Александр Путятин
В трех растяжках от рая
— …а тогда Тиль ему и отвечает: «Ваше величество, очень прошу, поцелуйте меня в те уста, которые не говорят по-фламандски!» — и поворачивается к Филиппу задом.
Наш с Михалычем дружный хохот прервал Федин рассказ о несостоявшейся казни Уленшпигеля. Вытирая рукавом гимнастерки слезящиеся от смеха глаза, я поинтересовался для порядка:
— А по-каковски они у него разговаривают? Или, может, поют?
— Помню, в Гражданскую в нашей роте был мастер по этой части, — вынес резолюцию Михалыч, — так он такими устами «Боже царя храни» выводил. Опосля горохового супа. Душевно так выпердывал. И ведь практически не фальшивил, зараза!
Теперь ржали в голос уже все трое. Смех по предрассветному лесу разносился на многие километры. Вот только вряд ли его кто-то слышал. Одни мы здесь такие остались. Неупокоенные…
— Ну что? Вроде развиднелось слегка? — с сомнением глянул на посветлевшее небо Михалыч. — Двинулись, что ли? А? Штрафники Господа Бога!
Мы с Федей привычно заняли свои позиции. Он метров на тридцать справа от тропинки, я — слева. Видимость не так чтобы хорошая, но все, что нужно, рассмотреть уже можно. И мы двинулись следом за неспешным Михалычем, внимательно обшаривая глазами утренний лес.
Сапоги сбивали росу с редких былинок. Рукава гимнастерки быстро намокли от веток кустарника. Но холода я не ощущал. И сырости тоже. Все это осталось в прошлом. В том самом, где у меня были и родители, и кот Васька, и горячая кровь. А мертвым этого не полагается. Им нужно прибыть в чистилище «на разбор грехов» и получить назначение вверх или вниз. Очень похоже на сортировку вышедших к своим окруженцев. Которые с оружием и организованно — на доукомплектование частей. Трусов и паникеров — в расход. Сомнительных — по настроению.
Михалыч под Курском погиб в 43-м. Так в их время сомнительных уже в штрафные батальоны закатывали. Где можно было кровью искупить вину перед Родиной. Вот он нас штрафниками и зовет. А что, похоже.
Только у нас чаши весов не в заградотряде, а в чистилище уравновесились. И отправили нас назад на землю. С тех пор и бродим мы здесь: ни живые, ни мертвые. Ждем, пока весы из равновесия выйдут.
Я побывал в этом самом чистилище семь лет назад. Сразу после короткого жаркого боя в сентябре 41-го у деревни Скворицы, гда наш изрядно потрепанный батальон пытался остановить наступление двух полков рвущейся к Ленинграду 36-й моторизованной дивизии немцев.
Вам интересно, наверное, чем я успел к двадцати годам так насолить Господу, чтобы уравновесить гибель в бою за Родину. А это еще в Белоруссии было. Там я на полдня из стрелковой роты в артиллерию попал. Случайно. Собственно, от роты своей я к тому времени один остался. Отступали мы тогда сборным отрядом. Человек полтораста. Почти половина — раненые. И одно орудие с четырьмя снарядами. Их берегли до последнего. Ну, остановились на ночь в лесочке. А утром нас немцы минометным огнем разбудили. Артиллеристов первыми же разрывами уложило. Двоих насмерть. Один раненый. А я до этого три дня им с пушкой помогал таскаться, и они мне кой-чего про нее рассказали. Вот и пришлось за орудие встать. Артиллерист забинтованный мне подсказывает, а я навожу. И тут замечаю, как на колокольне деревенской черный силуэт мелькает. Докладываю артиллеристу. А он мне:
— Наводчик это эсэсовский. Огонь минометов корректирует, зараза. Лупи по нему. Или нам всем — кранты.
Ну, навел я орудие. Благо по горизонтали с моим опытом охоты не ошибешься. С вертикалью труднее, все-таки пушка — не дедова бердана, но по колокольне промазать сложно. Саданул бронебойным. Да маковку и сшиб. Вместе с гадом в черной форме. Очень меня наш полковник тогда хвалил. «Сразу, — говорит, — видно, что сибиряк и охотник потомственный». А по-моему, просто повезло тогда с наводкой. Ну, или наоборот. Как посмотреть?
Это уже только в чистилище выяснилось, что не корректировщик там был, а поп местный. К заутрене он полез трезвонить, потому что звонарь на колокольню идти испугался. Вот попу этому точно не повезло. Без покаяния к Господу отправился. Казалось бы, какие грехи у священника? И ведь надо же так, чтобы они со своей попадьей как раз в ту самую ночь кое-что новое для себя в любви пробовали… Ну, сами понимаете, война… Неизвестно, что завтра будет… Детишек в доме четверо… Куда ж еще и пятого? В общем, от того самого греха, да без покаяния, он прямиком в ад и отправился. Ну а мне лишняя строчка из-за него в обвинительном перечне добавилась…
Михалыч — батальонный парторг. С его должностью святым нужно быть, чтобы мимо ада промахнуться. А вот за что к нам «в штрафники» Федю определили — я так и не понял. Он о себе мало рассказывает. Знаем только, что под Вязьмой погиб. Через месяц после меня. Но к нам с Михалычем совсем недавно прибился. Первые дни все время молчал. Сейчас хоть байки иногда травит.
Вы спросите, какого черта мы по лесам мотаемся? А что нам еще делать? Ни жизни в нас не осталось, ни чувств, ни других каких ощущений. Одна смерть. Но зато ею-то мы еще поделиться можем. Вот и делимся. Как найдем мину или снаряд неразорвавшийся, так и пытаемся с ними смертью своей поделиться. Это и нам развлечение, и живым доброе дело. Все меньше народу от этой заразы погибнет да покалечится. Но запасы смерти у нас не безграничны. По мере того как они заканчиваются, мы все прозрачнее становимся и для посторонних предметов проницаемее. И начинается этот процесс с конечностей. Наверное, оттого, что их сильнее взрывами треплет. Вот Михалыч уже мелкие веточки сквозь руки свои спокойно пропускает. Значит, скоро ему вверх или вниз отправляться. А если к тому времени равновесие не нарушится, он просто в воздухе растворится. Так уже с некоторыми было.
— Отказ от четкого выбора линии поведения неконструктивен и в вашем случае равнозначен сознательному переходу в небытие, — объяснил мне на прощание этот феномен Владислав Казимирович Левандовский, по прозвищу Пузень, наш школьный учитель математики, занимавшийся в небесной канцелярии моей скромной персоной.
До Михалыча ту же байду, только на полуматерном пролетарском жаргоне, донес мастер Ижорского завода, обучавший деревенского паренька таинству борьбы со сверлами, плашками и напильниками. Федю, по его словам, инструктировал первый ротный командир.
Но что-то заболтался я, а Михалыч тем временем с тропы вправо сошел и в лес углубляться начал. А, вот оно что! Завал на тропинке. Сосна поперек нее упала. А из-под сосны вроде проволока стальная проглядывает. К чему бы это?
Я подошел поближе. И точно… Мина-растяжка. К пеньку граната привязана. От чеки поперек тропинки ржавый тросик тянется. Я хлопнул в ладоши два раза.
— Ну и глаза у тебя, Сережа! — Михалыч смотрел на мину, как будто впервые встретил. — Сам рвать будешь?
Да что я, изверг? Он же второй день не в себе. Все ждет, как судьба решится. Пусть взрывает. Авось этого дела ему для пропуска в рай хватит. А я пока поброжу, куда мне торопиться-то?
— Нет, — говорю, — давай ты, нечасто такая «дура» попадает, чтобы ее в последней стадии ухода можно было взорвать. А я подожду еще, мне не к спеху.
Михалыч ушел в лес, подобрал толстую жердину, подсунул под проволоку и нажал снизу плечом. Послышался легкий щелчок. Все дружно рухнули на землю. Ничего плохого случиться с нами не могло. Но уж очень неприятно это, когда сквозь тебя стальные осколки пролетают. Вроде и не больно совсем, а все одно на душе муторно.
Рвануло, как и положено, на счет «четыре». Я отжался от спрессованной на тропинке земли, уселся на чуть влажную от росы прошлогоднюю листву. Михалыч медленно поднимался ввысь. Успевшее взойти солнце просвечивало его тающую в воздухе фигуру.
— Ну вот, сбылась мечта моей Алевтины Петровны, — раздался сверху его слабеющий голос. — Прощайте, ребята. Авось еще там свидимся. Сережа, ты Федю не обижай, ладно…
Михалыч просочился сквозь ветки березы и исчез из виду. А я смотрел на шевелящиеся от утреннего ветерка листья и не мог прийти в себя. Вот же сказанул старик! Совсем сбрендил напоследок. Нашел себе дитятко беззащитное. Да от него впятером без оглобли хрен отмашешься! Чтобы я этого слона не трогал? Он же меня почти на две головы выше. И плечи не в каждый дверной проем втиснутся. Такого обидеть — СВТ-шки не хватит, «дегтярь» нужен с двумя запасными дисками. Где он, кстати?
Я пошарил взглядом по лесу. Федя продолжал лежать на животе там же, куда упал перед взрывом гранаты. Руки прижаты к лицу. Плечи вздрагивают. Плачет? Ну ни фига себе! Это уже не штрафбат, а настоящий дурдом получается. Я решил пройти немного вперед. Пусть проревется, раз приспичило. Потом догонит, если захочет.
Метров через триста я увидел, что влево уходит едва приметная старая тропка. Собственно, я и обратил-то на нее внимание потому лишь, что нужен был предлог для остановки. Мол, посоветоваться надо с напарником, перед тем как дальше голенищами шоркать. Но чем больше я на эту тропку смотрел, тем привлекательнее мне казалась мысль — двинуть по ней в глубь леса. Во-первых, основная тропа, похоже, давно разминирована. Та растяжка уцелела только потому, что под лежащей сосной не шарили. Тросик я даже сейчас с трудом заметил, а пока хвоя не осыпалась, он целиком от глаз людских был скрыт. А во-вторых, по боковой тропке явно несколько лет никто не ходил. Там могли и мины после войны не снять. В общем, пошарить в той стороне стоило.
Федя появился минут через двадцать. За это время я успел сбегать до первого завала и вернуться. Прогулка окончательно убедила меня в перспективности давно заросшей тропинки.
— …завал этот больше засеку напоминает. Нет, деревья не спилены, а повалены. Но не бурелом, точно! У лежащих деревьев корни подрублены. Кто-то вручную под бурю сработал. Неспроста это… Как думаешь?
— Да, ты прав, — согласился Федя, — надо к тропке твоей получше присмотреться. Очень уж все это подозрительно.
И мы тронулись в путь. Примерно через километр от первого завала нас встретил второй. Он был уже явно рукотворным, без всякого намека на стихию. Федя внимательно осмотрел сложенные крест-накрест деревья.
— Когда отпрыгну, ты тоже падай, — сказал он и решительно рванул на себя лежавшую сверху осину.
Немного спустя четыре взрыва слились в один.
— «Шпринг-мины», — пояснил поднимающийся с травы Федя. — Взрыватели комбинированные, поставлены на неизвлекаемость. Там что-то серьезное впереди. Печенкой чувствую.
Местность за вторым завалом начала повышаться. Сосны исчезли. Остался только молодой березнячок с небольшими островками такого же юного осинника. Трава в светлом молодом лесочке вымахала даже Феде по пояс, а мне и вовсе — по грудь. Это там, где не стоял сплошной стеной трехметровый ольшаник. Кое-где среди новой поросли виднелись почерневшие на срезах пеньки. Мы с напарником переглянулись. И двинулись по краю старого леса. К тому времени, как сделали полный круг, наши руки и ноги без больших усилий проходили сквозь мелкие веточки берез. И неудивительно. Ведь к тому времени мы взорвали еще три таких же завала.
После этого мы направились внутрь молодого березняка и примерно через четверть часа вышли к покрытому вековым лесом холму, расположенному в самом центре недавно пройденного круга. Брустверы густо поросли травой и кустарником, стенки окопов оплыли и местами обвалились, но без сомнений — холм по всему периметру был подготовлен к обороне. Еще больший сюрприз ждал нас внутри периметра. Мины. Целый склад немецких мин. Похоже, его не успели эвакуировать. Ящики с минами лежали четырьмя ровными квадратами. Федя деловито прошел почти к самому центру крестообразного коридора и стал аккуратно разгребать землю.
— Есть, — сказал он удовлетворенно, — в метре от центра, как в инструкции! В остальных трех проходах такие же должны быть…
— Какие? — спросил я.
— Такие же мощные заряды, чтобы от любого из них все четыре штабеля сдетонировали. Наверняка еще и на подходе десятка два противопехоток стоит. Но мы с тобой уже на почву почти не давим, вот и прошли спокойно. Я знаешь что подумал… — Он прервал разговор и поднял руку.
Издали донеслись детские крики. Мальчишки! Услыхали взрывы на завалах и решили посмотреть, что происходит.
— Вот же невезуха! — стукнул себя ладошкой по лбу Федя. — Рвем эту дрянь немедля, пока они еще далеко!
— Чем? Вблизи ни одной коряги подходящей. А наши с тобой руки и ноги детонатор не утопят, — ответил я.
— А голова на что?
…
— Ну? Неужели не понял? Ты берешь меня за ремень, переворачиваешь и бьешь головой об детонатор. Должно сработать! Только ты уж со всей силы лупи, не деликатничай!
До меня наконец-то дошло. А что? Может получиться.
— А почему я тебя?
— Инерционная масса у меня больше. Быстрее, давай!
Я ухватил Федю за пояс и перевернул. Да, весу в нем сейчас немного. Но уж всяко побольше, чем во мне. Что ж, посмотрим, так ли крепка его белобрысая черепушка, как мне кажется. Удар, щелчок, взрыв… И мы взлетели к самой макушке высохшей березы, стоящей в середине крестообразного прохода. Очевидно, ее в свое время оставили, чтобы крепить тенты, растягиваемые в дождь над штабелями. На пару секунд мы зависли в воздухе, затем медленно поплыли вверх.
Неужели? Он нас простил!
Я глянул вниз и непроизвольно ухватился руками за высохшие ветки. Недаром взрыв показался подозрительным. Покосившиеся штабели ящиков стояли под нами в быстро тающем облаке пыли. То ли отсырела мина за мирные годы, то ли ее саботажники из Сопротивления делали.
А голоса ребятишек меж тем слышались все отчетливее. Рядом со мной за ветки пытался ухватиться Федя.
— Господи, — шептал он, — ты хорошо подумал? Мне еще, наверное, рано отсюда уходить! Ну опусти меня на землю… на полчаса всего. А потом, куда скажешь: хоть в рай, хоть в ад! Слышь, скотина небесная! Я к тебе вежливо обращаюсь…
А что? Он хорошо придумал! Вот только что толку просить? О грехах своих напомнить нужно!
— Попадью вдовой оставил, детишки осиротели! — стал перечислять я те грехи, которые не упоминались в обвинительном заключении. — В пионерах состоял, пока за курение не выгнали. Мимо церкви проходя, почти что ни разу не крестился. Да меня, чтоб ты знал, в комсомол чуть-чуть не приняли перед самым призывом…
Ветки скользили в исчезающих ладонях. Спускаться вниз по ним не получалось. Чтобы просто удержаться на месте, приходилось все быстрее перебирать руками. Меня неудержимо тащило ввысь. Рядом пыхтел и корчился Федя. Ему тоже приходилось несладко.
— Да что же это делается? — завопил вдруг он, как паровозная сирена. — Добром же просят, тормозни! У тебя там наверху что, память отшибло! Забыл, что я почти пять лет служил власти сатанинской? В войне неправедной участвовал? Добровольно! Без принуждения! Ты это все забыл?
«Да что он несет, кретин несчастный! — промелькнуло у меня в голове. — Войну бы уж лучше не трогал! Она у нас самая что ни на есть справедливая, это мне и в чистилище сказали! Его ж сейчас ураганом вверх потащит!»
— Твою мать! — сменил пластинку мой сосед по сухостойной макушке. — Сколько можно in den Wolken schweben? У мальчишек там жизнь an einem Harchen hangen! Scheisse! Arsch! Что же теперь делать, Donnerwetter?
А вот это я уже понял! Доннерветтер? Я-то думал, он по латыни с Господом решил пообщаться, на родном его языке, так сказать!
— Ах ты, немчура поганая! — заорал я на этого гада. — Форму нашу одел, человеком прикидывается… Да я тебя сейчас…
Рванулся, а руки-то заняты! И выпустить из них ветки никак невозможно. Тут же улетишь и… ага, привет, ребятишки! Вечная вам память! Но я извернулся и ногой по голени ему попытался засандалить. Да уж больно злой был, видно… Промахнулся я. Впервые в жизни промазал. В ствол березы угодил со всей своей сибирской дури.
Хрустнуло там что-то под моей ногой, и стала макушка в сторону клониться.
— Молодец, Серега! — кричит этот, как его там на самом деле зовут…
И хрясь в то же место обеими ногами. Макушка совсем отломилась и полетела. Как парашютик, толстым концом вниз.
— Выравнивай! — орет этот придурок. — В детонатор концом целься! Ты же снайпер у нас! Ну!
— Так не дергай резко! — отвечаю. — Придерживай слегка! Не боись! Второй раз — не промажу!
И я попал! Теперь рвануло так, что мы оба взмыли вверх праздничными ракетами. Похоже, все четыре штабеля сдетонировали одновременно. Пылища поднялась… Мальчишки с перепугу на землю попадали. Я так и обмер, не ранило ли кого. Но нет, быстро вскочили и припустили прочь от места взрыва. А еще я успел заметить, что справа километрах в десяти грузовик на дороге тормознул. Из него высыпало человек пятнадцать в серых шинелях, и все они двинулись в нашу сторону. Значит, уцелевшие мины тоже скоро обезвредят. Вот и чудненько!
Затем я вписался в облако и некоторое время летел в окружении прохладного шевелящегося пара. Потом снова чистое небо. И здесь я опять увидел его.
— Как там тебя? Фридрих? Фредерик?
— Федор я. Федор фон Левински. Первый батальон 800-го полка «Бранденбург». Погиб вместе с девятой ротой третьего батальона того же полка в октябре 41-го на Истринском водохранилище.
— А что не со своими? Почему к нам прибился?
— Это долгая история. Меня свои застрелили. Так что, вроде как получается, я на этой стороне погибший.
Тут я заметил, что нас перестало поднимать вверх и начало тащить в разных направлениях.
— Очевидно, по конфессиям рай разделен, — предположил Федя, — и по нациям тоже. Чтобы там мы ту же чехарду не затеяли… Ну давай, Сергей! Не поминай лихом! Михалычу привет от меня, если встретишь!
Хотел я вначале ему матерком ответить. А потом вспомнил, как он за сухие ветки цеплялся, чтобы мальчишек наших от смерти уберечь. И не смог. Вместо этого я набрал в легкие побольше воздуха и завопил в сторону удаляющегося силуэта:
— И тебе успеха в немецком раю-ю-ю! Федя-я-я!
Назад: В трех растяжках от рая
Дальше: Юрий Наумов Сыграем?
