло, как дышали, жили. И Карислав понимал, что нурманны не станут гоняться за жалким остатком его дружины.
Люди смотрели, как один из нурманнов нагнулся над телом, что-то с ним сделал, и услышали страшный человеческий крик, от которого у них внутри все повернулось. Нурманн, воин громадного роста, не короче Одинца или Карислава, в блестящем рогатом шлеме, разогнулся и высоко подбросил кровавый ком.
Биармины не знали, а новгородцам приходилось слышать, что нурманны хвастаются своим уменьем одним поворотом меча вырезать из живой спины ребра. Это они, дикие хуже зверя, называют «красным орлом».
Уже из трех мест звучали гнусливые рога: от моря, от пристани и сверху с реки. Как видно, и там высадились нурманны с двух низких лодей с головами акул на носах.

3

Сам того не зная, Карислав прожил сто лет за один короткий день. Он видел знакомые лица товарищей и находил в них какое-то чужое обличье. Нечаянный воин наблюдал за другими и за собой, как издали. Он не растерял своего оружия. Лук в налучье и колчан со стрелами висели за спиной, щит — на левой руке, а длинный нож — за сапогом. И топор был с ним, его для Карислава отковал сам Одинец по Кариславовой силе: лезвие в полторы четверти с низко опущенной бородкой, в блестящей медной насечке. Новое топорище в семь четвертей Карислав вырезал из держаной березы, заслышав о нурманнах. Он по-хозяйски попробовал, встряхнув, — не ослабла ли насадка? Держится хорошо. А как у других с оружием?
Четверо поморян остались с одними щитами, и пятеро биарминов были совсем с голыми руками. Карислав отнял щиты и отдал другим, а девяти безоружным сказал без упрека, но и без жалости:
— Найдете себе оружие, придете. Уходите. Что зря стоите?
Между захваченной нурманнами пристанью и Усть-Двинцом лежал ровный, обширный пустырь на версту по берегу и больше чем на половину версты вглубь. Через него наискось шла дорога к городку. Выше пристани от сведенного на постройки леса остался заросший кустами поруб с пнями и отдельными соснами, с пробитыми людьми и скотом тропками. За порубом — овраг, и за оврагом на берег Двины наступал лес, который было несподручно брать из-за кручи. Где-то там высадились нурманны с низких лодей. Карислав провел остаток своей дружины задами Усть-Двинца на поруб. В кустарниках Карислав заметил двух безоружных поморян. На ходу он строго прикрикнул:
— Отстань! Сказано ж вам!
Те возразили:
— Мы с ножами.
Карислав хотел еще строже зашуметь на ненужных людей, но передумал:
— Поспешайте оба вперед. Как заметите нурманнов, бегите назад и предупреждайте криком.
Двадцать три дружинника засели в кустах над оврагом. Вскоре они услышали выкрики:
— Ой, ой! Идут, идут!
От леса скат оврага опускался полого, к этой стороне — круто. Из лесной опушки выкатились, оглядываясь, безоружные поморяне. Карислав свистнул, давая знать.
Сразу за поморянами из-за деревьев высыпали нурманны. Каждый нес полные доспехи, латы или кольчугу, поножи, поручни, шлем и щит. На перевязях висели топоры, мечи и дубины с шипастыми головами, в руках были тяжелые копья, за спинами луки и колчаны. Они тащили на себе большую, но привычную тяжесть и бежали легко.
На открытом месте несколько нурманнов взялось за луки. Заслышав первую тетиву, безоружные поморяне побежали, прыгая в стороны, как над болотом, круто мечась вправо и влево, уходит стремительная долгоносая птица — горный барашек. И все же одного куснула стрела, и он, охромев, побежал медленнее. А первый уже скрылся в кустах, рядом со своими.
Нурманны перестали стрелять — раненого догонял один из их бойцов, громадный, в черненых доспехах, с медвежьими ухватками. Он бежал так сильно, точно на нем была надета одна рубаха.
Раненый, найдя знакомую, тропку, не давался. Нурманн хотел его перехватить, но в кустах попал в яму. Пока он выбирался на тропу, раненый поморянин добежал до Карислава, сел и вырвал стрелу из икры ноги.
Слышалось, как в тяжелом беге нурманн грузно топтал тропу. Звякали доспехи, меч и дубина стучали о поножи. Нурманн одолел подъем и гнал, как собака, по горячему следу, пока не налетел на Карислава.
Нурманн не мог перебросить щит из-за спины, крикнуть не успел или не захотел, но меч выхватил из ножен.
В руке, которая с раннего детства училась владеть топором, каленое железо летело молнией в темное, выдубленное ветром и солью лицо нурманна. Высекая искры, оно пало на нурманнский меч, меч опустился, но отклонился и топор. Удар рухнул не на шлемное темя, куда метил Карислав…
Верхний угол лезвия вошел между двумя бледными, как морская вода, глазами, просек лицо силача Галля, надвое разделил подбородок и остановился, увязнув в высокой латной груди.
Вмиг размякшее железное тело само собой пошло назад. И на лету, не дав нурманну лечь, Карислав выдернул топор.
Двое безоружных поморян жадно набросились на тело Галля. Один подхватил меч с зазубриной от топора Карислава, другой захватил железную дубину и завладел щитом. Разыскивая, как сорвать доспехи, они вертели тяжелое тело. Хитрые, незнакомые застежки не давались, руки скользили по латам.
Упершись ногой в плечо Галля, Карислав схватил шлем за оба рога и дернул, разорвав подбородные ремни и зацепившуюся за латы кольчужную навеску-бармицу, служившую для защиты шеи. Карислав поднял шлем на кулаке над кустами, показывая отставшим нурманнам, что их товарищ находится здесь. Он так и держал шлем до первого вскрика и бросил железный рогатый горшок ожидавшему его поморянину.
И по одному, и по двое, и по трое накидывались поморяне и биармины на нурманнов, искали ударить и спереди и сзади, старались подсечь ногу, достать лицо под шлемом, находили шею над латами. Скольких валили и как сами валились — никто не видел и не считал. Воины ломали один другого, дикая схватка металась между пней, в чащах ольховника и тальника.
Карислав взял еще одного нурманна в одиночном бою. Третьему просек шлем и череп, но железо завязло в железе. У Карислава едва хватило мощи вырвать топор вместе со шлемом.
Оглушенный нурманнскими криками, Карислав отступил, отмахиваясь топором, на котором торчал заклинившийся шлем, и сам закричал:
— Отходи! Отходи-и!
С этим криком вожак дружины бежал от реки вверх по оврагу, в лес, и беспрестанно кричал, чтобы уцелевшие знали, куда им уходить.
К Кариславу собралось одиннадцать дружинников из двадцати пяти, все в крови — в чужой или в своей, никто не разбирал сгоряча.
Забираясь в лес подальше, они приходили в себя. Под кольчугами, подобно пылким ожогам, вспыхнули нурманнские удары из тех, которые, не прорвав колец, вдавили их в кожу подкольчужных рубах и вместе с ней в живое тело.
У Карислава отнялась левая рука, будто бы в ней все кости размололи принятые щитом удары. И на той же левой руке вместо двух пальцев остались раздавленные лохмотья. Как это было, как под щит попало нурманнское оружие, Карислав не помнил и не понимал. Повалившись на мох, Карислав смотрел без мысли в ясное, среди темной хвои, бледное небо. Вдруг над ним появилось лицо, и он не сразу узнал отца Бэвы Тшудда.
Где же он был, старик? Уцелел… Карислав сел, обнял биармина и заплакал. Заголосил и Тшудд. Они, как обиженные дети, смешали свои слезы и не слышали других жалоб.
У Тшудда был рассечен лоб и отрублено ухо. Кровь в ранах уже запеклась, и Карислав понял, что после боя прошло немало времени. Тшудд добрался до раненой руки друга:
— Худо тебе будет, лишнее не отнять — и ты весь пропадешь.
Тшудд знахарил, знал болезни и раны. Карислав не дрогнул, когда биармин срезал обрывки живого мяса, рассекал жилы и вылущивал из суставов обломки косточек пальцев.
Знахарь закрыл раны зеленой мазью из жеваных трав и обвязал листьями с ивовой корой.
Они думали о своих, об Усть-Двинце, как там бились и бьются ли еще. Но не имели сил сдвинуться с места.

Глава седьмая

1

Судя о нурманнах, Одинец и другие поморяне были уверены, что пришлецы будут высаживаться против Усть-Двинца на реке, что нурманны первым делом нацелятся брать городок, перед ним и будет бой.
Не успела еще лодья с орлиной головой на носу бросить перед пристанью якорь, а уже прибежали со взморья сказать старшине:
— Самая большая лодья ходит по морю.
Вскоре, пока застрельная дружина Карислава без дела ждала у пристани, к Одинцу пришла новая весть:
— Нурманны на большой лодье подошли ближе к берегу, спустили лодки и меряют воду.
От взморья до Усть-Двинца путь близкий. Понял Одинец, поняли Сувор, Вечерко, Гинок и другие: глупо они рассудили, будто на Усть-Двинец нет другой дороги, как от пристани, с Двины. Нет, дорог много, и нурманны хитры. Нельзя принимать бой перед городком на двинском берегу: здесь нурманны зажмут между своими отрядами поморское войско. Самая большая лодья нурманнов нацелилась на взморье, там их наибольшая сила, и там и быть бою.
Одинец послал предупредить Карислава, но посыльный не пробился к пристани, лег под стрелой нурманна.
Тревожные бубны торопили к взморью. С Одинцом тронулись все силы — больше ста поморян и около шестисот биарминов, — что час, то все больше подходило народа с восходного берега. Вблизи Усть-Двинца встретились еще новые, они плыли к Двине морем, издали заметили черную чужую лодью и выбросились на берег.
Ближе к морю лес редел. Войско всем многолюдством спешило между зарослями сосен и елей с длинными просветами. Еще в лесу Одинец узнал, что нурманны успели высадиться на берег числом свыше двух сотен.
Лес кончался шагах в тысяче от соленой воды. Нурманны уже подходили к опушке на полет стрелы, но, завидя, как им навстречу сыпалось войско, опешили и попятились.
— Хотели пробраться незаметно, ударить исподтишка, напасть врасплох, не вышло у них, — так думали и так восклицали защитники Усть-Двинца.
Отступая и отступая, нурманны попятились до самого прибоя. Остановленные водой, враги сжались, сбившись тесной кучей. Впереди поставили четверых, затем шестерых, за ними не то восемь, не то девять воинов. Так они с каждым рядом расширяли тесный строй. Казалось, что нурманнов совсем мало — горстка, где там больше двухсот, как доносили дозорные, наберется ли и сотня? В своем тесном тупоклинном строю нурманны вдруг показались замершим пчелиным роем, который, вися на ветке, ждет, пока его не обметут в кузов.
В море стояла большая звериноголовая, совсем пустая лодья, вблизи берега качались три лодки, в них нурманны будут спасаться, если их прижмут на берегу.
Выходя из лесу и одним своим видом оттесняя врагов, поморяне и биармины разворачивались длинным и свободным строем, чтобы не мешать друг другу размахиваться, не то что нурманны.
Среди нурманнов тоскливо и гнусаво взвыл рог. Смолк и взвыл еще громче. Видно, они боялись начинать бой со всей силой поморян и биарминов одной своей горсткой и звали на помощь других. Поморские воины только что видели, как нурманны побоялись подойти к берегу, из-за Кариславовой дружины. Зовут рога, но на море пусто, нет нурманнских лодей.
Перед боем биармины и поморяне закричали и завизжали страшными голосами. Нурманны отступили к самой воде, бежать им некуда. Уходя отливной волной, море оттягивало дальше от берега лодью. Кучка нурманнов попятилась уже на осушенный морем песок.
Видя близких и ныне беспомощных убийц, погубивших их кровных, биармины не утерпели. Первыми бросились кудесники в доспехах китового уса, числом восемнадцать человек, за ними — все многолюдство.
Многие воины, освобождая плечо, побросали луки и колчаны, их подберут после победы. Толпой, наставив копья, гарпуны, зверовые и боевые рогатины, остроги, замахнувшись топорами и дубинами, поморское войско вперегонки ударило на плотный нурманнский строй.
Но под ударом, который казался подобным удару грозного осеннего морского вала, нурманны не смялись и не разбились. Передние и боковые, закрывшись щитами, подняли мечи. Из их кучки выставились тяжелые длинные копья. И последнее, что в своей жизни увидели передовые из нападающих, был стремительный размах нурманнского железа.
Порыв защитников земли разбился пеной. Одинец видел, как развернулся строй врагов, как сразу их сделалось много. Часто, часто замелькало оружие, нурманны быстро надвинулись, и перед ними поморяне и биармины таяли, как тает ранний, до времени выпавший снег.
Видя быструю гибель своих, поморянский старшина ужаснулся. Стон, вопль, железный лязг — и уже бежит перед нурманнами тот, кто остался на ногах. Нурманны же, охватив широким полукольцом поморское войско, секут людство мечами, секут, секут, как спелое поле!.. Молодым парнем, увлекаясь силой и удалым задором, Одинец не раз терял голову в кулачном бою на волховском льду. Но здесь он вышел в поле с ясным разумом и понял — не выстоять, народ гибнет напрасно.
Старшина криком собрал кого мог, повел их тесно, сам гвоздил нурманнов не мечом или топором, а крепко окованной дубиной с тяжелым бугристым шаром. На него нацелились нурманны, он их отбросил, не дал соединить смертное кольцо, помешал окончательной гибели поморского войска.
Стенала, вопила, рыдала и кричала на голом морском берегу битва, не битва — бой, не бой — бойня!
Остатки недобитых поморян и биарминов добрались до лесной опушки, нашли еще силы подобрать кинутые луки и колчаны и пустить стрелы в нурманнов. А те мигом свернулись, как еж.
Так навеки и запомнилось: берег, заваленный телами, и нурманнский строй, который не стрелой и не копьем, — не пробить и кузнечным зубилом.
Рога нурманнов воют и хрипят уже в Усть-Двинце. Оттуда надвигались новые нурманны охватить и добить защитников. Кто же не понимал теперь, что дружина Карислава не могла удержаться! Одно осталось — лес. Спешите!
Несли раненых, тащили оружие. Шли без остановок, брели воровской россыпью из страха оставить за собой видимый пробитый след. У Одинца не сохранилось и двух сотен воинов, их некому было считать. Побежденных остановила первая тень короткой ночи. У ручья жадно пили и падали скошенным сном небывалого утомления не тела, а души.
На теплый запах живых летели серые стаи комаров.

2

Нападением на Усть-Двинецкую пристань руководил кормчий «Орла» Эйнар; кормчий «Черной Акулы» Гатто и кормчий «Синей Акулы» Рустер командовали высадкой выше пристани; сам же ярл вышел с «Дракона» на берег моря.
Мелкая ссора разлучила телохранителей Оттара, и Галль пошел с Гатто. Свавильд нашел неузнаваемое тело друга и был безутешен. Вместе с несколькими викингами он бродил по полю боя у моря. На телах не нашлось ценностей или дорогого оружия, как в других местах, и Свавильд разыскивал следы жизни. Найдя тяжело раненного, умирающего, силач-викинг каждый раз выдумывал новую забаву. Он молчаливо, упорно, сосредоточенно терзал еще живых. Вслушиваясь в вопли очередного страдальца, он злобно отвергал помощь спутников. Совет — быть может, но делать он будет сам.
Свавильд знал: Галль его одобряет. Побратим предложил бы ему, Свавильду, такую же тризну. Ярл прислал приказ доставить раненых, которые могли бы ходить. После яростного спора Свавильд уступил пятерых, сбереженных на конец поминок Галля. Ярл звал и Свавильда; палачу пришлось поторопиться прикончить тех кто был под рукой.
«Дракон» и «Орел» пришвартовались к пристани. Она не имела достаточной длины для всех четырех драккаров, и «Акулы» стояли на якорях, перекинув трапы на борта «Дракона» и «Орла». Пристань охранялась особым отрядом.
Свободные викинги шарили по Усть-Двинцу. Им не впервые доставались города, у них был опыт заманчивого, увлекательного обыска. Из них не один действительно обладал особым чутьем и не без оснований хвастался способностью слышать запах ценностей сквозь камень, землю и дерево.
Без труда в клетях и погребах нашлось пиво, мед, соленая и копченая рыба и мясо, медвежьи окорока, лосятина, оленина, зерно, мука и помольные жернова.
Молчаливые и терпеливые кладоискатели топтались во дворах. Мысленно разделив площади на участки, они уминали землю пятками и щупали шаг за шагом древками копий. Кто-то первым нашел желанное более рыхлое место и добрался до досок над ямой. Наградой явились теплая одежда и меха, два глиняных сосуда с вином, выделанные кожи, льняная ткань и сукно. Находки множились для общей пользы: теснота на драккарах не давала возможности утаить что-либо от дележа, даже перстень или ожерелье были бы замечены.
Не зная того, Оттар выбрал для себя дом поморянского старшины Одинца. Ярл взглянул на приведенных раненых. У одного было перерублено плечо и рука безжизненно висела ниже другой. Было трудно понять, оставались ли у другого глаза на разрубленном лице. Но у всех целы ноги, в большем ярл не нуждался.
Он говорил ласково, вкрадчиво даже, с убедительно многословным красноречием племени фиордов, с изящными жестами и клятвами. Они были не правы, люди земли, которая лежала в устье Вин-о. Своей опрометчивостью они, и никто другой, причинили себе столько неприятностей и неудобств. Он, ярл Оттар, послал к ним гонцов из их племени предупредить, что, изъявив покорность, биармы не должны бояться. К чему же они напали первыми? Да, именно они зачинщики! К чему они устроили засаду на острове, хотели помешать вестфольдингам причалить к пристани и напали на ярла на берегу моря? Какая ошибка с их стороны! Они виновны, и они, неразумные, враждебные люди, вынудили его убивать и убивать, пока он не утомился…
Ярл приказал дать пленникам меда, пива и мяса, пусть они подкрепят свои силы, он не желает им ничего дурного. Пусть же они пойдут к своим и понесут им слова господина: если биармы и все остальные не признают власти господина, он не даст им выхода ни к реке, ни к морю. Он будет охотиться за ними, как за зайцами, и истреблять их, как мышей. Пусть не думают, что он, господин, пришел сюда на время. Нет, ему нравится эта земля, и он останется здесь навечно.
Клеймо Нидароса было раскалено, но ярл великодушно отстранил Свавильда:
— Пусть эти идут так. Они достаточно наказаны своими ранами.

3

Совет Нидароса составляли кормчие драккаров, из которых сейчас с Оттаром были Эстольд, Эйнар, Гатто и Рустер. К ним примыкали викинги Лодин, Бранд, Бьерн, Канут, Олаф, Скурфва и несколько других, испытанных в уменье управлять отдельными отрядами.
— Хорошая земля, — сказал кормчий «Черной Акулы» Гатто, — и способная платить хорошую дань.
— Они не беднее других низких земель, — согласился Рустер, — они припрятали золото и серебро, но их меха стоят металла.
В углу лежал ворох пушнины, вытащенной из разрытых похоронок устьдвинцев. Еще раз все занялись мехами. Отличные оценщики, способные, по поговорке вестфольдингов, «сложить лен с траллсом», викинги еще и еще раз встряхивали шкурки бобров, соболей, выхухолей и выдр, наслаждаясь переливами цветов. С нежностью женщины, ласкающей любимую кошку, они запускали в мягкий пух пальцы, грязные и жесткие как засохшая сыромятная кожа тюленя.
— Я считаю добычу недостаточной, — заявил безутешный Свавильд, — и здесь нет ни одной белой курочки, мой Оттар!
— Клянусь Вотаном и Тором, — возразил Лодин, соперничавший с Свавильдом силой, — тебе, как сороке, понятны только блестящие вещи, и, как быку, — коровы!
— Да, да, эти меха лучше арабских рабынь, — поддержал Лодина Скурфва.
Вошел викинг с громадными моржовыми клыками, по три штуки на два пуда. В городке только что обнаружили целый склад драгоценной белой кости.
— Кто биармы, кто здешние люди? — спросил Оттар, отвлекая внимание от добычи.
Эстольд ответил первым:
— Здесь я вижу два племени, в устье этой реки, мой ярл. Одно похоже на тех, которых мы нашли в первом поселении, они биармы. А в городе среди них мы встретили других, я считаю их хольмгардцами. Я узнал их в бою на берегу. Ярл, я не ошибаюсь, я бывал в Хольмгарде. Мы находимся на окраине Гардарики.
Оттар кивнул кормчему «Дракона»:
— Ты прав, Эстольд. Теперь я знаю, откуда у хольмгардских купцов появились моржовые клыки. Я вижу здесь меха, знакомые мне по Скирингссалу. И кашалотовый воск был отсюда же.
— Я думал о том же, — признался Лодин.
— А далеко отсюда Хольмгард? — спросил Канут.
Кормчие должны ответить. Им были знакомы все пути от Нидароса, измеренные в днях постоянной гребли с поправками на ветер и на течение. Направления опирались на уровни Солнца и Луны над морем, в зависимости от дней года, на неподвижную Северную звезду и на изменчивые созвездия.
О дорогах через Гандвик никто не знал до настоящего времени. Помогая один другому, кормчие чертили углем на досках дорогу, пройденную драккарами Оттара. Цепочка линий, отмечающая путь драккаров, — кормчие отсекали дни — обогнула северный конец земли фиордов и шла по Гандвику, опускаясь уже ниже Нидароса. Путь свернул на восток и окончился в устье Вин-о.
Чтобы найти Хольмгард, кормчие зашагали от Нидароса к югу, миновали проливы, Скирингссал и Варяжским морем, рекой Невой, озером Нево и рекой Волховом вошли в столицу Земли Городов, Хольмгард.
Концы наброшенной цепи расходились далеко, приходилось прикладывать новые и новые доски к началу чертежа. Хольмгард нашелся к западу и к югу от устья Вин-о. Никто и никогда не слышал, чтобы к востоку и к северу от Хольмгарда лежало бы удобное для быстрого сообщения море. Отсюда до Хольмгарда месяцы трудного пути через леса.
Встреченные хольмгардцы не более как малочисленный дальний выселок. Оттар вспомнил о союзе ярлов с конунгом Скатом.
— Хольмгард пал, Хольмгард разбит и повержен, — вдруг, вызвав общее изумление, сказал ярл.
Оттар напомнил своим викингам о созданном зимой в Скирингссале союзе двадцати двух свободных ярлов, которые с десятью тысячами викингов собирались в великий поход на дальний Юг. Оттар открыл тайну этого союза, который ныне уже, несомненно, захватил Хольмгард. Надолго ли ярлы останутся в столице Гардарики, или, удовлетворившись первой добычей, быстро покинут его, это безразлично…
— Хольмгард разбит, разорен, уничтожен, клянусь Рагнвальдом! — воскликнул Оттар, оканчивая свою речь. — Вслед за ярлами на него, как коршуны на падаль, набросятся другие и растащат его на куски!
Вывод ярла показался настолько очевидным, что мысль о возможной угрозе из Хольмгарда покинула сознание викингов. Кто-то из них про себя пожалел об упущенном случае принять участие в грабеже богатейшего восточного города, — не больше.
Пользуясь опытом походов в низкие земли Запада, они обсуждали дальнейшее. Встречалось и на Западе ожесточенное сопротивление. После поражения наступал упадок, разбитые в сражении обвиняли и проклинали вождей, разделялись, мечтали о переговорах с победителями и, наконец, любой ценой соглашались спасти свое существование. Людям низких рас безразлично кому платить дань.
— Не пойти ли на «Акулах» узнать, что есть выше на Вин-о? — спросил Канут.
Все взглянули на своего ярла.
— Нет. Подождем покорности устья. Жареного тетерева глотают по кускам. 
Назад: КНИГА ТРЕТЬЯ «МОЛОТАМИ КОВАНО»
Дальше: Часть вторая НА ВЕКИ ВЕКОВ