Вероника Алборти
Равнина
«…И приказал тогда царь Идзумары разжечь костры на равнине Халал, устлать коврами степные травы и вбить в землю копья, брошенные разбитыми шанхами. И по слову его собрали на равнине Халал сыновей и дочерей народа Шанхи, всех пленных, сколько их было; и угрозами и жестокостью заставили их всех танцевать, услаждая взоры победителей. Трижды три дня и трижды три ночи длилась та пляска; ни в дневной зной, ни в ночной холод не давали пленникам передышки.
И должно было так продолжаться, пока не иссякнет сила земли Шанхи и последний из танцующих не упадет. В тот миг проклятье легло бы на весь народ шанхов, и никакая сила уже не смогла бы изменить его участь.
Трижды три дня и трижды три ночи провел царь Идзумары в ожидании, что царь Эльшад аль-Ахсар придет со своим разбитым и слабым войском — остановить Пляску на равнине Халал…»
Так говорит Книга Царей Эрана.
* * *
Плотная ткань шатра лишь едва приглушает звуки. Там, за шелковой гладью, воздух дрожит от рокота барабанов, от доносящихся с разных концов поля разрозненных криков зурны, звона бубнов и возбужденного гула множества голосов.
— Они все еще пляшут?
— Еще пляшут, мой царь. Всех, кто падает в бессилии, тотчас заменяют другими. Не много осталось уже пленников; нынешние — это те, кого твои воины поймали в разоренном Шэсе. Пройдет еще три дня, и никого годного к пляске не останется.
— Неужто Эльшад пожалует только тогда, когда я скормлю Демону всех его щенков?
— Мой царь, шанхи после поражения отступили за Зеленую реку и направились к столице, чтобы дождаться подкреплений за надежными стенами. Самоубийственной глупостью было бы для царя Эльшада сейчас вести их в бой.
— Эльшад не трус. Он не позволит мне уморить всех детенышей…
«Тра-та-там!» — выбивает ближайший барабан.
Ему вторит еще один и еще…
О да, царь Эльшад — не трус. И ему ли, потомку древнейшего рода, не знать, какой страшной силой обладает человеческая кровь, пролитая на алтарь Судьбы. Люди не Демоны; им не дано повелевать Роком; но тот, кто имеет власть над людьми, может на краткое время сравниться с истинными Властелинами Судьбы. И превратить пляску на оставленном поле битвы в страшный колдовской ритуал — копье, направленное в самое сердце царства Шанхского.
— Шанхи не станут запираться в крепости. Раньше или позже — но они снова выйдут на равнину. Вели дозорам смотреть в оба, сардар.
* * *
Там, за гладью шелкового полога, — только ветер, да шепот травы, да негромкие переговоры ночных стражей. Напрасно пытается слух уловить совсем иные звуки — мерную поступь собственной гибели слышат сердцем, а не ушами.
— Они все еще пляшут?..
— Все еще пляшут, мой царь. Я скакал день и ночь, чтобы рассказать тебе о том, что увидел на равнине Халал. Все слухи, дошедшие до нас, верны. Там так много детей шанхской земли, и участь их воистину ужасна…
— Достаточно. Ты сказал, я услышал…
Ты сказал, Инд ибн Сид, царь Идзумары, мой победитель. Устами гонца, шепотом ночной степи, голосом моей кровоточащей земли — ты сказал, а я услышал.
Но как должен я поступить теперь?! Что делать царю, чье царство на грани уничтожения, а действие и бездействие равно губительны? Что делать отцу, чьих детей ждет смерть — сегодня или завтра, в сражении или в позорном плену?..
Рок, черный, как сердце худшего из Демонов, обрушился на Шанхское царство. Инд ибн Сид, великий воин и правитель, вторгся в его пределы, неся Смерть на своих плечах. И как же был самонадеян ты, повелитель шанхов, решив встретить врага у границ, не дать ему разорить земли от Зеленой реки до столицы. У рубежных вод сошлись армии двух царств, и Рок в первый раз посмеялся над Эльшадом аль-Ахсаром и его людьми — разбитые, вынуждены были шанхи покинуть поле боя и спешно отступать к укреплениям столицы. Но и скрыться за надежными стенами им было не суждено — на третий день отступления войско настигла весть о Пляске, что Идзумарец устроил на равнине Халал.
Ярость охватила воинов шанхской земли, узнавших, какому непереносимому унижению оказались подвергнуты дети из разоренных поселений. Но многие ли из них поняли, что за этим варварским пиром победителей стоят страшные ритуалы заклинания Судьбы — подношения силам столь же древним, сколь и темным? Если чудовищный замысел Идзумарца удастся — на землю, народ и царя Шанхи падет проклятие, избыть которое не смогут еще многие поколения.
А будут ли они, эти поколения? Кого пощадит Идзумарец, кто сможет продолжить род неудачливого царя шанхского? Старшие сыновья ныне присоединились к войску, и ничто не заставит гордых царевичей покинуть его перед боем; а дочери и младший из мальчишек, отданный по традиции на воспитание сказителю, укрыты за стенами Шанхи, что неминуемо падет без достойной защиты.
Лучше броситься на собственный меч, чем увидеть руины на месте своего города. Но такая смерть недостойна воина. Пока есть возможность сражаться — должно воину сражаться, не опуская клинка.
Ткань шатра сминается под пальцами — и бьет в лицо свежий ветер степи.
— Собирайте отряды, сардары.
Свирепая радость разом вспыхивает в глазах воинов, обращенных к царю. Они знают, что он скажет, — ведь шанхи всегда предпочитали смерть в бою бесчестью.
— Мы возвращаемся.
Равнина. За два дня до конца
Закатное небо горело над равниной Халал, как опал в золотых бликах солнца. Но вот словно бы огромная птица взмахнула крылом — светило покинуло небосвод, оставив после себя только мягкий голубоватый полусвет.
Над степью, как яркие флаги, один за другим вспыхивали костры.
Пора…
Керан без жалости бросил в траву сумку со своими вещами; чуть подумав, развязал узорчатый пояс и стянул через голову рубаху. Одежда его была слишком изящной и богатой; из-за нее он мог привлечь лишнее внимание, из-за нее могли убить. На юном шанхе остались только просторные белые шаровары; полоской расшитой ткани он подвязал буйные иссиня-черные волосы. Вот так. И ничего больше не надо — вряд ли в мире мертвых с него строго спросят за неподобающее облачение.
Напрасно он опасался стражей-марьев — они ждали появления царя Эльшада с войском, одинокому же пришельцу ничего не стоило проскользнуть мимо дозоров. Он оказался в широко раскинувшемся по полю лагере марьев и смог увидеть своими глазами то, о чем шептались на всех полупустых от войны базарах царства Шанхского, — Пляску на равнине Халал.
Огромное пространство внутри редкого частокола из сломанных копий было заполнено людьми. Там и тут горели большие костры; во множестве бродили воины-марьи, и сидели группками пленные музыканты — своих на все поле не хватило. И повсюду среди них находились шанхские дети; сотни и сотни пленников, взятых в разных городах шанхов, танцевали меж костров.
Большинство из них просто двигалось по кругу, повторяя одни и те же движения, изгибаясь, вскидывая руки, оборачиваясь вокруг себя и вновь продолжая танец. Ближе к центру поля на помостах собрали тех, в ком чувствовались способности и выучка танцоров, — в основном девочек, в землях шанхов танец считался неизбывно позорным занятием для воина и мужчины. Мерное движение сотен людей завораживало; грохот боевых барабанов марьев, задававших ритм, разрозненные голоса шанхских музыкантов, крики и хлопки воинов захватчика — все это сливалось в одну могучую беспокойную мелодию, висевшую грозовой тучей над равниной Халал.
И все же это было отнюдь не столь величественное зрелище, как можно было представить из рассказов и слухов. Керан видел, как измождены его соплеменники — все больше дети, не старше десяти лет, одетые кое-как или совсем не одетые, с глазами полными страха или безразличными ко всему. Были среди них и девушки постарше, но мало; юношей же одного с собой возраста Керан не видел совсем. И это было страшным знаком — юному шанху было известно, что марьи сгоняли на эту равнину всех пленников без разбора; и если мужчин среди них осталось так мало — видно, всех их, не пожелавших покориться палачам, смерть настигла еще в первые дни…
Керан видел, как то здесь, то там кто-то из пленников падал, — и казалось, что подняться им не дает нечто большее, чем просто усталость. Упавших тотчас подхватывали стражи-марьи и уволакивали куда-то в глубь лагеря. Чем больше смотрел юный шанх на полыхающую огнями равнину — тем острее чувствовал, как поднимается в нем все выше волна черной глухой ярости, застилает глаза, давит на горло почти до рвотных спазмов. Его братья и сестры умирали сейчас на этой проклятой равнине, не способные себя защитить! Прежде никогда ему не приходилось испытывать чувство такой силы, как то, что бушевало сейчас в груди; но прежде ему и не приходилось видеть, как гибнет в руках захватчика его страна.
Но он заставил волну улечься и растечься по сердцу непроницаемой черной пленкой. Пусть в песнях останутся те, кто погиб, не дав себя опозорить; ему, Керану, не нужно песен. Он чувствовал, что есть дело, которое способен сделать только он; а значит, от его хладнокровия и выдержки зависит слишком многое…
Керан слишком хорошо понимал, что затевает царь Идзумары, устраивая это превращенное в танец избиение пленных. Он убивал молодость земли шанхов, он пил по капле ее жизнь и жизнь ее народа, он выедал у Судьбы их будущее. С каждым днем, что длилось это безумие, страшный замысел все больше раскрывался жителям полуразоренной страны; все тревожней становились слухи, пока наконец мудрая саони, сказительница и певица, не произнесла пророчество: царь Эльшад может спасти свою землю и изгнать захватчиков — но только до тех пор, пока на ногах держится хоть один пленник из танцующих на равнине Халал.
Хоть один из них…
Керан был уверен, что царь шанхов примет вызов. И поведет разбитую армию в безнадежный, губительный бой… Но даже не будь Эльшад аль-Ахсар Эльшадом аль-Ахсаром, для его земли не осталось пути к спасению. Удача покинет любого царя, предавшего свой род, свою страну, свое имя. А вместе с царем Рок пожрет и его землю. Вот так равнина Халал стала ловушкой, в которую шанхского правителя заманили собственная гордость и коварство врага.
У ближайшего к затаившемуся Керану круга танцующих засуетились люди. Юный шанх насторожился и осторожно двинулся в том направлении, скрываясь в тенях. Вооруженные копьями марьи сгоняли сюда новых пленников — те брели по одному-двое с разных концов лагеря. Музыканты у этого круга тоже сменились, прежних увели куда-то под конвоем. Вот музыка заиграла с новой силой — зурна, лютня, бубен, отдаленный грохот барабана — гимн смерти, погребальная песня умирающего вечера. Керан стоял теперь совсем близко к месту пляски, неразличимый среди других пленников. На равнину опускалась ночь, вместе с ней гасли надежды и желания царства Шанхского. Кто знает, как долго земле осталось носить это имя? В темном небе что-то сверкнуло — красная звезда среди множества синих; мальчик-пленник совсем неподалеку вдруг споткнулся и упал, не выдержав гнета отчаяния, убивавшего куда вернее жары и усталости. Его соседи вздрогнули, но продолжили движение — страх перед неизбежным гнал их вперед. Двое стражей-марьев с кнутами и копьями, выждав какое-то время, шагнули вперед и подняли жертву. Мальчик не двигался, не пытался сопротивляться, когда стражи вытащили его куда-то за круг света, отбрасываемый костром, и там скрылись…
Впрочем, Керан продолжения этой сцены уже не видел. Ровно на секунду, как перед прыжком в воду, задержав дыхание, он шагнул в круг, заменяя собой упавшего.
Его мать была танцовщицей, попавшей в гарем знатного господина из-за своего необыкновенного дара и красоты. Даже произведя на свет сына, она оставалась все такой же прекрасной и гибкой; и память о ее сверкающих черных косах, о движениях, всегда остававшихся летящими и танцевальными, что бы она ни делала, навсегда впечаталась в сердце мальчика. Любовь к танцу, впитанная вместе с молоком матери, оказалась настолько сильна, что заставило юношу искать пути тайного изучения этого искусства. Тайного — потому что в царстве шанхском это занятие считалось недопустимо унизительным для мужчины. Сокровенная тайна юного шанха — именно она привела его на равнину Халал, в круг костров, в сердце вражьего войска. Керан был сыном воина, наследником поколений и поколений шанхских всадников, и такова была его природа: душа бойца в прекрасном теле танцора. Равнина Халал должна была стать первым и последним в его жизни полем битвы.
Поначалу двигаться было тяжело, как будто вокруг него была вода, а не воздух. Потом Керан поймал ритм, и решимость вернулась в его сердце, а уверенность — в движения. Настоящий танцор не должен стыдиться своего искусства. Даже если приходится показывать его вот так. Керан заставил себя не обращать внимания на крики и жадные взгляды победителей-марьев, не замечать, как вновь и вновь оступаются и падают его невольные товарищи; слушая только музыку и свои чувства, он вспоминал все, чему успел научиться за свою недолгую жизнь. Он не знал, сколько времени это продолжалось, — кажется, прошли часы, прежде чем он впервые споткнулся, а может, это были минуты? Вокруг происходило что-то, и юный шанх внезапно понял, что множество глаз просто впились в него, когда он замедлил движение; усмехнулся про себя — не дождетесь! — плавно выровнялся, вновь вливаясь в ритм танца. Он был совсем юн, полон сил, здоров и привычен к серьезным испытаниям, а еще твердо знал, что жить ему осталось ничтожно мало… И осознание этого странным образом дарило ему силу и храбрость.
Все ставки были сделаны — где-то выше неба и глубже моря светлый Див подбросил кости Судьбы, а грозный Демон их поймал; звезды россыпью алмазов горели над равниной Халал, и в своем гнезде просыпалась птица-Солнце, чтобы вновь воспарить над миром…
Равнина. День предпоследний
Незадолго до рассвета ему неожиданно дали отдохнуть. Он успел только мельком удивиться — думал, так и оставят плясать, до последнего мига, до падения — после чего провалился в сон. Подняли его, впрочем, очень быстро, плеснув в лицо холодной водой. Зачем-то все это было нужно — знать бы еще зачем…
В этот раз стражи, поднявшие Керана, отвели пленника не к угасшим кострищам, а на один из помостов в центре поля. Его явно заметили ночью — юноша то и дело ловил на себе любопытные взгляды и видел, как встречные марьи показывают пальцами. К моменту, когда они дошли до помоста, Керана, словно царя, уже сопровождала небольшая свита — подтянулись те, кто хотел посмотреть на необычного танцора. На помосте уже кружились несколько стройных девушек и один парень чуть старше Керана (он мало походил на шанха и, видимо, оказался здесь по воле злого рока); их движения были легки и отточены, но им не хватало раскованности, свободы полета — да и кто сможет танцевать со всей страстью перед палачами? Никто, но Керан — сможет.
Приведшие его воины внезапно схватили мальчика за локти и грубо вытолкнули на помост. Керан сжал зубы — о, он смог бы постоять за себя при желании! Быстрота, ловкость и гибкость — он проскользнул бы между стражами и выдернул клинок вот у того, бородатого — можно саблю, но лучше кинжал, сабля слишком тяжела…
Хотя с саблей в руке, если перехватить двумя руками, он успел бы ранить двоих, а может, и троих. Жаль, что он не воин; он смог бы помочь бежать этим девушкам и парню; но воин никогда не смог бы танцевать перед врагами так, как должен был танцевать Керан.
Шанх легкой походкой прошелся по помосту и вновь заставил тело вспомнить все, что оно умело. А умело оно многое — собравшиеся марьи наблюдали за танцем пленного мальчишки, кто — с восхищением, кто — с вожделением.
В это самое время тень, бесплотная, как утренний туман, приблизилась к помосту. Легкие шаги едва касаются земли — отчего же твердь так дрожит под ними? Случайно бросив взгляд в толпу, Керан вздрогнул — ему показалось, он видит свою мать среди разгоряченных марьев. Но нет, это не она — просто женщина, стоявшая у помоста, была странно похожа на красавицу Турайу; только глаза сверкали, как расплавленное золото… Керан смотрел — и не мог оторвать глаз; движения его против воли замедлились, но сердце отбивало бешеный ритм. Кто эта незнакомка?
— Он танцует не как раб, — произнесла женщина. И сделала знак музыкантам: — Быстрее!
Ее приказ подействовал вернее щелчка бича — мелодия резко изменила темп и убыстрилась. Керан чувствовал себя странно — ему больше не хотелось ни двигаться, ни бороться; но взрыв мелодии — это вызов, вызов его таланту, его мастерству и гордости шанха — отвечая на него, юноша заставил тело подчиниться все нарастающему темпу пляски. В музыку вплетались щелчки бичей — надсмотрщики подгоняли уставших танцоров, — но это только подстегнуло Керана. Он один на один с собой и Судьбой, и только от него зависит исход этой схватки.
— Быстрее!
Есть в том, что люди называют Роком, разные силы, связи, устремления, чья губительная мощь не раз бросала на колени целые царства и топила во мраке самые яркие души. Они есть сокровенная суть несбывшихся мечтаний, загубленных жизней, задушенных надежд; все то, что закончилось, не успев начаться; все то, что готово было расцвести, но увяло; все то, что должно было родиться, но сгнило — все это их власть, их дело. И у этой власти есть душа, есть имя, пусть смертные и боятся произносить его вслух, заменяя коротким «Демон» или иными прозваньями и титулами…
Темп мелодии из быстрого стал бешеным; и, не выдержав его, стали спотыкаться невольные товарищи Керана в этой пляске с Судьбою. Когда в жизни нет смысла, когда развязка неотвратима и неизбежна, когда ты знаешь, что упадешь, миг падения уже не имеет значения. Какая разница — раньше или позже?
Керан почувствовал, что навязанный им ритм не по силам остальным танцорам, — и бросился, разрывая круг, в самый центр помоста. Весь мир теперь как будто кружился в танце вокруг него — изгибались грациозно шанхские девы-танцовщицы, стояли плотным кольцом, отбивая ритм клинками о щиты, воины-марьи, искрилась и сияла огнями равнина Халал — а он был в сердце всего этого. Керан вскинул голову и вдруг резко, в одно движение, прянул с места, так что волосы рванулись в воздух, кажется, во все стороны сразу — о таком было сказано: «черный огонь горит ярче солнца».
Воины, наблюдавшие за юным танцором, затаили дыхание — настолько красив он был в эти минуты. Сам же Керан ничего не видел — понимая, что это уже предел, что еще немного — и он упадет, как падали другие, он закрыл глаза и весь отдался мелодии. Два шага до пропасти, предощущение падения — но он так и не остановился, не позволил себе отстать от музыки.
Где-то что-то оборвалось с медным звуком — и мелодия зазвучала тише, спокойнее, мягче… Керан с трудом успокоил колотившееся сердце и заставил тело двигаться медленно и плавно.
А когда он наконец смог открыть глаза — странная женщина исчезла…
* * *
— Повелитель, — прошелестел над ухом бесплотный голос. — Среди пленников появился юноша небывалой красоты. Его тело гибкое, как молодой тростник, и стройное, как тополь, его движения плавны, как вода, и, как огонь, подвижны; его волосы черны, как агат, и вьются, как кольца змеи, а кожа смуглая и гладкая, как шелк. Воистину, на равнине Халал нет никого прекраснее его.
Перед глазами царя марьев, как наяву, встает картина: черные глаза… черные волосы… молнией бьющаяся в них белая лента…
— Юноша с черными волосами… найдите его. Доставьте ко мне в шатер.
Не прошло и четверти часа, как Инд ибн Сид возлежал на подушках в своем алом шатре в окружении вернейших слуг и соратников. Сюда, к глазам блистательного, доставили пленного юношу-шанха, так поразившего всех своей красотой и искусством танца. Царь рад был видеть, что усталость и жаркое солнце не пригасили блеск глаз пленника. Щенок и вправду был хорош — идзумарский правитель впитывал глазами каждый изгиб смуглого тела. И дело тут, пожалуй, было не только в красоте — не зная слов загадочной гостьи, царь тем не менее повторил их.
«Он танцует не как раб». В богатой, любившей наслаждения Идзумаре мальчики-невольники использовались для услад плоти наравне с девушками; они, конечно, обучены были также и танцу, но в движениях шанха не было и следа их угодливой податливости. Страсть — но не сладострастие, биение пламени — не мягкость травы; те — стелились, этот — летал. Не глядя ни на кого, пленник продолжал свой танец, хотя царь видел, как тот устал — держался на одной гордости. Не пора ли тебе отдохнуть, птенчик?
Видя, как наливается ленивым предвкушением взгляд царя, понимающе улыбались и потихоньку покидали шатер люди свиты. Когда последний из них ушел, царь хлопнул в ладоши, и слуги исчезли как призраки — только музыканты за пологом продолжали играть плавную мелодию.
Шанх как будто не заметил, как пусто стало вокруг. Его движения были все так же отточены и плавны.
Инд ибн Сид наблюдал за ним какое-то время. Затем мягко поднялся и шагнул к мальчишке.
Музыканты продолжали играть.
* * *
Керан чувствовал его приближение. Ему не нужно было видеть, ему не нужно было слышать — оба они сейчас были во власти танца, но вел эту пляску шанх, а не царь марьев. Когда сзади надвинулась чужая тень, когда грубые руки потянулись чтобы схватить, жадно и грубо, — юноша рванулся вперед и в сторону, легко вынырнув из захвата, оказавшись достаточно далеко, чтобы успеть, и достаточно близко, чтобы…
Чтобы выдернуть кинжал, висящий на поясе идзумарского царя, — давно замеченный и облюбованный кинжал — и ударить сразу, в одно движение, так, как учили его и братьев воинские наставники в далеком отцовском доме…
Инд ибн Сид был настоящим властителем, умелым полководцем; воином он тоже был неплохим. Перехватить руку мальчишки с клинком было несложно — будь это обычный мальчишка. Но вожделение и вино, влившее в тело расслабленность, сыграли с царем злую шутку — да и не мог он предположить, что танцор, мальчик для развлечений, может двигаться и разить, как воин…
С силой, уверенно и насмерть.
— Ты хотел завладеть землей шанхов?! — с яростью выдохнул Керан, глядя прямо в глаза потрясенному Идзумарцу. — Так вот тебе наш ответ!
И отшатнулся от подавшегося вперед раненого воина.
Второго удара не потребовалось. Царь Идзумары рухнул на ковер своего шатра, обильно оросив его кровью.
Керану хватило сил только на то, чтобы отойти на несколько шагов — и упасть на колени. Ковер был мягким и толстым, глушащим любые звуки, и так хотелось лечь на него и больше не шевелиться…
Ему удалось.
Сложно было даже поверить в это, но ему удалось.
Собственная неминуемая гибель и пережитое унижение уже мало волновали Керана — обхватив себя руками за плечи, он мерно покачивался из стороны в сторону в такт мелодии танца — этот ритм никак не отпускал его.
Прошло довольно много времени, прежде чем он понял, что что-то не так. Стражи не спешили хватать убийцу и вообще, кажется, не знали о том, что произошло, потому что…
Музыканты. Они продолжали играть.
Равнина. Безвременье
Ночная мгла еще не выпустила мир из своих объятий. В самый глухой час перед рассветом, когда спит, как говорят, даже бесовская сила, по степи крался отряд шанхских дозорных.
Давно уже затеяли игру в прятки соглядатаи того и другого войска; но марьи в ней оказались сильнее — как ни старались шанхи скрытно подойти, еще на самых дальних подступах их заметили. Ох и хорош был тот воин марьев, что, даже пронзенный стрелой, смог доскакать до своих и передать им новость. А тех, кому он ее передал, перехватить, не подняв шуму на всю равнину Халал, было уже нельзя. Оттого и не торопил командир вырвавшегося дальше всех шанхского дозора своих воинов. Войско царя Эльшада еще далеко, подойти к лагерю захватчиков сможет лишь к будущей ночи; но раз не вышло у них внезапного нападения — будут ждать утра и честного боя.
Мерцают впереди костры огромного лагеря марьев. И видятся командиру шанхов черные тени, движущиеся вокруг них. Где-то там — знает он — мчит сейчас к кострам черное облачко пыли, неразличимое в темноте, — торопятся дозорные передать царю Инду весть о приближении противника. Где-то там — думал он — среди детей, танцующих меж костров, мог бы быть его сын…
Нет, все не так. Сын убит — так сказали ему видевшие взятие города беглецы. А та, о которой он думал ночами и днями; та, которую увидел когда-то у цветущего персика и с тех пор почитал сень персика приютом достойнее царского дворца, — она покончила с собой на ступенях их дома, не желая стать утехой проклятым захватчикам.
Мчит, мчит к кострам черное облако; сближается с ними, распадаясь на тени всадников; их впускают в лагерь и скорее ведут к шатру правителя — вести не ждут, но… Даже из степной дали видит командир шанхских дозорных, как вдруг смятение охватывает лагерь марьев — от центрального шатра расходится кругами, поглощая все и вся, задевает круги танцующих пленников и их охрану… Что же?! Что случилось там?! Ведь не вести же о близящихся шанхах так всполошили бывалых воинов Инда ибн Сида…
Мгновение медлит командир дозорных — взгляд его прикован к кострам. Сын его убит, так сказали беглецы; но там, на равнине, много других сыновей, и их, может быть, еще надеются увидеть живыми отцы и матери. На своих воинов глядит теперь командир дозора — их мало, всего горстка, и решись он на задуманное — гибель ждет всех; но по степи за ними едут другие дозоры, и кто-то наверняка доберется, кто-то сможет помочь.
— Шанхи!! Вперед! Врагов хватит на всех — заберем, сколько сможем!
Равнина. День последний
Можно ли было поверить в случившееся? Эльшад аль-Ахсар терялся в догадках, какая же сила пришла на помощь его гибнущей державе — или, может, это та черная ворожба, к помощи которой прибег Инд ибн Сид, обернулась против самого же Идзумарца и его войска? Недостойно воину радоваться победе над врагом, добытой не в честном бою; но можно ли судить отца, знающего, что его дети еще могут остаться в живых?
В полдень того дня, когда могло бы состояться сражение между маленькой измотанной армией шанхов и силами Идзумары, к царю Шанхскому из лагеря противника прибыли послы. Они просили Эльшада аль-Ахсара согласиться на перимирие длиною в десять дней — срок достаточный для поминальных обрядов и траура по умершему повелителю. Весть о том, что могущественный Инд ибн Сид был убит, убит в своем шатре, посреди войска, в каком-то дне от полной и окончательной победы, потрясла царя шанхов. Но главное — десять дней! Десять дней траура были сроком достаточным для того, чтобы силы шанхов могли отойти к крепости, дождаться подмоги и подготовить город к осаде и штурму. Еще недавно загнанные в западню, они получили надежду вырваться.
За несколько часов до приезда послов степь наполнилась голосами — из разведки вернулись дозоры, и почти каждый воин вез в седле одного или двух измученных детей. Воины видели странную суматоху, охватившую лагерь марьев, и кто-то из них осмелился без приказа царя напасть на охрану танцующих пленников. Марьи, пребывавшие в смятении, приняли сначала маленький дозор за передовой отряд подступающего войска и мигом изготовились к бою — но пока они отбрасывали кнуты и брались за копья, многие из пленных, позабыв страх, набросились на своих палачей. Мало кто из них, равно как и из первыми напавших на врага дозорных, остался в живых; но зато их храбрость позволила бежать оставшимся пленникам равнины Халал.
Но только теперь открылась истинная причина произошедшего.
Царь Идзумары убит!
— Господин! — Перед Эльшадом аль-Ахсаром склонился молодой воин. — По твоему приказу мы объехали весь лагерь и расспросили всех воинов и всех освобожденных, чтобы узнать, что на самом деле произошло в лагере Идзумарца.
— Я весь теперь мой слух, — с излишней, возможно, горячностью отозвался царь. Из-за переговоров с послами и последовавшего совета военачальников — решали, можно ли верить марьям и как использовать случившееся с наибольшей выгодой, — он не имел возможности сам проследить за судьбой спасшихся пленников. Послы же о причине смерти своего господина ничего рассказать не пожелали. Что же удалось узнать его людям?
— Господин… — Воин говорил печально и тихо. — Великая радость и великое горе посетили сегодня нашу землю. Вот правдивая история того, что случилось, и я верю, что уста мои не солгут: два дня назад шанхский юноша пробрался на поле, где танцевали пленники, и присоединился к ним по доброй воле. Необычайной красотой и искусством танцора он смог привлечь к себе внимание Инда ибн Сида и убил его, когда тот возжелал совершить с юношей недостойное.
По рядам окружавших царя военачальников и царедворцев прокатился гул изумления.
— Может ли это быть, чтобы неопытный юноша одолел Инда ибн Сида, могучего воина? — Эльшад был встревожен, хотя сам пока не понимал причин своей тревоги.
— Может, мой царь. Потому что этот юноша — твой сын, царевич Керан аль-Ахсар.
Злой смех, как будто бы принадлежащий женщине, послышался в этот миг царю шанхов.
— Керан… — повторил он, не в силах поверить. — Мой сын?!.
Воин молчал, опустив голову.
— Где он?!
— Царевич с братьями, господин. Позволь мне проводить тебя…
* * *
Книга Царей Эрана говорит:
«И радость, воистину великая, и скорбь, бездонно глубокая, пришли в тот день рука об руку в земли шанхов. Ибо страшной оказалась цена надежды на избавление, и некому было вытереть слезы матерям детей, сгинувших на равнине Халал.
Но чернее прочих было горе царя Эльшада, ибо в день этот обрел он сына и вновь потерял его.
Керан ибн Эльшад аль-Ахсар не мог больше жить на земле шанхов как свободный воин — воин не может плясать перед врагами, даже если от этого зависит судьба его рода. Среди живых места для царевича не осталось — и все, что мог сделать для него царь-отец, — достойно проводить в страну мертвых.
Громко били мечами о щиты воины-шанхи, и по живому, как по мертвому, слагали песни о Керане певцы. А царь приказал считать тот скорбный день днем, бывшим за три ночи до него; днем, когда его сын еще не присоединился к Пляске на равнине Халал. И сказал также царь записать во всех свитках: за три дня до гибели Идзумарца смерть унесла царевича шанхской земли, достойного из достойных; он умер как воин и был похоронен как воин — и обрел достойное воина посмертие.
Так по велению смертного время замкнется в кольцо — и через три дня после не-бывшего не-живой царевич, танцевавший на халалской равнине, поразит царя Инда и избавит тем свою землю от гибели… Позор его и слава — они войдут в песни отдельно, и кто-то станет петь о Керане — воине и царевиче, но кто-то — и о Керане, сыне царя и танцовщицы, бывшем тем, кем хотел быть».
В тот же день похоронная процессия отделится от спешащего к столице войска шанхов. Добравшись до границы степи и пустыни, она остановится. Сложат большой костер сыновья Эльшада Шанхского, и их младший брат, как велит обычай, срежет свои дивные черные кудри и без жалости бросит их в огонь. Жарко будет гореть пламя, освещая ночь.
И, простившись с отцом и братьями, шанхский царевич легкой походкой танцора направится прочь от границ своей земли — под широким небом, по бескрайней равнине…
Назад: Александра Лисса Сорокина Братья
Дальше: Ольга Власова Девона
