29

Я живу здесь чуть больше недели, и сегодня утром снова явилась уборщица. Такие старые дома, как этот, кажется, задыхаются от пыли, и раз в несколько дней Джен приходит сюда, чтобы навести порядок. Сегодня мы первый раз по-настоящему поболтали с ней, в первый раз она на время отставила пылесос и ведро, полное аэрозолей с бытовой химией.

– Я хорошо знала Элизабет, – рассказывает Джен, застегивая на пуговицы свою кофту.

– Она была совсем не похожа на Клаудию, – признается уборщица из-за молочной пены своего капучино. Я наконец-то научилась пользоваться кофеваркой. – Представить себе невозможно, что один и тот же мужчина выбрал их себе в жены.

Ушки у меня на макушке. Я почти ничего не знаю об Элизабет, кроме той скудной информации, что удалось раздобыть в ходе моей «шпионской операции» в кабинете Джеймса. В сущности, я не нашла ничего из того, что хотела. Я выяснила лишь то, что Элизабет была первой женой Джеймса и родной матерью близнецов.

– Элизабет отличалась от всей своей семьи, это уж точно, – одобрительно хихикает Джен. – Она до беспамятства обожала Джеймса. Любила его безумно и сникала как минимум на две недели, когда он уезжал на учения. Элизабет отвлекалась от переживаний, с головой уходя в работу, и могла вбегать в автобус, шедший до ее офиса, чуть ли не босиком. Она работала адвокатом, – добавляет Джен с гордостью, словно Элизабет была ее собственной дочерью. – Боролась за права родителей, чьих детей похитили родственники. Только представьте себе: один человек украл своих дочерей и увез их в Оман! Его английская жена никогда больше не увидела бы девочек, если бы не Элизабет. У нее были прекрасные наряды. Яркие и причудливые, как она сама. – И домработница осушает чашку кофе.

Я потрясена тем, что Джен рассказывает мне это. Внезапно ощущаю в себе порыв броситься на защиту Клаудии, словно ей требуется вся помощь, которую только можно получить, чтобы выдержать конкуренцию с колоритными воспоминаниями об Элизабет.

– Да, и еще стоит принять во внимание деньги, – замечает Джен.

По тому, как уборщица встает из-за стола, мне становится понятно: она знает, что должна работать, но не может противостоять искушению поведать мне еще об одной стороне жизни семьи или пересказать пару сплетен.

– Семья Элизабет необычайно богата. У них больше денег, чем кто-то вроде вас или меня может себе представить. Даже в самых смелых фантазиях, – подчеркивает уборщица. – Дело в том, что Элизабет, похоже, не хотела ни гроша этих денег. Ей были не по душе все эти их банковские операции, трастовые фонды и всякие делишки, которые прокручиваются в этих… как их… в налоговых портах.

– В гаванях, – поправляю я. – Вы хотели сказать «в налоговых гаванях».

– Что бы это ни было, она… – Джен помедлила и задумалась, прислонившись к шлангу пылесоса. – Элизабет была чище этого. Ей была ненавистна сама мысль о том, чтобы жить за счет денег, заработанных нечестным путем или полученных каким-нибудь другим непорядочным образом. Иногда она выполняла свою работу бесплатно – для матерей, которые не могли себе позволить оплату ее услуг. – Джен кратко, но многозначительно кивнула. – Между нами говоря, мне кажется, что у Джеймса в глазах так и стояли значки фунтов, когда он женился на Элизабет. Он потратил уйму времени, пытаясь наладить отношения между ней и ее семьей – особенно ее братьями. Джеймс им нравился, они одобряли его службу на флоте и политические убеждения. Но… ох, ладно, мне пора! Я не могу болтать тут весь день. – Она взяла пылесос и добавила: – Их разделяла огромная пропасть, это – другой мир, хотя я вам этого не говорила.

– Конечно, не говорили, – меланхолично подтверждаю я.

– Просто разные миры, – напевает она и собирается уходить, но передумывает. – Элизабет всегда давала мне рождественскую премию, правда.

Джен наклоняется к пылесосу.

– Двести фунтов наличными, – шепчет она, лукаво кивая. – А от Клаудии – ничего подобного, представляете? Только коробка конфет «Кволити-стрит» и дешевая открытка!

Я не собираюсь задерживаться здесь до Рождества, чтобы узнать, какими же подарками, если таковые вообще предполагаются, одарит меня Клаудия. Задолго до этого времени меня уже здесь не будет. Я пытаюсь гнать от себя мысли о том кошмаре, который оставлю после себя, об этом уничтожающем напоминании о моем присутствии в доме Морган-Браун.

– Она ведь скоро родит, не так ли? – спрашиваю я, желая точно выяснить, что известно Джен о сроке Клаудии.

– Если вы так говорите… – тянет Джен и берет печенье, все еще отлынивая от работы. – Но мне казалось, у нее в запасе еще месяц, почему-то я так подсчитала.

Сердце переворачивается у меня в груди. Это может все изменить. Если у меня больше времени – это сущее благословение, которое, впрочем, способно обернуться и проклятием. Чем дольше я нахожусь здесь, тем больше вероятности, что меня поймают. Я должна знать точно, когда она собирается рожать.

– Я могу и ошибаться, – снисходительно бросает Джен. – Математика никогда не была моей сильной стороной. Но остерегайтесь: она станет одной из тех собственнических, ревнивых, кудахтающих над ребенком мамаш, которые любят все держать под контролем. Рассчитывайте на то, что у вас отберут часть работы, когда у нее появится ребенок.

– Это почему же? – Я замечаю, как дрожит мой голос, но Джен и ухом не ведет.

– Не поймите меня неправильно. Мне нравится Клаудия. Просто она не Элизабет. Если можно так выразиться, в жизни Клаудии было много напастей, связанных с рождением детей. Думаю, это ее ожесточило.

– Не понимаю, – притворяюсь я. – Она кажется такой счастливой!

Пытаюсь не думать о Сесилии, но ничего не могу с собой поделать: в сознание просачиваются воспоминания об огне ее волос, глубине ее ярости, масштабах ее разочарования и последующего за ним гнева.

– В прошлом она потеряла так много детей, что, полагаю, чуть ли не рукой махнула на попытки зачать. – Джен со знанием дела кивает и скрещивает руки на груди. – Выкидыши и рождения мертвых детей следовали одни за другими. Пиф-паф, бац – и все умерли. Она сама так сказала.

Уборщица резко вскидывает руки, и этот ее жест явно призван символизировать потерю детей, ушедших на небеса.

– Тогда получается, что первые годы их семейной жизни с Джеймсом были очень беспокойными, – замечаю я.

– О нет, – отвечает Джен. – У нее не было никаких неудачных беременностей с Джеймсом. Все это происходило еще до их свадьбы.

С трудом себе представляю, чтобы Клаудия изливала душу домработнице, но, возможно, радость от того, что она наконец-то благополучно выносила ребенка, заставила ее кричать об этом на каждом углу. Я помню коробку в гардеробе и ее душераздирающее содержимое. Теперь мне еще хуже от того, что я собираюсь сделать. Твержу себе, что нужно оставаться безучастной и холодной, иначе я никогда не доведу задуманное до конца. Позже, когда Джен кричит, что уходит и вернется завтра, я пишу эсэмэску Сесилии. И, как обычно, удаляю сообщение, так и не отправив.

Позже, на школьной детской площадке, я подкатываю к Пип. Замерзший двор постепенно наполняется сплетнями и болтовней, когда сюда стекаются пришедшие забрать детей после уроков мамаши и несколько папаш. Пип разговаривает с несколькими мамами, которых я не знаю. Мне хочется спросить у нее кое-что о Клаудии. Это может иметь значение.

– О боже мой! С ней все в порядке? – волнуется Пип после того, как я кратко рассказываю ей о случившейся на днях аварии. – Вам следовало сразу же позвонить мне. Можно я зайду к вам попозже?

– С ней все прекрасно. Она – на работе. – Я вижу шок на лице Пип. Она сочувственно хватается за свой живот.

– И вы не отвезли ее в больницу? – недоверчиво спрашивает Пип.

– Все оказалось не так плохо, как можно было бы представить. Во всяком случае, Клаудия отказалась проходить обследование. – Разумеется, я не сообщаю Пип о том, что испугалась возможного разбирательства с полицией, поэтому-то и не стала вызывать Клаудии скорую помощь. – Я уже было решила, что авария спровоцирует схватки, но Бог миловал.

Произношу все это легкомысленным тоном, словно ничего страшного не произошло.

Пип не разделяет мою беззаботность.

– Я позвоню ей сегодня вечером, – серьезно обещает Пип, явно раздраженная мной.

– Она оценит это, не сомневаюсь.

Мысли метались в моей голове весь день, с тех пор как вчера вечером я застала Клаудию наверху, в мансарде. После этого меня изводило ощущение, будто она не искала там книгу, как говорила. И вещи в моей комнате были перерыты, я убеждена в этом. Это уже стало моей второй натурой – замечать нечто подобное. И вот теперь я мучаюсь вопросом, подозревает ли что-то Клаудия. Мне отчаянно нужно выведать у Пип, не говорила ли Клаудия что-нибудь про меня, но не знаю, как вывести на эту тему разговор.

– А вот и Лилли, – говорю я Пип, когда ее маленькая девочка вприпрыжку несется из школы с еще мокрым рисунком, который то и дело мажется о ее ногу.

– Жаль, что они не дали этим творениям сначала высохнуть, – стонет Пип, когда Лилли машет своей картиной.

Вскоре появляются и близнецы, но ни у одного из них нет рисунка.

– А вы, парни, не нарисовали картины, чтобы принести домой? – подмигиваю я Пип, в глубине души благодарная за то, что они до этого не додумались.

– Мы нарисовали одну вместе, но нас отругали и поставили в угол на весь урок, – чуть ли не с гордостью отвечает Ноа.

– Как же так?

– Это он меня заставил! Я не хотел… – едва не плачет Оскар.

– Ничего я не заставлял! – огрызается Ноа.

– Нет, заставлял! Мамочка, скажи ему…

Оскар застывает на месте, оцепенев, когда осознает свою ошибку. Я сердечно улыбаюсь ему, хотя то, что он назвал меня мамочкой, только усиливает мои угрызения совести.

Ноа продолжает рассказ:

– Мы нарисовали плохого дядю, который вырезал у леди ребенка.

Холод больно колет мои округлившиеся от шока глаза. Что они имеют в виду? Что им известно? Они – всего лишь дети.

– Это ужасно, – говорю я, пытаясь сохранять спокойствие.

– Ну, ребята, вы и даете! – восклицает Пип, ероша волосы Оскара. Обернувшись ко мне, она тихо объясняет: – Они, наверное, подслушали, как мы с Клаудией недавно говорили об этом. Ну, сами знаете, о тех бедных женщинах. Это сейчас во всех новостях. В нашем с ней положении на такие вещи невольно обращаешь внимание.

Пип берет Лилли за руку и машет мне и близнецам.

– Передайте Клаудии, что я позвоню позже.

Я киваю, так и не обретя дар речи. Внутри у меня все сжимается.

Мальчики малюют новые картинки. Я сказала детям нарисовать автопортреты, чтобы подарить своей маме. Я придумала это в искупление их ужасного поведения на рисовании в школе. Оставляю их на кухне, эти две сгорбленные фигуры над застеленным газетой островком на столе, а сама мчусь в свою комнату. И как это мне не пришло в голову сразу проверить свою фотокамеру? Поднимаясь по лестнице, ругаю себя на чем свет стоит за то, что позволила Сесилии вмешаться и отвлечь себя от важного дела. Ну как я могла быть такой глупой? Впредь камеру нужно или все время носить с собой, или прятать где-нибудь в надежном месте – и уж точно не в гардеробе.

Еще несколько секунд – и я вздыхаю с облегчением, убеждаясь, что все фотографии по-прежнему хранятся на карте памяти. Увы, мне никак не узнать, видела ли их Клаудия. Если она успела просмотреть снимки, наверняка попытается выяснить, как я попала в кабинет Джеймса. Клаудия будет гадать, когда именно я сделала эти фотографии и, главное, зачем.

Наугад выбираю изображение и приближаю его. Во рту пересыхает, а сердце начинает колотиться в бешеном ритме. Что подумала бы Клаудия, если бы увидела эти снимки – фотографии личного дела той беременной девочки в увеличенном масштабе? Имя Карлы Дэвис ясно напечатано на самом верху страницы. Я живо представляю Клаудию, которая бросает мне в лицо обвинения, кричит, что я шпионю за ними и лезу в чужие дела, требует от меня объяснений. Уже воображаю, как удираю от нее. Я вижу и ту бедную девочку – искалеченную, порезанную, истекающую кровью.

Я больше не могу это выносить. Срываюсь с места и несусь по лестнице на кухню, где между мальчиками уже сидит Клаудия. Она восхищается их портретами.

– Зои сказала, что мы не должны рисовать убийц, мамочка, – говорит Ноа, злобно сверкая на меня глазами.

Я стою в дверном проеме, задыхаясь, словно только что бежала сломя голову. Ремешок камеры все еще крепко обвивает мои суставы.

– И Зои права, солнышко, – отвечает Клаудия, не сводя с меня глаз. Ее пристальный взгляд мечется между камерой и моим лицом, словно она ищет ключ к разгадке.

Понятия не имею, знает ли она.