31

Был в моей жизни момент, когда я думала, что не смогу продолжать эту работу. Оглядываясь назад, могу сказать, что это было унылое, безысходное и одинокое время, но я действительно убеждена в том, что через это стоило пройти. В противном случае сегодня я не была бы такой, какая есть. Я говорю о части большого жизненного пути, причем в ней для меня не было ничего необычного. Я по-настоящему верю, что мы здесь неспроста, а ради высшей цели, и наша миссия заключается в том, чтобы оставаться на верном пути или даже сначала найти его. У Пип, по-видимому, иная точка зрения.

– Чепуха, – бросает она. – Боже, я не отказалась бы от бокала вина!

Я смотрю на часы.

– Надеюсь, они не будут нас здесь долго мурыжить. Мне нужно так много сделать в офисе!

Я пытаюсь привлечь внимание официанта, но он хорошо делает свое дело, продолжая нас игнорировать. Этот парень явно думает, что две женщины на большом сроке беременности просто не могут куда-то спешить. У Пип, может быть, и нет на сегодня других планов, кроме короткого сна днем, а вот меня ждут два визита домой к подопечным и совещание в отделе опеки, не говоря уже о трех заключениях, которые я должна написать до того, как вернуться к своим мальчикам.

– И это не чепуха. Это то, во что я верю. Да, так о чем ты хотела поговорить? – Я согласилась на этот ланч только потому, что голос подруги был… ну да, наверное, грустным. Я понимаю и знаю, что Пип должна чувствовать, именно поэтому и выкроила время, чтобы смотаться в Орландо и быстро перекусить в ее компании. Сегодня, к концу нашего краткого телефонного разговора, у меня появилось ощущение, что Пип хочет поговорить со мной о чем-то серьезном. – И ты не будешь пить никакого вина. Я тебе не позволю. – И я в шутку легонько пинаю ее под столом.

Пип дуется, а официант наконец-то протягивает нам меню и принимает заказ на напитки. Парень явно потрясен нашими размерами и, похоже, столбенеет при мысли о том, что ему придется одновременно принимать у нас обеих роды. Когда он уносит наш заказ в сторону бара, мы с Пип разражаемся смехом.

– Ты видела его лицо? – веселюсь я.

– Просто бесподобное, – произносит Пип с улыбкой, хотя я знаю, что сегодня она немного хандрит.

– Прости, Пип. Я не хотела быть такой задиристой. Просто слишком эмоционально на это отреагировала.

– Не стоит извиняться. Я волнуюсь о тебе, только и всего.

– Волнуешься? Обо мне? – Мой вопрос выходит даже более недоверчивым, чем есть на самом деле.

Именно Пип стала расспрашивать о моей работе, пока мы бродили по главной улице. Ей было интересно, как я справляюсь с душевной и физической болью, свидетельницей которой становлюсь каждый божий день. Усевшись за столиком, я принялась рассказывать о некоторых чувствительных вещах, с которыми сталкивалась в первые два года своей профессиональной деятельности. На самом деле мне не хотелось обсуждать это, но тема как-то естественно, сама собой вытекла из нашего разговора. Тогда-то я и стала рассуждать о том, что у каждого в жизни есть свой собственный путь, независимо от того, осознает это человек или нет. Думаю, мои речи могли показаться Пип немного экзотерическими или религиозными, хотя на самом деле это не так. Я пыталась напустить туману, чтобы избежать необходимости все объяснять. Эта тема все еще ранит обнаженные нервы.

– А как же насчет твоих выкидышей и мертворожденных детей? – тихо спрашивает она, когда нам подают булочки. – Это что, тоже «путь в жизни»?

Я потрясена тем, что Пип осмеливается выносить это на обсуждение, но она заслуживает вдумчивого ответа.

– Конечно же я ни за что не выбрала бы этот путь, если бы могла решать, – пытаюсь объяснить я. – Но если гибель моих детей была их дорогой в жизни, я удостоилась чести, став частью этого пути.

Пип почти готова согласиться. Я отчетливо вижу, как эта мысль прокручивается в ее сознании, пока она внимательно изучает меню, решая, что заказать – лесные грибы и лингвини с устрицами или ее обычный цезарь с курицей.

– И ты ощущаешь, что удостоилась чести стать частью жизни детей, с которыми работаешь? Как же это соотносится с твоим путем и их жизненными дорогами, если ты забираешь их у родителей?

Я рассматриваю эти слова как выпад со стороны Пип, но у нее есть право на собственное мнение.

– Пип, это не совсем так, – начинаю объяснять, но быстро понимаю, что именно так это и прозвучит, что бы я ни сказала, как бы ни пыталась донести свою мысль.

Я люблю наши совместные ланчи – с тех пор, как мы познакомились на занятиях в дородовой группе, Пип стала моей лучшей подругой, – но до этого момента мы никогда еще серьезно не разговаривали об этической стороне моей работы. Когда люди начинают вникать в детали этой деятельности, оценивать добро и зло, которые она несет, у них формируются весьма жесткие представления о том, чем я занимаюсь.

– Мне кажется, они не рассматривают твое присутствие в их жизни как часть своего жизненного плана, вот и все, что я могу сказать по этому поводу. – Пип разворачивает салфетку и кладет ее на колени.

Не знаю, почему подруга так болезненно реагирует на проблемы, которые я не в силах контролировать.

Я вздыхаю и снова пускаюсь в объяснения.

– Спустя примерно восемнадцать месяцев после устройства на свою первую работу, когда я жила в Манчестере, мне пришлось взять долгий больничный, – рассказываю я Пип. Ее лицо смягчается, вдохновляя меня продолжить. – Я только что узнала о своей беременности. Я была вне себя от радости. Это был мой первый раз, и мы пытались зачать ребенка на протяжении многих месяцев.

Появившаяся было на лице Пип улыбка быстро сбегает. Подруга чувствует, что за этим последует печальное признание.

– Короче говоря, стресс, сопровождавший мою работу, вверг меня в уныние, прямо-таки добил. Я была в депрессии. У меня просто не осталось сил, чтобы справляться с повседневными делами. Поначалу помогали таблетки, но я была беременна и не горела желанием долго сидеть на лекарствах.

Я жду реакции Пип, но она лишь небрежно пожимает плечами и замечает:

– Все, кого я знаю, сидят на транквилизаторах или принимали их в свое время.

– Но потом дела пошли еще хуже, – признаюсь я. – Из-за нервного напряжения я вообще уже не могла толком выполнять свои обязанности. По правде говоря, мое состояние даже не позволяло мне принимать верные решения по работе.

Если я когда-либо откровенничаю с кем-то на эту непростую тему, всегда останавливаюсь на этом месте. Но в моем сознании весь безобразный ужас того, что я тогда натворила, мечется с такой же неистовой силой, что и в то время, когда начальник сообщил мне страшные новости. Возможно, если бы я поставила галочку в другой клетке анкеты, написала бы иначе одно предложение в итоговом заключении, предупредила кого-то обо всей опасности жестокого обращения с ребенком, которое я подозревала, но не смогла доказать, она, возможно, была бы сейчас жива. В сущности, я убеждена, что давление этой ужасной истории, сама смерть маленькой девочки, последующее расследование, газеты, вцепившиеся в меня, словно я какая-то преступница, – все это поспособствовало моему выкидышу.

– Но… сама понимаешь, – бросаю я легкомысленно. – Я прошла курс психотерапии, справилась, как и другие. И вот, я здесь.

Так крепко сцепляю руки, что кончики пальцев белеют.

Нам приносят воду и хлебные палочки. Я с хрустом вгрызаюсь в кусок хлеба, чтобы не дать себе возможности выболтать еще больше. Пип, похоже, слушает с большим интересом, несмотря на свои очевидные предубеждения. Пытаюсь сменить тему, но этот номер не проходит.

– На тебе, как на учительнице, лежит похожая ответственность. Нам часто звонят педагогические коллективы школ, когда думают, что ребенок может страдать дома.

– К счастью, мне никогда не приходилось этого делать, – быстро реагирует Пип.

– Но ты сделала бы это, если бы что-то подозревала? – охлаждаю я ее пыл.

– Разумеется.

– Даже если бы ты знала, что ребенка в итоге заберут у родителей?

– И по-прежнему – да, разумеется. – Пип тянется вперед и берет меня за руку. – То, чем ты занимаешься, Клаудия, по-настоящему замечательно. Никто не осознает, что ты приходишь в семейный дом с ясным умом и сердцем, полным надежды, а уходишь зачастую с непосильным грузом отчаяния и тонной бумажной работы.

Я смеюсь:

– Как ты права!

Поражаюсь, как точно Пип удалось охарактеризовать каждый божий день моей жизни.

– Они положили меня в больницу, – тихо добавляю я, снова начиная вспоминать. Признание вырывается будто само собой, и создается ощущение, словно это говорю не я, а кто-то другой. Я даже Джеймсу не рассказывала о том, что тогда произошло. Рука вскидывается ко рту, словно меня только что вытошнило прямо на стол. – Но это очень личное, – произношу я так, словно это сотрет из памяти подруги мои предыдущие откровения.

– Психиатрическая больница? – спрашивает Пип с фальшивым американским акцентом, что, полагаю, призвано изобразить сумасшедшего. – Смирительные рубашки и все такое?

– Да, это была психиатрическая клиника. Но все прошло прекрасно. Это мне помогло.

На самом деле я не вставала с кровати в течение трех недель, и это лечение не помогло мне ничуть. Медсестры просто позволяли мне лежать там, растворяясь в своем собственном горе. Потом пришел врач, который охал и причитал по поводу того, что мне следует быть на ногах, участвовать в проводящихся мероприятиях реабилитационной терапии, общаться с другими пациентами, ходить на занятия групповой психотерапии и вообще быть нормальной. Я ответила ему, что, если бы могла делать все это, мне незачем было бы находиться в клинике.

– Слушай, это было не так жутко, как может показаться. Работа одолела, случился выкидыш, и кое-что нарушилось вот здесь. – Я стучу себя по голове.

– Тогда я тобой просто восхищаюсь! – заверяет Пип. Мне кажется, она не шутит. – И это, вероятно, позволяет мне теперь совершенно за тебя не переживать. – Она широко улыбается.

– Вот и прекрасно, – заключаю я. Последнее, чего я хочу, – это чтобы она тряслась надо мной.

Нам наконец-то приносят еду, и я улыбаюсь Пип. Мой панини с моцареллой и овощами такой горячий, что дымится, и подан на зелени с салатной заправкой. Мне совершенно не хочется есть, хотя из офиса я уезжала, умирая с голоду. Пип берется за лингвини, накручивая бледные полоски пасты на вилку. Добрая часть порции соскальзывает с прибора в тот самый момент, когда Пип собирается отправить ее в рот. Она вздыхает и откладывает вилку.

– Мне просто показалось, что последние пару раз, когда мы виделись, ты выглядела немного утомленной и встревоженной. Но это, видимо, потому, что Джеймс уехал, а ты теперь привыкаешь к присутствию в доме Зои.

При упоминании о Зои сердце так и грохочет в груди. Мне стоило потратить то ограниченное время, которое нам удалось выкроить на общение, на рассказ о том, что я обнаружила в комнате няни, спросив мнение Пип о фотографиях, тесте на беременность, крови на кофте. Вот это и есть самое важное, а не потребность излить душу, откровенничая о том, что давно прошло и благополучно пережито, заводя волынку о моем великом пути в жизни и передрягах на работе.

Но говорить сейчас о Зои почему-то кажется неправильным, да и Пип наверняка решит, что я делаю поспешные выводы и раздуваю из мухи слона. Еще подумает, что я все это сочинила в приступе чрезмерной подозрительности или, того хуже, безумия. Кроме того, я знаю, что ей по-настоящему нравится Зои.

– А вообще, – говорю я, – вы так просто от меня не отделаетесь, миссис Пирс.

Заставляю себя взяться за свой бутерброд.

– Когда ты позвонила этим утром, твой голос звучал так мрачно… Я уж подумала, ты совсем пала духом. – Я пристально слежу за ее реакцией. – Мы, выбросившиеся на берег киты, должны держаться вместе, сама понимаешь.

Она смеется в ответ.

– Со мной все в порядке. Только немного тревожусь насчет родов, но ничего нового, я уже проходила через это раньше.

– А как это было с Лилли? – Мне и правда очень интересно узнать ее историю. – Быстро, легко и застало тебя врасплох или это оказался слишком продолжительный, растянувшийся на несколько дней процесс?

Намотав на вилку хорошую порцию пасты, Пип отправляет ее в рот, и на подбородок падает капля сливочного соуса. Она со смешком вытирает его.

– Ужасно, – признается Пип. – Чуть не умерла.

– О, какой кошмар, Пип!

Подруга как-то упоминала о том, что ее роды не обошлись без трудностей, но я и понятия не имела, что она чуть не распрощалась с жизнью.

– Когда это произошло, я была одна. Рожала впервые и испугалась до смерти. Боль казалась нестерпимой. – Пип наливает себе еще воды. – Я не могла ни с кем связаться.

– «Когда произошло» что?

То, что мне на самом деле нужно, – это услышать о легкой беременности, слабых, как ветерок, родовых муках и блаженном облике ребенка, родившегося с улыбкой на устах.

– Это, – отвечает Пип, разламывая булочку. Сегодня у подруги волчий аппетит. – Сама понимаешь, роды. Боль. Ужасная, разрушающая изнутри, вгрызающаяся в спину, доводящая до сумасшествия боль, которая, кажется, не пройдет никогда.

– О-о-о… – немного разочарованно тяну я. – Значит, ничего такого, чтобы пойти не так?

– Нет. Мои роды прошли как по учебнику. Это было просто среднестатистически ужасно, если можно так выразиться, вдобавок Клайв не отвечал по телефону. В то время он находился в Эдинбурге. Я поклялась, что ни за что не стану рожать еще одного ребенка, но… я решилась.

– Мы решились, – говорю я, ощущая еще больший страх, чем когда бы то ни было.