15
В отеле Ледигьер житье подчинено привычкам Петра, – встает он с рассветом, даже после приема. Одного только духовника не поднимает шумное царское пробужденье, – спит с похмелья до полудня. А Куракин хоть и не слышит за три стены голос звездного брата, но чует, словно в бок толкает кто-то. Сон при царской особе у Мышелова, у спальника, сторожкий.
В ранний час к отелю подходит Сен-Поль, одетый разносчиком. Цидулу от него принимает Огарков.
– Аббат Дюбуа радуется, – сообщил царю Куракин. – Говорит, Париж опутал русского медведя. Скифы, дескать, кроме своих трущоб да матросских притонов в Голландии ничего не видели, – теперь от французских приятностей обалдели. И царь тоже… Не пора ли нам атаковать, государь?
– Обожди! Сегодня у венгра обедаем.
– Вчера опять Книпхаузен наседал на меня… Скорей, скорей союз с Францией! Мы, говорит, со всеми переругались. Беда, если его царское величество нас бросит.
Пруссака, видимо, обеспокоили прожекты Герца, – боится сепаратного мира царя со шведами. Куракин успокаивал:
– Не бросим. Царь пока занят. Отчего бы вам не пойти к нему?
– Куда?
– Его величество днем посетит собор Нотр-Дам. Будет обозревать Париж с башни.
– Ох! – толстяк схватился за сердце. – Туда я не полезу.
– А вечером, – сказал Куракин, – его величество обедает у князя Ракоци.
Секрета в том нет, Сен-Поль обещал разнести новость. Цесарцам надо знать непременно, пускай мотают на ус. Потревожить их полезно.
Веселья за столом не было. Скрипачи-цыгане бередили душу, но Ракоци не оттого впадал в печаль. Поражение обрекло венгра на скитания, – теперь обращает взоры на султана.
– До конца лета уеду отсюда. Положение мое заставляет делать стрелы из любого дерева.
Французская пословица была произнесена с горечью, но без упрека. Однако обед прошел натянуто.
Вечером – снова на плезиры. А вставать царь понуждает рано. Борис едва жив, держится на ногах лишь силой ободряющих декохтов.
Поначалу в отеле Ледигьер завтрак подавали по парижскому обычаю, в постель. Царю не понравилось. Для чего это? Каждый в своем углу чавкает, будто собака.
Все качалось перед глазами Бориса – звездный брат, запустивший пятерню в миску с кислой капустой, розовое лицо Шафирова, блюдо с жареными фазанами. Их почти не тронули. Голова Бориса клонилась к скатерти.
– Ох, муки адские! – простонал, ущипнув себя. – Хороводимся мы тут, хороводимся…
Шафиров покосился на царя с опаской. Но Петр фыркнул, снова погрузил пальцы в миску.
– На-ко, Мышелов! Освежись!
Угостил по-царски. Еще немного – задушил бы, забивая в рот огромную щепоть.
– Князю грех жаловаться, – сказал Шафиров. – Вчера затмил собой всех кавалеров. Герцогша Ришелье…
– Тьфу! – обозлился Борис. – Привязалась… Вынь ей да положь русского повара. Вишь, испанский есть у нее, немецкий тоже… Подари ей, государь, да уедем отсюда!
Мямлил не прожевав, упрямо, впал в отчаянность и дельных слов не находил. Шафиров вмешался рассудительно:
– Еще не сделаны визиты к принцам крови. Зело обижаются на нас.
– Плевать, – бросил царь. – Всем не угодишь. Ты как мыслишь, Бориска?
– Не к чему визитовать. Дюбуа того и ждет… Сен-Поль, коришпондент мой, говорит – принцы суть лютые противники регента, как и де Мэн.
Принесли шоколад. Петр, не любивший сладкого, отказался. Шафиров нежил японскую чашечку в мягкой ладони.
– Дознаться бы, – начал он, – из чего мастерят дивное сие вещество – фарфор.
Ох, миротворец! Борис не дал утишить спор.
– Кровь у принцев дурная. То не политика – свара мелкая. Обиды некоторых фамилий. Сен-Поль говорит, согласия у них меж собой нет. Дело нам делать всяко с регентом. Да не мешкать… Книпхаузен на пятки наступает.
– Не мешкать? – отозвался Петр. – Мыслишь, хватит, нагляделись на нас французы? Коришпонденты твои как разумеют? А то – начнем сеять, не распахавши. Что проку!
– Меня Сен-Симон опять зовет откушать. Приватно… Дозволь – схожу! Через него многое явно.
– Сходи! – кивнул Петр. – Со мной знаешь как… Онёры да комплименты.
Встреча состоялась в тот же день. Гостиная графа, окнами на Сену, на громаду собора Нотр-Дам, блещет хрусталем светильников, стеклом поставцов с фарфором, заставлена пестрой, легкой мебелью на тонких, выгнутых ножках. Чем-то напоминают верткого, тонконогого хозяина эти креслица, стульчики, табуретки. Сен-Симон словно и не коснулся кресла – само подкатило по скользкому полу.
– Прошу, располагайтесь! Верхнее можете скинуть. Давайте без чинов! О ля-ля, Париж летом невыносим! Я прогнал жену в деревню, сижу ради царя. И не только я…
– Понимаю, – усмехнулся посол. – Сенсация невиданная, русские варвары.
– Нет-нет! – и граф плавно всплеснул щуплыми ручками, напомнив Борису танцовщицу в королевском театре. – Даже Юкселль, осторожный Юкселль… Его трясло от страха, но теперь он оправился, слава богу!
Оба в сорочках, притомленные духотой. Закатали рукава, опушенные кружевом. Локти – на холодок наборного стола. Потягивают терпкое вино – для аппетита.
– Фонтенель восхищен вашим царем. Я редко слышал подобные дифирамбы. Такие суверены, как царь, надежда не одной лишь России, но всей Европы. Ее будущее… В России правит просвещение. Сердечно рад за вас, мой принц.
– Пока что Марс препятствует музам, – вздохнул Борис. – Покончить бы войну, сломить упорство шведов.
– Нелепое упорство! – воскликнул граф, вскидывая руки, будто пытаясь взлететь к расписному потолку, к порхающим в синеве небожителям.
На столе цветной мозаикой выложены карты. Четыре туза… Притягивают снежной белизной. Борис передвинул локоть, прижал туза крестей. На кого он-то ставит, проворный графчик? Карты завел себе добрые.
– Вы жили в Италии?
– Заметно? – спросил Борис.
– Да. Вас выдает твердость произношения. В нос, как мы, – не получается? Попробуйте!
Хохоча, начал задавать экзерсисы. Похвалил ученика. Потом сказал, что принц чересчур церемонится на вечерах, – ныне модно ввертывать уличную брань. Нет, дамы не краснеют. Преподал тут же несколько словечек. И, с ходу переменив сюжет, пальнул вопросом:
– Вы целовали ногу папе?
– Пришлось.
– Церковь требовательна. Высшая добродетель – послушание. Кстати, царь возбудил надежды у наших духовных, после диспута в Сорбонне. Возможно ли сблизить религии? Это было бы вам полезно.
– Царь ничего не обещал. Согласитесь, граф…
– Без титулов, прошу вас!
– Я был знаком с одним ученым иезуитом. Он писал сочинение о могуществе духовном. Рим ищет господства над умами. Мы не маленькие. На что нам римская указка?
Ручки графа реяли в воздухе, умоляли:
– Боже вас сохрани! Сочувствую всецело. Правда, мы не столь послушны папе, как может показаться.
Беседа продолжалась и за обедом, оживленная и весьма для дипломата полезная. Ведь общее мнение насчет Сен-Симона таково – глас его есть глас высшего парижского света.
– Париж нам благоприятен, – сообщил Куракин царю. – Маршал Юкселль и иные влиятельные особы для конференции с вами, по всему видать, готовы. Также и Академия к твоему величеству расположена искренне. И в купечестве и на фабрике гобеленов… Чают большого профита.
– А я что твердил тебе, Мышелов? Не зря неделю истратили, не зря. Как итальянцы говорят?
– Кто выигрывает время, выигрывает жизнь.
– То-то же! Ну, нагляделись французы, пора, значит, сбор трубить.
Борис встрепенулся. Наконец-то! Но звездный брат тотчас охладил:
– Обожди! На Монетный двор еще разок надо бы… Больно хороша машина. Чик – и получай! Может, она и на другую работу годится. Смекнуть надо…
А Сен-Симон стремительно, мелким бисерным почерком заносил в дневник встречу с Куракиным.
«…Высокий, хорошо сложенный мужчина, сознающий свое высокое происхождение и притом обладающий большим умом, тонким обхождением и образованностью. Он достаточно свободно говорит по-французски и на других языках, он много путешествовал, служил в войсках, потом выполнял различные миссии».