20

Здесь все по-старому – куча работы, накопившаяся за мое отсутствие и только и ждущая, чтобы отвлечь меня от грустных мыслей о Джеймсе, уносящемся все дальше и дальше. Когда я наконец-то вхожу в офис, намного позже, чем собиралась, чувствую себя так, словно кто-то вычерпал все содержимое моего огромного нутра, оставив лишь бесцельное чрево, полное печали. Измученная и опустошенная, я вешаю пальто и направляюсь прямиком в туалет.

– Привет, – бросает Тина, когда я возвращаюсь, не отрывая взгляда от компьютера. Она стучит по клавишам как безумная, наверняка занимаясь обновлением какого-то личного дела. – А я уж думала, ты сегодня не придешь. Все в порядке?

Я знаю, Тина хочет спросить сочувственно, но она так погружена в электронное письмо, которое печатает, что вопрос звучит довольно холодно.

– Ну да… – отвечает поглощенный своими мыслями Марк, даже не замечая моего прихода. – Ты что, слышишь, как урчит у меня в животе? Кажется, ланч был час назад…

Он произносит это медленно, сосредоточенный на документе, который сейчас листает. И признается:

– Я снова умираю с голоду.

– Клаудия здесь, придурок, – объясняет ему Тина. – Я говорила с ней, не с тобой.

Марк поднимает голову от бумаг.

– О, привет, – говорит он, осознавая, что вклинился в нашу беседу. – Все хорошо?

Я киваю:

– Простите, что опоздала. Не самый лучший день. – Я вымучиваю из себя улыбку.

Они уже много раз проходили через это со мной. Позже, если выдастся свободная минутка, мы будем поглощать пончики от «Криспи крим» и отпускать глупые шуточки о русалках, тайном отпуске на пляже и том, как весело Джеймс проводит время без меня. Они спросят, почему я просто не уволюсь и не стану женой военного моряка, в которую могла бы превратиться с некоторой долей шика. Это позволит мне несколько раз в неделю обедать в компании новых друзей из теннисного клуба, к которому я, несомненно, присоединюсь, или потягивать свежевыжатый сок в спортивном зале после занятий с личным тренером. Я ходила бы на занятия по обучению икебане и акварельной живописи, устраивала бы званые обеды, о которых потом говорили бы еще долгие месяцы. Вдобавок к этому стены в моем доме стали бы святая святых для самых современных и перспективных художников, потому что меня приглашали бы на все лучшие лондонские вернисажи.

– Джеймс уехал утром, – потерянно пожимаю плечами я, и коллеги предлагают мне написанное на лицах участие и чашку чаю.

Усаживаюсь за рабочий стол, но вместо того, чтобы сосредоточиться на своих обязанностях, размышляю, о чем же мы с Зои будем говорить, когда я вернусь домой. Не сомневаюсь, сегодня я ее расстроила, да так, что она выскочила из дома, хлопнув дверью. Понятия не имею, куда она убежала. Может быть, мы будем молча сидеть перед телевизором, робко спрашивая одна у другой, что хочется посмотреть, не холодно ли, будет ли завтра снег и не принести ли что-нибудь выпить? Или мы станем без умолку болтать о мужчинах, ее пока еще таинственном прошлом и недавно рухнувших отношениях, наших любимых фильмах и книгах, всех наших надеждах и мечтах? Сегодня вечером мне как воздух нужны компания, человеческое тепло, участие. Размышляя об этом, невольно задаюсь вопросом, для чего я нанимала Зои, – чтобы она заботилась о мальчиках или обо мне?

Мой компьютер загружается, возрождаясь к жизни, и с моих губ срывается стон. Стоило провести какое-то время вне рабочего места, как папка с входящими письмами переполнилась. Последнее электронное письмо с пометкой «срочно» сообщает о том, что через десять дней я должна участвовать в судебном заседании в качестве свидетеля. Я бегло просматриваю подробности. К горлу подкатывает тошнота. В этот день у меня занятия в дородовой группе – если, конечно, я еще буду беременна. Мне совершенно не хочется пропускать свою йогу.

Щелкаю по следующему сообщению.

– О боже! – вырывается у меня. – Марк, ты видел ссылку на новость о деле Флетчер?

Я вижу, что эту ссылку скопировали и ему тоже.

– Я не проверял почту минут десять.

Марк щелкает мышкой, читает и бледнеет. Мы знаем, что это – часть работы, но когда происходит нечто подобное, принимаем все близко к сердцу. Это удар по нашему отделу и по нам, сводящийся к следующему: кто бы ни нес ответственность за то, что обездоленный ребенок проскользнул сквозь защитную сеть, широко и точно раскинутую нами под обществом, виноваты всегда будем мы.

– Ну вот, новая солидная порция ужасов, – констатирую я. Стоит газетам взяться за дело, и одна неудача сводит на нет тысячи благополучных, успешных историй.

– Это не наша вина, – уверяет Марк. – Не было ни малейших оснований отбирать его в то время.

А потом он признается мне, что уже знал об этом ужасающем случае, но не хотел обременять меня неприятностями. Неужели он считает, что я отреагирую на это проще, когда у меня наконец-то родится ребенок?

– Значит, они считают, что мы позволили ему умереть с голоду, – твердо произношу я, давая понять, что давно приобрела закалку к подобного рода вещам.

Одно дело – газетные статьи, и совсем другое – суровая действительность. Я пытаюсь припомнить. Ну да, этим случаем занимались другие сотрудники отдела. Тот ребенок не был моим подопечным, хотя я действительно видела его один раз, когда у меня спрашивали мнение как у независимого специалиста. Я представила заключение, согласно которому никаких причин для беспокойства не было. Прекрасно помню запачканную едой одежду ребенка, его румяные щеки, которые вот-вот треснут, – он был пухлым и регулярно прибавлял в весе, черт побери! Мать подросткового возраста, казалось, контролировала ситуацию, у нее было достаточно поддержки: ее собственная мать, тетя, парень – все хотели участвовать в воспитании ребенка.

– Мы бросили его в беде, – шепчу я.

Нет, такое никогда не научишься воспринимать спокойно.

Все возвращаются к работе, и повисает тишина, пока мы отправляем переживания по поводу гибели ребенка в особую коробочку в нашем сознании, предназначенную для таких трагедий. «Что же произойдет, когда эта коробочка забьется под завязку?» – думаю я. Что, если там больше не останется места для голодающих детей, занимающихся членовредительством тинейджеров и родителей-алкоголиков? В голове стремительно проносятся изображения выложенной белой плиткой психиатрической больницы, мысли о бесконечной терапии и коктейле из лекарств, с помощью которого мир должен заиграть новыми красками. Я рассуждаю эгоистично – просто смешно, – а моя работа ничего подобного не подразумевает. Прищуриваюсь и вижу перед мысленным взором запертую в палате женщину, которая колотит ладонями по ударопрочному оконному стеклу, вырываясь из смирительной рубашки и умоляя ее выпустить. И эта женщина – я.

– На сегодня у меня намечена встреча с Мирандой, – сообщаю я, выбрасывая из головы эти ужасные мысли. – Кому-нибудь еще нужно с ней увидеться?

Мой отвлеченный и, сказать по правде, нарочито беззаботный вопрос вяло повисает в мрачной сырой атмосфере нашего душного офиса. Маленький электронагреватель в углу шпарит вовсю, с треском источая сухое тепло. Нам слишком холодно без этого прибора, но стоит его включить, как весь кислород, похоже, испаряется. Термостат центрального отопления сломался, Марк обнаружил это месяц назад, а я сейчас не смею даже заикаться о ремонте, ведь мне не хватает времени на множество более важных дел.

– Я поеду с тобой, – решает Тина. Она думает, что я не вижу взгляд, который она бросает на Марка, но это не так. В свою очередь он еле заметно кивает. Смеюсь про себя. Мне нравится, что они так внимательны ко мне.

– Здорово, – отвечаю я, радуясь тому, что у меня будет компания. – Уезжаем через двадцать минут. Если будет время, прихватим на обратном пути неприлично большое количество пончиков.

Я необычайно благодарна коллегам за беспокойство, за богатую углеводами пищу, в которую мы с наслаждением вгрыземся, за несметное число чашек чаю, которые они ставят на мой стол, за то, что Марк помогает мне выбраться из машины в эти темные, холодные дни, а еще за то, что они готовы принять на себя мой объем работы в любую минуту, когда это потребуется. Тяжело признавать такое, но я знаю, что меня ждет самый трудный период моей жизни.

– Ну, как дела с Мэри Поппинс? – спрашивает Тина.

Мы едем в ее машине. Даже если бы я точно этого не знала, могла бы вмиг сказать, что у Тины нет детей: в нише для ног не валяется ни оберток от конфет, ни комиксов, ни сломанных пластмассовых игрушек, а на обивке нет ни пятен от шоколада, ни следов мочи. И уж точно не видно здесь ничего похожего на разводы от рвоты, «украшающие» салон моего семейного автомобиля. И вдруг мне кажется совершенно чуждой мысль о том, что я езжу на семейном автомобиле, безопасном для детей, которые не приходятся мне родными, и в этой машине есть место для еще одного детского кресла. Меня пронзает тревога, стоит подумать о том, что именно это означает – ответственность, которая теперь лежит на моих плечах.

– Она кажется замечательной, – отвечаю я Тине. «Замечательной, – стыдливо повторяю я про себя. – И это все, что ты можешь сказать о женщине, которая стала жить в твоем доме?» – Но, когда я говорю «замечательная»… – добавляю я, так остро чувствуя свои страхи, что боязнь начинает сквозить и в тоне, – я имею в виду, что… ну, сама понимаешь… что еще немного рано ее оценивать. – Я сглатываю вставший в горле комок.

– Должно быть, это немножко странно, ведь с тобой бок о бок живет кто-то вроде студентки. – Тина резко тормозит, когда на светофоре загорается красный. Меня бросает вперед. Ремень безопасности крепко обхватывает мое тело. – Ты в порядке?

– Да, все хорошо, – отвечаю я, ослабляя ремень в области живота. – На самом деле она – не студентка. Ей тридцать три, и у нее за плечами большой опыт. Она даже прошла курс Монтессори. Надеюсь, это поможет дисциплинировать Ноа.

При воспоминании о сыне я смеюсь. Ах, маленький Ноа, мой озорник!

– Я так счастлива за тебя, Клаудия, – говорит Тина, когда мы останавливаемся у медицинского центра «Уиллоу-Парк». Какие-то дети соскребли буквы ow в надписи Willow, написав на их месте «y», и вместо «ива» получилось «член». Тина хихикает.

– Чего еще ждать от современных детей? – риторически вопрошаю я, когда мы проходим мимо таблички с названием центра.

Приемная практически пуста, здесь сидит лишь одна женщина с хныкающим ребенком двух-трех лет. В нос бьет зловоние болезни и уныния. Мы проходим прямо в кабинет Миранды.

– Это все ужасно, не так ли? Просто жуть. Не могу в это поверить.

На мгновение мне кажется, что Миранда говорит об испорченной табличке снаружи, но потом я замечаю разложенную на столе газету с лицом улыбающейся женщины под заголовком «Полиция все еще озадачена смертью беременной женщины». Увидев меня, Миранда спешит сложить газету. Я вздрагиваю и мягко, незаметно обвиваю руками свой животик. Я пытаюсь не показывать этого, но очевидно, что эта история сильно беспокоит меня, выбивая из колеи.

– Мне ли не знать, – отвечает Тина. – Собственно говоря, мама Дианы знакома с моей мамой, и… – Она резко смолкает.

– Они еще не выяснили, что случилось? – интересуюсь я.

Миранда качает головой и вздыхает.

– Я так не думаю. На днях здесь была полиция, они допрашивали врача Салли-Энн. Забрали ее медицинскую карту. – С уст Миранды снова слетает вздох. – А вы слышали последние новости по радио? – нерешительно спрашивает нас Миранда.

Мы хмуримся и качаем головой. Мы не включали радио в машине.

– Похоже, это произошло снова. – Миранда кривит лицо и постукивает по газете.

– Еще одна смерть? – прихожу в ужас я.

Миранда кивает:

– Судя по всему, опять напали на беременную. Они не сообщили имя или другие детали. Это была срочная новость. – Она щелкает кнопкой на чайнике, включая его, и опускает в кружки чайные пакетики. – Леденящая кровь история.

Меня бросает в жар, когда Миранда с Тиной пристально смотрят на меня, будто я – следующая, и они ничего не могут предпринять для моего спасения.

– Это просто ужасно, – комментирую я, даже не пытаясь скрыть дрожь в голосе.

Бросаясь к крошечному компактному холодильнику, чтобы взять молоко, Миранда успевает ободряюще потереть мое плечо. Ее накрахмаленная темно-синяя униформа, кажется, стремительно перемещается по кабинету сама по себе, словно внутри нет управляющего ее движениями тела. Если бы воробей вдруг принял человеческое обличье, он напоминал бы Миранду.

– Я слышала, это сделал любовник Салли-Энн, – с авторитетом таблоида сообщает Тина, вгрызаясь в кусок розовой вафли. – Возможно, и в этом, новом случае фигурировал любовник, который и совершил преступление.

– В последних новостях сообщили, что ее забрали в больницу, так что, возможно, она еще жива, – уточняет Миранда, передавая нам по кругу кружки с чаем.

– Что ж, не надо мне гулять одной по ночам, – невпопад замечает Тина. – Да и тебе тоже. – И она показывает прямо на меня.

Скоро мы приступим к делу, начнем сосредоточенно изучать медицинскую карту шестилетней девочки, на руках и спине которой учительница заметила синяки. Потом возьмемся за случай Джимми и Энни, близнецов, забота о которых едва ли отвечает тем минимальным стандартам, что мы для них наметили. Перед глазами у меня начинает все расплываться, и первый укол боли уже пульсирует в виске. Я слышу, как Тина и Миранда деловито обсуждают заботу родителей, вопросы питания и обучения, словно все это – вещи, которые можно купить на рынке. «А что же насчет меня?» – задаюсь я вопросом, когда в ушах вдруг перестают звенеть отголоски их судьбоносной для кого-то беседы. Что насчет моих навыков воспитания? Откуда они знают, буду ли я хорошей матерью? Стану ли я в достаточной степени кормить и обожать мою маленькую девочку? Дам ли я все, что ей требуется? А что, если любви будет просто недостаточно? Я начинаю паниковать.

– Клаудия?

Я четко слышу, как меня окликает Тина, словно ее голос прорезается сквозь пелену тревожных раздумий.

– Что ты думаешь по этому поводу?

– Извините, – отзываюсь я, проводя ладонями по лицу. Обливаюсь потом и вдруг чувствую себя необычайно утомленной. – Прошу прощения.

Я роняю голову и понимаю, что не слышала ни слова из того, о чем они говорили.

– Тебе не следует находиться здесь, – тут же догадывается Миранда. – Какой у тебя сейчас срок: тридцать восемь – тридцать девять недель?

– В самом деле не следует, – эхом повторяет Тина.

– Со мной все в порядке. Просто немного… – Я не знаю точно, что со мной происходит, так что даже не пытаюсь сформулировать. Наверняка знаю лишь одно: я хочу быть дома, под защитой родных стен, с Джеймсом и мальчиками. А потом я вспоминаю о Зои, о том, как она возится на кухне в своем длинном мешковатом кардигане, и спрашиваю себя, что же меня так в ней нервирует, ведь наша семья не видела от нее ничего, кроме добра. – Думаю, мне стоит взять отгул на остаток дня. – Поднявшись, я чувствую, как кружится голова.

Тина поднимается вместе со мной и поддерживает меня за локоть. Я ценю ее заботу.

– Мы можем разобраться с этим завтра, не так ли, Миранда? Я отвезу тебя домой, Клаудия.

По лицу Миранды я понимаю, что отложить работу нельзя. Не можем же мы просить родителей подождать, пока мне не станет лучше, и уговорить их не пренебрегать какое-то время своими собственными детьми.

– Не волнуйтесь. Я кому-нибудь позвоню. – Вытаскиваю из сумки телефон и клятвенно обещаю. – Честно, со мной все будет в порядке. А Тина завтра с утра введет меня в курс дела.

И я вырываюсь из гнетущей атмосферы кабинета Миранды прежде, чем ее маленькие воробьиные коготки успевают удержать меня.

Добравшись до парковки, я усаживаюсь на низкую стену под испорченной табличкой с названием центра и в полутьме прокручиваю в телефоне список контактов. Сердце колотится быстрее, когда я легонько ударяю по надписи «Дом», и неистово заходится в груди, когда она снимает трубку. Слава богу, она уже вернулась домой, забрав детей из школы. В голове невольно мелькает готовый сорваться с языка вопрос: «Вы уложите меня спать, будете гладить меня по голове и шептать, что все будет хорошо?»

– Зои, – с нарочитой бодростью говорю в трубку. – Это я. Хотела спросить, не окажете ли вы мне небольшую любезность…