14
Парижский двор недоумевает, – даже скромный отель Ледигьер, куда царя повезли от Лувра, слишком роскошен для своенравного русского. Петр, отказавшийся от королевской спальни, не лег и в графской, – спит на своей походной кровати.
Людовик приучил суверенов не судить. Он же внушил святое подчинение дворцовому распорядку. Париж – вот он, за окном, а выйти не смей, пока не придут с визитом. Царя продержали взаперти, во имя престижа королевства, три дня. Страдал, изливая нетерпение в письме Екатерине.
«…Еще ничего не видел здесь, а завтрее или после завтрее начну все смотреть. А сколько дорогою видели, бедность в людях подлых великая».
В этих строках потомок ощутит и жало полемическое, – мол, гордитесь перед нами, лапотниками, а у самих народу сирого, голодного не меньше.
Вот, наконец, избавление… У входа королевская карета, Петр заспешил вниз. Гувернер Вильруа выбирался со старческой осторожностью, ощупывая землю подагрическими ногами. Король сердито надул щечки, оттолкнув протянутую руку дядьки, и соскочил сам, подобрав полы лазоревого жюстакора.
Мгновенное замешательство. Петр вспоминал, что полагается делать, – выйти за порог к королю или поздороваться в прихожей. Между тем откуда ни возьмись сбежалась, скопилась, обступила толпа, столь неприятная Петру со времен стрелецких возмущений.
Современники-французы напишут, как Петр разрубил стянувшую его петлю этикета, – подхватил короля на руки и вприпрыжку понесся по лестнице к себе, оставив далеко позади пыхтящего, испуганного неожиданной выходкой Вильруа. Но король, счастливый в объятиях веселого, доброго великана, звонко смеялся.
«Дитя зело изрядное образом и станом, и по возрасту своему довольно разумен», – написал царь Екатерине. Впоследствии он вырежет из кости рельефный портрет Людовика. Мемуары донесут до нас разговоры Петра с королем.
– Сир, вы начинаете ваше правление, а я свое заканчиваю. Надеюсь, вы подружитесь с моим наследником.
– Разве вы такой старый? У вас волосы не белые, как у дедушки.
– Не старый, сир, но у меня много работы. Я не успею сделать всего.
Мальчик оглянулся на гувернера с растерянностью, – о труде управления ему, должно быть, не напоминали.
– Прилежен ли король в ученье? – спросил царь гувернера.
Неотвязно думалось о своем наследнике. Не об Алексее. О том, которого должна дать Екатерина.
– Успехи у его величества прекрасные, – произнес Вильруа с официальным восторгом.
Куракину он признался:
– По правде, король предпочитает книгам ярмарочного полишинеля, избивающего палкой дьявола.
В отеле Ледигьер состоялась и встреча с регентом.
– Мне передали, – сказал Петр, – что с вами большой ваш друг, столь же ценный, как мой незабвенный Лефорт.
– У меня много друзей, – ответил герцог. – Вот де Ноайль, вот Сен-Симон, – начал он представлять входивших в гостиную сановников.
– А тот государственный муж, который устроил ваш союз с Англией и Голландией?
Дюбуа, державшийся поодаль, выступил вперед. Он слегка струсил. О царском любимце он имел понятие туманное, но из учтивости промямлил:
– Имя Лефорта известно всей Европе. Я не вправе сравнивать себя с ним.
– Напрасно, – ответил царь. – Поздравляю вас с мирным соглашением. Монарх не создает хороших помощников, но он возвышается благодаря им.
Дюбуа, воображавший, что он столкнется с противником, был смущен несказанно. Манеры царя показались подозрительному аббату холодными, «как климат его страны». Но записки Дюбуа, составленные отчасти с его слов, воздадут должное редким дарованиям Петра.
«Я не знаю человека, более любознательного и более восприимчивого. Он сыпал вопросами, часто обходился без переводчика и не очень обижал французский язык».
Обязательные аудиенции кончились. Петр погружается в Париж, как в море.
«Его величество ежедневно посещает публичные места и частных лиц, стремясь видеть все, что удовлетворяет его любопытство и интерес к наукам и искусствам», – сообщает «Газетт де Франс».
Газета лаконична, бесстрастна. Но за ее строками – удивленный гомон парижан, необыкновенное поведение монарха, одетого как горожанин, неистово пересекающего город во всех направлениях. Он хватает первый попавшийся экипаж, не брезгует и наемным фиакром.
Очень скоро он сбрасывает опеку церемонных маршалов, сам выбирает себе спутников.
Пришлась ему по душе остроумная беседа Сен-Симона. Царь отобедал у него запросто.
«Это был мужчина очень хорошо сложенный, худощавый, с довольно округлым лицом, высоким лбом, красивыми бровями, носом довольно коротким, но не слишком утолщенным к концу, губы имел довольно толстые, цвет кожи смуглый, прекрасные глаза – темные, живые, проницательные».
Сен-Симон опишет подробно и одежду царя – коричневый кафтан с золотыми пуговицами, часто расстегнутый, воротник простой, полотняный. Ни перчаток, ни манжет с позументом. Круглый, темный парик почти без пудры. Шляпа обычно лежит на столе в передней, – царь не носит ее.
С Куракиным хроникер на короткой ноге. «Человек вполне светский и порядочный».
Многие современники отметят ум, такт, образованность Куракина, Шафирова. Войдет в мемуары и духовник царя, прославившийся своеобразно. «Он поразил своей вместимостью, – напишет герцог Ришелье. – Дали ему для состязания одного аббата, – тот с четвертой бутылки покатился под стол. Священник взирал на это с геройским презрением».
Царь на голову выше своей свиты, – это признано всеми. Его уже сравнивают с выдающимися мужами античного мира. Очевидно, суждения о нем, о его государстве были ошибочны…
Ждали сперва, что гость устремится прежде всего в Версаль – чудо Европы, образец для подражания. Но нет, ему важнее обсерватория, модель движущихся светил, новый прибор с делениями и стержнем, позволяющий наблюдать с наивысшей точностью затмение Луны.
Куракин тем временем хлопочет на фабрике гобеленов, – царь приедет на полдня, будет вникать в дело досконально. Его величество не ограничится закупкой знаменитых изделий – он заведет сие ткачество у себя.
Заодно посол дознается, нет ли желающих наняться к царю, отправиться в Россию.
«Царю представили работников с репутацией», – кратко сообщает «Газетт». Это сенсация. Ни один коронованный визитер не нисходил до них. Царь направляет шаг в задымленную мастерскую, к слесарю, меднику, переплетчику. Сам берет инструмент, не боясь испачкаться.
На Монетном дворе пустили в ход машину, – скорей туда! Тяжелая матрица, висящая на канате, упала, ударила по серебряному кружочку. Выбила изображение Петра, приветственные слова в честь его приезда.
В загородной усадьбе Марли сооружен небывалой силы насос, – вода от него струится по каналам, по фигурным канавкам сада, бьет фонтанами. Гость провел около новинки не один час. В Версале он будет в конце визита, но прогулок ему мало, – перед ним развертывают пейзажи и планы королевских резиденций и парков. Царь штудирует, измеряет ленточкой-аршином, которая всегда у него в кармане. Уже брезжат в его мозгу художества, населяющие плоский, болотистый край санктпитербурхский.
Собеседник едва ли не самый желанный – Фонтенель, литератор, историк, философ, человек ума свободного, не скованного суеверием. Известен принцип секретаря Академии – «все двери открыты для правды». Регент отвел ему – первому ученому Франции – жилье в Пале-Рояле, но этим не приручил, не сделал своим придворным. За Фонтенелем тянется вереница каламбуров, Филиппу, сказавшему, что он не верит в добродетель, академик будто бы ответил: «Она вас, очевидно, не посещает».
Сочинением «Разговоры о множестве миров» Фонтенель раздвинул перед читателями рубежи вселенной, поддержал Коперника, Декарта. Его «История оракулов» обличает вещунов и гадателей древности, но нельзя не усмотреть в ней критики жрецов нынешних.
Нападки он переносит, отшучиваясь.
– Мое счастье, что духовные дерутся между собой. А если они помирятся, все церкви падут.
Сего вольнодумца, предтечу просветителей, как скажут о нем потомки, русский монарх приблизил к себе. Их видят вместе в экипаже. Фонтенель называет книги, полезные для России. Узнает, что в столице выполнен перевод Пуффендорфа.
– Но ведь он отзывается о вашей стране в выражениях крайне нелестных.
– Упреки в невежестве справедливы, – ответил Петр. – Нас и надо стыдить.
Потом Куракин дополнил, – царь гневался на переводчика, который выбросил оскорбительное место. Приказано напечатать «Введение в гисторию…» полностью.
Царя пригласили в оперу, на длиннейшую пятиактную «Гипермнестру». Фонтенель ужаснулся:
– Вы умрете со скуки.
В зале было душно, простые парижане, допускаемые на верхние ярусы, шумели непочтительно. Петр потрудился за день, его клонило в сон.
На сцене зычно ликовал царь Египта, победивший своего брата – царя Даная и захвативший не только страну, но и пятьдесят его дочерей-невест для пятидесяти своих сыновей. Все они мельтешили в длинных белых одеждах, неразличимые, и под стенания хора девы начали, по приказу отца, убивать юношей на свадебном пиру, и длилось избиение раздражающе долго. Гипермнестра пощадила красавца Ликея, соединилась с ним, чтобы породить Геракла и Персея, но этого Петр не увидел, так как высидел только три акта.
Зато к инженеру, к ученому, к механику – хоть на всю ночь… Фонтенеля радовало влечение царя к точным наукам.
– Наше общество чурается сих предметов. Проще всего объявить излишним то, чего не разумеешь.
Он ввел Петра под купол Академии. Физик Вариньон определял силу тяжести, движение и работу текучей воды, что важно для постройки шлюзов, каналов, гаваней. Химик Этьенн Жоффруа выяснял строение вещества и утверждал:
– Можно делать железо и другие металлы, разлагая и соединяя частицы, составляющие их.
Мечта алхимиков, добывателей золота? Нет, Жоффруа отвергает магические их процедуры, только наука вручит человеку ключ к превращениям.
Географ Гийом Делиль демонстрирует свой атлас мира. Он исправил ошибки, накопившиеся за столетия, градусная сетка нанесена точно. Но вот очертания суши… Об азиатской части России, например, данные пока скудны.
Гость на глаз, по памяти указал погрешности, обещал помочь, прислать чертежи русских картографов. Фонтенель благодарил Петра. Царь заслужил почесть, редко выпадавшую венценосцам, – его избрали членом Академии.
Добросердечный Фонтенель счел своим долгом увековечить мужей науки в «Похвальных словах», вошедших потом в два объемистых тома. О Петре говорится:
«Так как до сей поры не было примера, чтобы Академия восхваляла суверена, вступившего в число ее членов, мы обязаны уведомить, что мы рассматриваем покойного царя лишь в его качестве академика, но академика-правителя, императора, который утвердил науки и искусства в своих обширных владениях. Как военный, как победитель, он обращает к себе наш взгляд потому, что сделал искусство войны достоянием своих подданных».
На какой-то парижской улице, на пути Петра случилось быть молодому драматургу Аруэ – будущему Вольтеру. Впечатление было мимолетным, – они не обменялись ни словом. Но оно не стерлось. Зародился интерес к личности Петра, а также и к его сопернику на исторической арене – Карлу Двенадцатому. Вольтер противопоставит их.
«Карл оставил лишь руины, Петр – государь-основатель на всех поприщах».
Видя, как тянет Петра к людям ремесел и наук, Филипп Орлеанский ощутил укол ревности. Его лаборатория не хуже, чем в Академии… Сотрясая басом и грузным топотом хрупкое, звенящее стекло, регент показывал царю эксперименты. Комнату затемнили, фосфор на пальцах регента светился синеватыми огоньками.
– Видали мы, – сказал царь Куракину. – На Сухаревой башне. У Брюса. Помнишь?
Филипп открыл гостю кладовую сокровищ французской короны. Царь смотрел из вежливости, потом признался, что в камнях не разбирается. Устроили для него травлю оленей, – равнодушен и к этому, охоту, оказывается, не любит. Пиры и увеселения, намеченные для него, посетил не все, принцы крови, например, так и не дождались его и весьма разобиделись.
Дантен, образцовый придворный, угодил царю. Пригласив к обеду, повесил в столовой портрет Екатерины.
– Учись, Мышелов! – кинул Петр. – Таков политес настоящий, с пониманием.
Госпожа Ментенон, как ни противилась, от царя не укрылась. Должен он был увидеть некоронованную царицу Франции, подругу «короля-солнца». Петра провел в покои столетний ее придворный Фагон и, шаркая по гулким коридорам Сен-Сира, под сводами, уходившими во мрак, надоедливо расхваливал свое сочинение о лечебных свойствах хины.
– Надеюсь, – пошутил царь, – ваша книга не так длинна, как ваши объяснения.
Ментенон лежала в постели. Она сильно накрасилась. Занавески были раздвинуты.
– Вы больны? – спросил царь.
– Фагон морит меня голодом, – пожаловалась она. – Не дает мне даже супа.
– Чем же вы больны?
– Старостью, – сухо ответила Ментенон. Титуловать царя она упрямо избегала.
– Увы, против этого нет лекарства, – посетовал Петр, наклонившись к ней.
– Вы заставляете меня краснеть.
Царь поднял брови, попрощался и быстро вышел. Так закончилась аудиенция, запечатленная мемуаристами дословно. Петр заходил потом в классы, желая знать, как и чему обучают в Сен-Сире благородных девиц. Ментенон не могла его сопровождать. Но, как сказал, хихикнув, Фагон, попечительница не перестала подбирать женихов для воспитанниц. Лежа, с пером в руке, составляет марьяжи.
Герцогиня де Берри принимала царя в Люксембургском дворце. Петр оценил обаяние хозяйки, веселую непринужденность и еще больше – живопись Рубенса в ее галерее.
Перед Куракиным веером шелков и бархатов развернулся парижский бомонд. С Гаагой не сравнить – фривольность в нарядах и разговорах. Корсажи не держат, прелесть вся на виду. Волосы резко оттянуты со лба, отчего женская особа смотрит дерзко. Соседка Куракина ковыряла рагу, рассеянно сыпала в него табак и тараторила:
– Вон та, в розовом, и та, в зеленом, – любовницы молодого Ришелье. Они стрелялись в Булонском лесу. Да, принц, вообразите – дуэль на пистолетах. Почему у де Нель такое закрытое платье? Да, у розовой… Царапнуло пулей…
Она жадно опускает пальцы в табакерку, умолкает, чтобы вобрать в ноздри черное зелье.
– Ваш царь восхитителен, – слышит посол. – Какая из наших дам способна соблазнить его, как вы думаете, принц? Вы же знаете его вкусы. У нас держат пари…
Танцуя с ней, московит вдыхает запахи табака и пота. Вымылась бы, а потом нарядилась в шелка… В баню бы ее, в российскую баню…
На празднике в загородном замке царю пообещали, что картины и скульптуры, приковавшие его взгляд, оживут. Свечи притушили, замок наполнился легко одетыми нимфами. Ночью, после разгульного пиршества, одна из них проскользнула к гостю в спальню.
– Париж вскружил голову московиту, – сказал регенту аббат Дюбуа, очень довольный.
