Аргонавтов вымыли теплой водой и насухо вытерли теплыми полотенцами дворцовые служительницы, большей частью — рабыни-черкешенки поразительной красоты. С венками на умащенных головах, в ласкающих кожу чистых полотняных рубахах они вскоре возлегли на ложа в царском пиршественном чертоге, где их ждала великолепная трапеза. Перед ними поставили много незнакомых блюд, которые они с удовольствием попробовали, из чистой вежливости не спрашивая, из чего это приготовлено, несмотря даже на то, что кое-что могло им быть ритуально запрещено и вызвало бы судороги в желудке или смерть. Но никому ничто не причинило вреда. Бут пришел в ужас, когда слуги навалили ему на тарелку жареные тельца молодых пчел. Он застонал при этом зрелище, и слезы хлынули из его глаз. Идас посмеялся над горестями Бута и, чтобы доставить удовольствие хозяевам, набил себе рот этим новым кушаньем, обильно посыпанным солью, и потребовал еще.

Ясон и элдский царь Авгий были приглашены за царский стол, установленный за помосте в восточном конце зала. Там их представили четверым смуглолицым и курчавым вельможам — царским государственным советникам. Фронт, сын Фрикса, служил переводчиком, ибо ни один из вельмож не понимал по-гречески, а Ээт, чтобы убаюкать любые подозрения, которые могло возбудить нежданное появление аргонавтов, говорил только по-колхски. Беседа велась в официальном и сдержанном тоне, Ясон и Авгий описывали незначительные происшествия, случившиеся во время плавания, но не сообщали ничего важного. Ээт, который надел золотую, украшенную изумрудами диадему и парадное платье, изображал полное безразличие к греческим делам. Он задал только один вопрос, касавшийся земель за Черным морем: как они прорвались к Геллеспонту, миновав троянские сторожевые корабли.

Ясон небрежно ответил, что троянцы были, несомненно, предупреждены Триединой Богиней, которая почитается ими как Кибела, что корабль миниев должен пройти через пролив по божественному делу. В любом случае, как он сказал, они пропустили «Арго», даже не окликнув его. Царь в ответ неудовлетворенно хмыкнул. Однако, когда Авгий упомянул вскользь фессалийских торговцев, которые сели на корабль в Синопе, Ээт, договор которого с троянцами запрещал ему непосредственно торговать с Синопом, стал слушать с нескрываемым интересом. Он крикнул в зал, чтобы Автолик подошел и сел с ним рядом, а когда тот явился, угостил его лакомствами со своего собственного подноса, как очень важную персону. Автолик отвечал на вопросы царя откровенно и любезно (ибо с торговлей он уже покончил), и перечислил цены, выраженные в золотом песке, какими они были на последней ежегодной ярмарке в Синопе. Он испытывал злорадное удовольствие, наблюдая за лицом царя, поскольку ясно было, что троянский царь Лаомедонт дал своему союзнику совершенно неверный отчет о делах на ярмарке.

В этот момент единственный брат Медеи Апсирт, юноша с кошачьей походкой и откровенно таврическими чертами лица, вошел, вернувшись с охоты. Он приветствовал отца почтительно и, как показалось Ясону, с нежностью, и молча сел к столу. По отношению к Ясону и двум другим грекам он вел себя отстраненно и недружелюбно.

Когда подали десерт, настало время Ясону сделать официальное заявление о цели визита. Он поднялся из-за стола, протянул правую руку сперва царю, а затем его четверым советникам и сказал:

— Прославленный и великодушный Ээт, до твоих ушей уже, возможно, дошло, поскольку троянцы, которые торгуют и с вами, и с нами — завзятые сплетники, что на Грецию, нашу страну, обрушилось за последние два года три бедствия: мощные ураганы, которые вырвали с корнем наши плодовые деревья и снесли крыши с наших домов; бесплодие наших коровьих и овечьих стад и великое нашествие ядовитых змей на наши поля и леса. Решив, что эти бедствия могли быть вызваны только Невыразимой и что обращение к любому Олимпийскому оракулу, таким образом, тщетно, измученный Всегреческий совет, который собрался в Микенах, решил посоветоваться с твоей сестрой Киркой, которая пользуется глубоким доверием Богини, и спросить ее, что надлежит сделать, чтобы умилостивить Богиню. Посланцы явились к твоей светловолосой сестре в ее дворец на острове Ээя; и она, очистившись и войдя в транс, вызванный черным снадобьем, посоветовалась с Богиней, называя ее Бримо. Бримо ответила, что она послала эти напасти как запоздалое наказание за жестокое обращение, которому много лет назад подвергли ахейцы Сизифа Асопийского. И теперь она предписала, чтобы Сизифу выстроили гробницу, как герою, и каждый месяц почитали его богатыми жертвами, а его асопийские земли отняли у Креона, их узурпировавшего, и возвратили законным владельцам — потомственным жрецам Солнца. Поскольку, Твое Величество, ты — несомненный глава старшей ветви этого блистательного клана, обитатели двойного царства в Коринфе пожелали, чтобы я передал тебе их почтительную и смиренную просьбу: они умоляют тебя вернуться и править ими, ибо твои собственные прекрасные земли, включая и сам город Эфиру могут после того, как будет сброшен правящий там Коринф, быть воссоединены под одним скипетром с Асопией. Но если, как они сказали, Колхида стала тебе так дорога, а ты стал так дорог Колхиде, что не можешь ее покинуть, они умоляют, чтобы ты послал немедленно одного из твоих детей — дочь или сын равно их удовлетворят — чтобы править ими вместо тебя. Прислушайся с жалостью к их мольбе, ибо только так царство Эфирское, а заодно и вся Греция, могут быть спасены от бедствий, которые грозят их поглотить.

Таково первое послание, за точность которого с радостью поручится Авгий из Элиды, глава младшей ветви твоего блистательного семейства. С ним связано другое послание — от Кобыльеглавой Матери с Пелиона, которую я в детстве научился почитать, ибо меня воспитывали кентавры. Оно таково: «Ээт Эфирский, страшась моего неудовольствия, ты должен дать покой душе моего слуги Фрикса, миния, которая все еще неутешно томится в его непогребенном черепе. — Затем Ясон добавил, воспользовавшись древней формулой. — Это не мои слова, но слова моей матери».

Долгое время спустя Ээт ответил:

— Что касается первого вопроса, я обсужу его с моими мудрыми государственными советниками и дам тебе ответ в течение трех дней, но не ожидай, что он будет благоприятен. Ибо моя дочь Медея уже ожидает предложения руки от соседнего властителя, а мой сын Апсирт должен остаться в Колхиде, как наследник моего престола и быть мне опорой в старости. Я понимаю так, что коринфяне не просят меня прислать к ним одного из моих четырех внуков правителем, а внука я мог бы для них выделить. Но эфирцы не жалуют миниев, а сыновья Фрикса считаются миниями. Жаль. Тем не менее за все бедствия, которые обрушились на Грецию с тех пор, как я ее покинул, отвечают нечестивые ахейцы и обманутые ими простофили, а не я; меня эти напасти не волнуют.

Что до второго послания, то следует ли мне верить, что Невыразимая себе противоречила, говоря двумя разными устами? Как колхийская Птицеглавая Мать, она дала священное предписание верующим в нее, что никогда не должны кости мужчины ложиться в священную землю Колхиды; а царь Колхиды должен повиноваться Птицеглавой Матери, а не Кобыльеглавой Матери с Пелиона. И я вас молю не возвращаться больше к вашей просьбе, ибо вопрос, должны быть зарыты в землю кости Фрикса или нет, был задан мной в момент его смерти, и на него ответили окончательно мои советники-жрецы: он умер в Колхиде, и его надлежит почтить похоронами по-колхски.

Курчавые советники дали понять, что одобряют его речь, постучав по столу ручками ножей. Ясон хранил молчание, испытывая облегчение от того, что Ээт не принял в пользу Апсирта воображаемое предложение своих бывших подданных, и надеясь, что еще может быть достигнута договоренность по вопросу о захоронении костей.

В тот же день Фронт, сын Фрикса, принес Ясону тайное послание от Ээта, заключавшееся в том, что Птицеглавая Мать не запретила однозначно забрать кости Фрикса для погребения где-либо за пределами Колхиды, и следовательно — если Ясон вздумает тайно и на свой страх и риск снять их с высокого тополя, где они подвешены, то он обнаружит, что кладбище не будет охраняться на следующую ночь, и может спокойно вывезти их из страны для погребения в Греции. Ибо сам он, Ээт, любил Фрикса, как сына, и не желал причинить его духу малейшую боль или неудобство. Этот ответ отнюдь не удовлетворил Ясона, ибо веления Богини были таковы, что кости Фрикса надлежало зарыть прежде, чем будет совершена любая попытка захватить Руно. Он сказал Фронту об этом. Фронт ответил:

— Позволь мне тайно отвести тебя в покои моей сестры Нэеры, которая вернулась во дворец, пока мы обедали. Ты не должен открывать ей твое намерение насчет Руна, лишь скажи ей, что тебе велено Богиней зарыть кости ее отца прежде, а не после того, как ты покинешь Колхиду. Она очень сообразительна, и, возможно, в состоянии будет предложить такую увертку, чтобы никому это не нанесло оскорбления.

Ясон с удовольствием принял план, по которому ему следовало переговорить с юной Нэерой. Фронт провел его туда кружным путем, и от нее Ясон узнал, какое отвращение питает Медея к своему предполагаемому браку со старым албанцем. Ибо хотя Ээт после возвращения во дворец нынче утром строго-настрого запретил Медее говорить об этом браке, она уже выплакала свою скорбь, повиснув на шее у старой няни, от которой и Нэера вскоре обо всем узнала. Темноглазая Нэера почти не могла связно говорить от скорби и печали. Она сказала Ясону:

— О, Ясон, мой родич, явившийся издалека, эти новости слишком жестоки, чтобы я их вынесла. Я боюсь, что сойду с ума, если ничто не будет сделано, дабы воспрепятствовать намерению царя. Брак между моей блистательной Медеей и грубым старым Стиром, поедателем вшей, походил бы на союз белой розы и слизня. Неужели ты и твои спутники ничего не могут сделать, чтобы ее спасти? Разве не можешь ты увезти ее в Грецию, господин мой, Ясон, жениться на ней, возвести ее на коринфский престол и осуществить тем самым святой оракул Бримо?

Ясон ответил:

— Думай о том, что ты говоришь, царевна. Как могла ты предположить, что я пожелаю рискнуть жизнью, похитив единственную оставшуюся в живых дочь царя, и что сама она настолько забудет дочерний долг, что бежит в Грецию, приняв мое приглашение? Я признаю, что беглый взгляд, который бросил я на нее нынче утром, когда она оперлась на балюстраду у грушевого дерева, пронзил мое сердце внезапной любовью, и все же безумием для меня было бы вообразить, что она сгорает от такой же страсти по мне. Поэтому я попытаюсь забыть твои странные слова, хотя в глубине души я тебя за них благодарю. И все же, дорогая родственница, дабы показать мне свою доброту, дай совет, как поступить с костями твоего благородного отца. Ибо Белая Богиня с Пелиона повелела мне зарыть их прежде, но не после того, как я покину Колхиду.

Нэера ответила:

— Только Медея могла бы все устроить. Но сперва скажи мне: позволяешь ли ты мне передать Медее все то, что открыл мне только что о своих к ней чувствах?

Ясон притворился, будто колеблется из скромности. Затем ответил:

— Если ты своим поясом поклянешься, что передашь мои слова в точности, тайно, и ни одному живому существу, кроме самой Медеи, я даю тебе свое соизволение.

Нэера поклялась, как он и пожелал, а затем покинула его. Ясон спросил ее, когда она собралась уходить:

— А как Апсирт? Ему по душе этот брак?

Нэера ответила:

— Он ненавидит свою сестру и доволен всегда, когда что-либо ее расстраивает. Считай его своим врагом, как я считаю его своим.

Вскоре Фронт явился к Ясону с вестью, что Медея посетит его покои сегодня же вечером в сумерки, если он сможет не выйти к ужину, не возбуждая подозрений. Сердце Ясона забилось от радости. Через несколько часов он уже осуществит то, на что, как он ожидал, пришлось бы потратить несколько дней или даже месяцев! Но он ничего не сказал никому из своих товарищей и присоединился к ним в тот день в дружеских атлетических состязаниях с колхской знатью. С трех сторон стадион окружали здания, а именно — крыло дворца, где обитала царская семья, казармы стражи и Конюшни Солнца, где содержались с невообразимыми почестями двенадцать белых коней Бога Солнца (на которых никто не мог садиться верхом) и роковая черная кобыла.

Аргонавты согласились обращаться с Ясоном, по крайней мере, при посторонних — с крайней любовью и почтением, дабы возвысить его в глазах Медеи, которая будет следить за играми с дворцового балкона. Они выдвинули его представлять их в метании кольца, стрельбе из лука и прыжках, и его результаты, хотя они не показались бы примечательными в любом греческом городе, вызвали восхищение хозяев. Ибо колхи, хотя они и храбры — народ ленивый и нетренированный и, подобно своим сородичам-египтянам — отвратительные стрелки из лука. Сам Ээт зрителем не был: он заявил, что не выносит любого зрелища, которое напоминает ему о его молодых годах в Греции, но, возможно, он также предвидел, что его подданные-колхи не завоюют на играх много наград.

В сущности, аргонавты вышли победителями во всех состязаниях, кроме игры в бабки, которую презирали, как детскую забаву, в которой колхи достигли просто поразительного искусства. Апсирт, колхидский чемпион в классической борьбе, проявил невежество в отношении простейших принципов этого искусства. Выйдя против Кастора, он сразу же прыгнул вперед, чтобы схватить его за колено. Но Кастор был слишком проворен для Апсирта, он схватил правой рукой левое запястье противника, а левый локоть левой рукой, быстро вывернул ему руку, поднял ее над своим левым плечом и перебросил Апсирта через голову. Во время второй схватки Кастор, несмотря на попытку захватить и сломать один палец, почти сразу же обхватил его вокруг талии, встряхнув, лишил равновесия и с позором швырнул на спину.

Ясон не вышел в зал к ужину в тот вечер, сославшись на то, что в результате перенапряжения на состязаниях его вдруг одолел возвратный тиф; он должен закутаться в одеяло и пропотеть. Поскольку такие болезни достаточно распространены в Колхиде, никто не заподозрил обмана.

В сумерках его навестила Медея. Она явилась под видом согбенной и хромающей старой ведьмы и принесла ему одеяла, чтобы закутаться. Он вообще не обращал на нее никакого внимания, пока она не сказала ему дрожащим голосом старой бабки:

— Господин мой, я — Медея, — и тут же рассмеялась, вытерла нарисованные на лице морщины, сбросила капюшон со своих великолепных золотых кос, бесформенные войлочные башмаки, сорвала ржаво-черный полотняный балахон и встала перед ним, стройная и прекрасная, облаченная в белое одеяние, изысканно расшитое золотыми листьями плюща и еловыми шишками.

Ясон сбросил с себя одеяла, поспешно провел по волосам гребнем из слоновой кости и стал перед ней, высокий и пригожий, одетый в пурпурную рубаху, обшитую золотым галуном и украшенную у горла и на плечах янтарными подвесками — то была добыча, которую он захватил при разграблении дворца Амика, царя бебриков.

Эти двое стояли, глядя друг на друга некоторое время, ничего не говоря, оба — равно удивленные от того, что при близком взгляде еще ярче стала красота, которую они видели на расстоянии. Медее показалось, будто они — два дерева; она — остроконечный болотный кипарис, в он — золотой дуб, который еще выше ее. Корни их переплелись в земле, ветви их шевелил один и тот же южный ветер. Первым их знаком приветствия друг другу было не слово и не рукопожатие, а трепетный поцелуй, и все же чувство стыда сохранило торжественность встречи, и Ясон не воспользовался случаем, чтобы обойтись с ней столь же запросто, сколь обошелся при первой встрече с царицей Гипсипилой.

Ясон заговорил первым:

— Прекрасная госпожа, ваши священные чары не преувеличивают. Есть жрицы Матери, у которых — двойное зрение и которые используют его, чтобы уничтожать и разрушать, а ты своим обычным зрением целишь и восстанавливаешь.

Медея ответила в удивлении:

— Ты — первый мужчина, который меня поцеловал или которого я поцеловала с тех пор, как я была ребенком и отец качал меня на коленях.

Ясон сказал:

— Позволь мне надеяться, что никто другой, кроме меня, никогда не получит снова такого наслаждения, пока, возможно, однажды, сын-младенец не обнимет тебя за шею, не поцелует тебя и не назовет матерью.

Она сказала:

— Да может ли это быть, моя дорогая любовь? Разве ты не знаешь, что мне приходится принимать сватовство старого Стира, албанского поедателя вшей и что ради блага государства я не могу отказаться за него выйти, а должна буду улыбаться ему, когда он увезет меня в свою угрюмую горную крепость на Каспии. О, но я не могу ничего больше сказать, не могу поведать тебе, какой ужас и отвращение охватывают мое чрево при мысли об этом союзе, ибо отец мой сурово запретил мне жаловаться кому бы то ни было.

— Возможно, — сказал Ясон, — Колхская Мать насмерть поразит твоего жениха у дворцовых ворот, если ты взмолишься к ней со священным рвением; ибо у албанцев, как я слышал, Бог Солнца самонадеянно провозгласил себя равным своей матери — Луне. Но не было бы бесчестьем для меня предположить, как предположила твоя верная подруга Нэера, что ты забудешь свой долг по отношению к отцу и бежишь со мной, прежде чем прибудет этот негодяй? И если ты столь старательно повинуешься своему отцу в таком пустяке, как запрет жаловаться на предстоящий тебе нечестивый брак, откровенное порабощение, как ты осмелишься выказать ему неповиновение в серьезном деле?

Медея не ответила на этот вопрос, подняла опущенные глаза, взглянула ему в лицо и сказала:

— Фронт уже поведал мне о твоих ухаживаниях за лемносской царицей Гипсипилой. Он узнал об этом от твоего товарища Эвфема. Эвфем не обвинял тебя ни в притворстве, ни в жестокости, но разве неправда, что ты ославил царицу всего лишь через два дня и даже не пообещал ей вернуться?

— Мы были вместе три дня, — ответил Ясон, вспыхнув, — и это совсем другая история. Фронт зачем-то довел эту старую историю до твоих ушей, зная, как легко ты можешь все неверно понять и дурно судить обо мне. Что же, я расскажу тебе коротко, как это было на самом деле. Царица Гипсипила предложила мне разделить с ней ложе, главным образом, по соображениям государственным: ей нужен был мальчик, наследник престола, и она желала, чтобы у него был знатный отец. Она оказала мне и моему экипажу удивительное гостеприимство во время нашего пребывания, и я поступил бы, как грубиян, если бы оказал ей без причины. Таким образом, вся та нежность и ласка, которую мы друг другу выказали, была неотделима от задачи произвести потомство. И все же я не влюбился в нее с первого взгляда, как в тебя, или даже — со второго не влюбился. Мои к ней чувства надежно доказаны моим почтительным отказом от престола Лемноса. Много ли ты знаешь мужчин, Прекрасная, которые отказались бы от богатого царства, которое им предлагают, даже если дар этот отягощен объятьями с безобразной старухой? Гипсипила молода и красива, хотя она немного выше тебя (в сущности, слишком высока, чтобы мне нравиться). Волосы у нее темные, а не золотые, и нос — прямой, а не горбатый, как у сокола, вроде твоего и ее бледные губы не так звали меня целовать ее, как твои алые. Легко было забыть Гипсипилу, но тебя я никогда не смогу забыть, даже если переживу египетского феникса. В тот миг, тогда я впервые бросил на тебя взгляд, сердце мое начало золотой танец. Знаешь ли ты как дрожит солнечный луч на беленом потолке верхней комнаты, отброшенный большим котлом с очистительной водой, стоящим во дворе, когда поверхность воды волнует ветер? Так танцевало мое сердце, и так оно танцует теперь.

— Тем не менее, — сказала Медея, пытаясь унять зов своего сердца благоразумной речью, — тем не менее, если когда-либо случится из-за смерти Стира или по какой-то иной причине, что я смогу броситься в более страстные твои объятия, нежели те, которыми мы сейчас украдкой насладились, я вынуждена потребовать от тебя клятву, что ты честно женишься на мне перед этим и впоследствии разделишь со мной коринфский престол; ибо мой брат Апсирт уже неофициально отказался от претензий на него в мою пользу. Я также потребую, чтобы ты первым делом сопроводил меня в истрийский город Ээя, где правит Кирка, сестра моего отца, она призвала меня во сне.

Ясон знал, что Медея в отчаянии, и верил, что может доверять ей сколько угодно. Он сказал:

— Я немедленно дам эту клятву, если ты поклянешься, что поможешь мне выполнить мою двойную миссию в этой стране.

— Какова она? — спросила царевна. — До сих пор мне сказали только о том, что Кобыльеглазая Мать с Пелиона желает, чтобы ты зарыл в землю кости Фрикса, как водится у греков, и сделал это до того, как покинешь Колхиду. Я с радостью тебе помогу, и уже знаю как. Идеесс, старший сын царя мосхов, прибывает сюда завтра с ежегодной данью. Как обычно, он будет совещаться с оракулом Прометея, к которому мосхи испытывают величайшее благоговение, потому что ответы, сообщенные мне героем, всегда оказываются правдивыми. Идеессу будет, помимо прочего, сказано, что Прометей любит мосхов и милостиво дарует им их собственный оракул, с которым они смогут немедленно посоветоваться, когда бы ни случилось что-то необычное, что смутит их умы; что они должны, следовательно, выстроить гробницу из сияющего камня, наподобие нашего святилища Прометея, и положить в нее с должными обрядами славные кости, которые Идеесс по возвращении в свои покои найдет в своей постели. Но его предупредит оракул, что ему следует скрывать кости от любого человеческого глаза, пока они не окажутся захороненными в гробнице, а тайну их происхождения скрывать и после того, иначе ухудшатся их пророческие возможности; а называть героя надо всего лишь Благодетелем. Ипостасью Богини, от имени которой он вещает, будет Белая Богиня, Ино с Пелиона. Я не открою царевичу, что под этим именем эфирцы почитают Ино, которая послала Фрикса в Колхиду, даже несмотря на то, что вследствие самоубийства и убийства сына она стала едина с Многоименной Матерью.

— Это поразительно задумано, — сказал Ясон, — но кто же похитит кости и подбросит их в постель Идеесса?

Она ответила:

— Торговец из Синопа, Автолик, он слывет самым ловким на свете вором; Фронт укажет ему, как действовать. А теперь — другой вопрос. Ты туманно намекнул на свою двойную миссию. Какое еще божественное поручение ты должен выполнить?

Ясон потребовал:

— Сперва поклянись своим поясом, что ты никогда, словом, знаком или действием, не откроешь эту миссию ни одной живой душе, пока мы благополучно не воротимся домой в Грецию.

Медея дала клятву.

Тогда Ясон сказал:

— Вынести Золотое Руно из Святилища Прометея и возвратить его дубовому образу Бога Овна на горе Лафист.

Глаза ее расширились, губы раскрылись в изумлении и ужасе. Наконец она сказала шепотом:

— И ты просишь об этом меня, дочь Ээта и жрицу святилища Прометея?

— Прошу, — ответил он. — И по явному повелению самой Матери.

— Ты лжешь! — отчаянно крикнула она. — Ты лжешь! — Она повернулась и, рыдая, выбежала из комнаты, даже не переодевшись.

Он был застигнут врасплох и не мог вымолвить ни слова. К счастью, коридоры были пусты, так как настал час ужина. Медея добралась до своей комнаты никем не замеченная. Оставшись один, Ясон вскоре распростер руки и, ликуя, сказал себе:

— А разве это было не мудро, что я ничего не сказал и не сделал ни движения, чтобы удержать ее, когда она убегала? Мужчина никогда не должен бежать за женщиной, которая его любит; все равно, как только безумный рыбак бросился бы в воду за рыбой, которая клюнула. Эта моя сверкающая рыбка не уплывет дальше, чем позволит длина лески, которая не оборвется.

В тот вечер он наблюдал из своего окна, как стоя во весь рост в лакированной повозке, она изо всех сил гнала мулов по улицам Эа и дальше, через Восточные ворота, к храму Бримо, Владычицы Преисподней. Поводья были обвиты вокруг ее талии, в правой руке она держала тяжелый бич. По другую сторону от нее сидела на корточках юная жрица, а за повозкой бежали еще четыре в подобранных до колена легких одеяниях, и каждая держала руку на перилах. Она понукала животных яростными криками, и люди отскакивали, чтобы она на них не наехала, остерегаясь ее взгляда. Пока Ясон смотрел на нее и дивился, ворона что-то закаркала ему с тополя, росшего у окна. Он спросил Мопса, который был с ним, что сказала ворона.

Мопс ответил:

— У ворон всегда бывает только две темы: погода и любовь. Эта ворона говорила тебе о любви, уверяя тебя, что все хорошо.