В ту ночь царь Ээт не мог уснуть, как ни пытался. Мало того, что Священные Кони Солнца несколько дней отказывались от пищи и на них не действовало слабительное, которое им давали, как положено, Конюшенные Жрецы, он глубоко задумался о дурном предзнаменовании, которое наблюдал в храме Лунной Богини в тот вечер. За двенадцать месяцев до того один из храмовых рабов, обязанностью которого было снабжать рыбой священных черных кошек Богини, внезапно сошел с ума — хотя до того никаких признаков утраты разума за ним не замечалось — и умчался в лес, вопя по-кошачьи и выкрикивая что-то в экстазе на непонятном языке. Главная Жрица отправилась его искать, заковала в священные оковы и возвела на год в царское достоинство. На ежегодных жертвоприношениях Богине принесли в жертву и этого раба вместе с другими жертвами, пронзив ему сердце копьем с обсидиановым наконечником; и стали смотреть, как он упадет, чтобы увидеть предзнаменование грядущих событий. Но вместо того, чтобы упасть вперед, что означало бы победу, или назад, что предвещало бы поражение, или поникнуть, что было бы знаком мира — вместо всего этого жертва почему-то трижды повернулась налево и умерла, скорчившись, прижав ладони к животу — знак, коего доселе никогда не видели, повергший всех присутствовавших в ужас.

Четыре мудрых государственных советника напомнили Ээту, что это может обозначать не какое-либо бедствие для Колхиды, а всего лишь какие-то перемены в делах Богини — возможно, возвращение к более древнему и простому обряду, однако не так-то легко им было его разуверить. Он бродил по своему дворцу, выстроенному из массивных отполированных камней, переходил бесцельно из комнаты в комнату, так ведет себя домашняя собака, которая заболела бешенством, прежде чем безумие покроет наконец пеной ее губы и заставит ее щелкая зубами с воем бегать по улицам. Незадолго до рассвета он устало рухнул на ложе во внутреннем покое, недалеко от длинного базальтового цоколя, на котором стояли бронзовые быки, и там ему привиделся какой-то очень тяжелый сон. Сперва он увидел, как сияющая звезда медленно падает на колени его дочери Медеи, которая поспешно побежала к реке Фасис и бросила туда звезду, и воды понесли ее прочь, в Черное море. Эта часть сна его не обеспокоила, но дальше он увидел, будто бронзовых быков грубо запрягли в выкрашенное в красный цвет деревянное ярмо и заставили их вспахать поле. Они негодующе извергали пламя ноздрями и ртами, но молодой пахарь насмешливо кричал: «Ваше пламя не может меня опалить! Медея смазала меня каспийской мазью!»

Он говорил по-гречески. Ээт не мог разглядеть его лицо или даже волосы, ибо пахарь был закутан в темный плащ, он вел быков через поле, погоняя дротиком, божественная рука сеяла змеиные зубы в искривленные борозды позади него, и там, где они упали, взошли и выросли в полный рост вооруженные воины. По их шлемам Ээт узнал в них жрецов таврического Бога Войны, в честь которого создали бронзовых быков. Вдруг пахарь бросил камень в одного из них и поразил его в лоб, тогда они стали набрасываться друг на друга, пока все не полегли мертвыми. При этом дух героя Прометея зарыдал вслух отчаянным криком ночной птицы, и эхом откликнулась глубокая долина Эа.

Ээт пробудился в холодном поту. Спотыкаясь, он побрел в спальню Медеи и разбудил ее, чтобы рассказать свой сон, запретив ей открывать его хотя бы одной живой душе, и попросил ее объяснить ему, что он может предвещать.

Она ответила ему:

— Отец, я не могу сказать сколько-нибудь уверенно. Думаю, что ты, вероятно, так или иначе оскорбил Птицеглавую Мать. Умилостиви ее богатыми дарами, и, наверное, она сообщит тебе во сне или видении, в чем ты ошибся и как можешь избежать последствий своей ошибки.

Ээт нахмурился. Царь Колхиды, он всегда был в затруднительном положении из-за религиозного соперничества и разногласий среди своего народа. Его приближенные почитали египетских богов, так как происходили от воинов фараона Сесостриса, которые потерпели поражение в нелепой войне с готами; но ни одного жреца не оказалось в разбитых войсках, которые нашли убежище в долине Фасиса и поселились в Эа, поэтому их культ не был признан. Когда Ээт впервые явился в Колхиду, как купец-авантюрист, там вовсю кипела религиозная война между египтянами и их соседями — аборигенами, которые почитали Кавказскую Богиню и Митру, ее светловолосое Солнечное Дитя. Он добился перемирия и предложил уладить их религиозные разногласия. Он предъявил аборигенам свои светлые волосы и глаза цвета янтаря, как доказательство того, что он — жрец Солнца, а египтян удовлетворило его объяснение некоторых из египетских же религиозных обрядов, так как отличался более глубокими познаниями в мемфисской теологии, чем они сами. Они слушали его еще более внимательно, потому что пророчествующая челюстная кость Прометея, которую он с собой привез, уже изрекла несколько правдивых и полезных предсказаний. Добившись от них согласия считаться с решениями Прометея, Ээт реформировал религию Колхиды так, что новая вера просветила и, большей частью, удовлетворила оба народа; ибо кость Прометея провозгласила тождество Кавказской Богини с Египетской Птицеглавой Богиней Исидой. В благодарность за это знать предложила ему занять престол и поклялась в вечной верности ему и его дому. Каждый народ должен был пойти на частичные уступки другому; аборигены, которые жили в горах, переняли у египтян обряд обрезания и почитание ибиса; колхи, возделывавшие землю в речной долине, приняли обычай погребения на деревьях и почитание белых коней Митры, ежегодного дара ему от Матери.

И все же Ээт чувствовал, что ступает по кочкам зыбкой трясины, которая в любой момент может его поглотить. И вот он сказал Медее;

— Когда, чтобы уберечь эту страну от вторжения скифов, я заключил союз с твоим дедом, царем тавров, перед которыми скифы благоговеют, я был, как ты знаешь, обязан в знак добрых намерений предложить их военному богу пристанище в Эа. Я сделал это неохотно, хорошо понимая, что Мать этого бога не любит, ибо он дик и до крайности жесток. Подобным же образом мой союз с мосхами, земля которых, как ты должна согласиться, — необходимый передовой пост против безумных амазонок, вынудила меня пойти на другие религиозные нововведения, которые могли вызвать ее неудовольствие. Но что еще я мог сделать? И пусть никакой невежда не завидует моей власти, мой престол — не более удобное сиденье, чем терновый куст, прикрытый покрывалом из золотой парчи.

— Я ни в малейшей степени тебя не корю, дорогой отец, — отвечала Медея, которая, как жрица Прометея и Бримо, сочувствовала ему. — И все же постарайся умилостивить Богиню и держи глаза и уши открытыми на случай знака от нее, который не заставит себя ждать. Я не думаю, что Богиня оскорблена твоим союзом с мосхами, но ты узнаешь, когда она подаст знак, оскорбил ли ты ее сына Митру, который умертвил Быка Тьмы, поставив таврических быков у себя во дворце, или сама Богиня гневается за то, что ты допустил жрецов-тавров в переднюю часть прометеевой ограды. Я признаю, что пойти на эти уступки заставила тебя необходимость, что совершены они много лет назад и что ты в то же время наипочтительнейше задабривал Богиню; и все же нынче — первый год, когда ты, уступив уговорам моего дяди тавра Перса, осмелился то ли посещать празднества в честь бога войны, то ли надеть на быков гирлянды из цветов Колхиды. Тебе бы следовало проявить мудрость и сразу же посовещаться с Богиней. Возможно, она обещает тебе, что если ты пойдешь на то, чтобы оскорбить народ моей матери, изгнав жрецов или удалив быков, или — и то и другое, к тебе придет помощь из греческой земли.

Ээт сказал:

— Я признаю, что такое толкование возможно. Но что означают змеиные зубы?

Медея ответила:

— Тавры утверждают, будто образовались из зубов, выпавших из челюстей змеи Офиона, когда Эвримона удавила его, и таким образом, они сотворены раньше, чем Пирра и ее возлюбленный Девкалион, вылепленные из глины предки греков. Сон говорит, что Посеянные люди погубят себя, бросив вызов грекам.

Ээт снова спросил:

— Но что за звезда упала к тебе на колени?

Медея ответила:

— Это, возможно, некий божественный дар, ниспосланный мне, благодаря которому слава нашего дома разнесется по чужим землям. — Она скрыла от него сон, который видела сама, когда он ее разбудил, и который, как она была убеждена, дополнял сон отца. Ей приснилась Кирка, его сестра, которая жила на острове Ээя в начале Адриатического моря, горделивая старуха с глазами и носом сокола, манящая ее пальцем и кричащая: «Оставь все и приди ко мне!»

Он снова спросил:

— Но почему рыдал дух Прометея?

Она ответила:

— Как я могу тебе сказать? Это могло быть насмешливое оплакивание его соседей-тавров. Он с удовольствием увидит их спины, когда их изгонят из его ограды.

Ээт обдумал ответы Медеи и одобрил их. И все же у него было дурное предчувствие, и он не осмеливался вернуться к своему ложу, чтобы выспаться, страшась новых снов. Вместо этого он пригласил дочь выйти с ним на прогулку в дворцовые сады, пока не приготовили завтрак; а после завтрака он избегнет дурных последствий своего сна с помощью двойной предосторожности — омоется в чистых водах Фасиса и поведает свой сон Солнцу, как только оно поднимется над восточными вершинами.

Медея согласилась. Она надела прекраснейшее из своих платьев и тщательно причесала волосы. Затем двинулась с отцом по ровным аллеям между цветочными горшками и плодовыми деревьями к месту, где бил пятидесятиструйный фонтан. Желая избавить свой разум от тайны, которая его тяготила, царь неблагоразумнейше открыл Медее недавнее решение своего Государственного Совета. Они пригласили старого Стира, царя Албании, явиться в Эа и предложить ему руку Медеи.

— Может быть, — сказал он — мой сон о звезде связан с плодами этого брака, который я замыслил исключительно ради блага народа. Ты всегда была благоразумной девушкой, избегавшей ловушек любви, которая наполняет жизнь молодых людей такими ненужными страданиями; и поэтому я уверен, что возражений против этого брака, который сам Стир предложил нам через посредничество мосхов, у тебя не возникнет, хотя ты и возражала против других союзов, менее значимых политически; этот же, напротив, придется тебе по душе. Старый Стир станет моим зятем, и все наши пограничные неурядицы закончатся.

Стир правил могущественным племенем в горах к северу от реки Куры, и таким образом непросто распоряжался на торговом пути, от которого зависело процветание Колхиды, но и угрожал восточным границам царства. И Ээт также напомнил дочери:

— Твое положение в Албании будет неизмеримо могущественней любого, какого ты можешь надеяться достичь в Колхиде, когда мой престол унаследует твой брат Апсирт.

Медея вообще ничего не сказала в ответ, но душу ее охватила ярость; ибо албанцы едят вшей, отвратительно ведут себя в постели, да еще и Государственный Совет оскорбил ее, сговорившись со Стиром у нее за спиной.

Ээт похвалил ее почтительное молчание, но она так ничего и не сказала. Вместе они смотрели как засветились далекие заснеженные вершины Мосхии, отразив сияние восходящего солнца.

— Цвет свежей крови, — невольно вырвалось у Ээта; но он не мог взять обратно эти неудачные слова.

Когда они повернули, чтобы идти обратно во дворец, прибежал гонец от южной сторожевой башни.

— Твое Величество! — вскричал он, едва дыша. — Тридцативесельный греческий корабль только что поднялся по реке, скрытый туманом, и бросил якорь у Царского Мола; его украшает голова Овна, и члены команды явно, все до одного, — лица знатные. Я разглядел среди них четверых твоих внуков, сыновей Фрикса. Один из них, царевич Аргей, ранен в голову.

Ээт немедля вышел из города через Южные ворота и спустился к причалам крайне разгневанный, намереваясь запретить аргонавтам высадку, но повстречал вестника Эхиона, который уже направлялся к нему с оливковым жезлом в руке.

Эхион заговорил первым:

— Трижды Благородный Ээт, царь Колхиды, прежде правивший прославленной Эпирой, мы явились во имя Матери по благочестивому делу, о котором наш капитан скоро поведает тебе лучше, чем мог бы поведать я. Это — Ясон, миний, наследник престола Фтиотиды, и остальные у нас на корабле, подобно ему, лучшие по крови из живущих в Греции, некоторые из них цари, другие — божественного происхождения. Среди них и Авгий, царь Элиды, который, как и ты, потомственный жрец Солнца. Тебе не надо опасаться, что мы прибыли с дурными намерениями, ибо нас послала сама Мать. Благодаря ее милостивому вмешательству не так уж много дней назад, Ясон спас четверых твоих благородных внуков, не дав им утонуть, и теперь возвращает их тебе живыми и здоровыми. И спас он не только твоих внуков, но и своих родичей. Ибо Кретей, дед Ясона, был братом их деда, царя Афаманта Орхоменского.

Ээт ответил, опустив взгляд:

— Разве в Греции не известно, что, когда до меня дошли новости о жестоком убийстве моего племянника, Сизифа Асопийского, я поклялся, что обрушу свою месть на первый же экипаж греческих моряков, которые дерзнут подняться по этой реке, и перебью всех до единого? Какая сила, как ты думаешь, заключается в нечестивом имени Афаманта, чтобы оно вынудило меня изменить мои намерения в отношении вас?

Эхион вежливо ответил:

— К счастью, Твое Величество, твои слова, сказанные в гневе, были так неточны, что тебе не нужно считать себя связанным ими, как бы ты с нами ни поступил. Во-первых, наши моряки не все греки, ибо некоторые из нас — древнего критского или пеласгского рода, а трое — фракийцы (что видно по их татуированным лицам и конопляным рубахам); во-вторых, не все мы, греки, моряки, ибо Аталанта Калидонская — морячка. Что касается имени Афаманта, пусть оно звучит в твоих ушах, как предупреждение о том, что случается с пренебрегающими приказами Великой, во имя которой мы явились.

Медея, которая из любопытства вышла следом за отцом за городские ворота, схватила его за рукав и оттащила в сторону.

— Отец, — прошептала она, — вспомни свой сон и узнай этот знак. Не отвергнешь ли ты бездумно помощь греков, обещанием которой тебя явно удостоила Богиня нынче ночью? Окажи гостеприимство этим странникам, обеспечь их горячей баней, чистыми одеждами, прикажи подать им лучшие кушания и напитки, выслушай со вниманием то, что они скажут. Они явились во имя Матери, а не во имя выскочек Зевса или Посейдона.

Ээт громко ответил:

— Если они явились не во имя Зевса, почему их корабль украшает голова Овна?

— Спроси вестника, — сказала она, — меня-то зачем спрашивать?

У Эхиона нашлось готовое объяснение: голова Овна была украшением и символом на кораблях миниев в течение многих поколений, задолго до установления новой Олимпийской веры. Почему Ээт считает, будто она дурной знак? Он добавил:

— Среди главнейших целей нашего плавания есть и такая — предложить тебе от имени нынешних правителей Асопии и Эфиры полное возмещение за жестокую смерть твоего племянника Сизифа, которая явилась изначальной причиной бесчисленных бедствий в двойном царстве. — Мир не знал более ловкого лжеца, чем Эхион. Его отец Гермес лгал с колыбели, или так повествуют поэты Аркадии.

Ээт выдержал паузу и воззрился на Эхиона, который, спокойно и не дрогнув, встретил его сердитый взгляд, как и подобает вдохновенному вестнику. Наконец Ээт уступил. Он опустил глаза и сказал:

— Сообщи своему капитану Ясону, что я благодарен ему за спасение четверых сыновей Фрикса, моих внуков, что он может без страха ступить на берег и что я жду, когда он в точности передаст мне послание, доверенное ему правителями Асопии и Эпиры, а также другие послания, какие ему угодно, только пусть ни слова не говорится о Золотом Руне Лафистийского Зевса.

Эхион рассмеялся. Он сказал:

— Не раздувай пламя из старых углей, Твое Величество, первым называя древнюю реликвию, само имя которой (и я рад тебе об этом сообщить) давным-давно позабыли все в Греции, кроме вестников и поэтов, обязанность которых — помнить все.

К этому времени Ясон и остальные аргонавты сошли с корабля и восходили по двое по широким каменным ступеням, которые вели с Царского Мола к городским воротам. Ээт удалил Медею, не желая, чтобы на нее глазели путники-греки и встал, готовый учтиво приветствовать Ясона. Но Медея не спешила уйти. Там, где извилистая тропа поворачивала у грушевого дерева, она обернулась. Опершись о балюстраду, она взглянула на Ясона, шагавшего с юношеским достоинством не слишком медленно, но и не слишком быстро, вверх по лестнице, на три шага впереди своих спутников.

На нем не было его темно-синего плаща, расшитого рассказом о Руне, ибо это оказалось бы неблагоразумно; он надел белый плащ, вышитый лемносской царицей Гипсипилой, на котором красовались всевозможные цветы и плоды — ее главный дар любви. На голове у него был широкополый золотой шлем, подаренный ему царем мариандинов Ликом, украшенный гребнем из черного конского волоса, а в руке он держал то самое перевитое лентой копье, которое пронзило царя Кизика. Никогда в жизни не видела Медея светловолосого мужчину, ибо отец ее был уже лыс и белобород, когда женился на ее матери, а поскольку сама она была светловолоса, сердце ее внезапно согрело то, что она увидела себе подобного, пару, достойную себя. Вышло так, как если бы за грушевым деревом, покрытым уже молодыми плодами, затаился Бог Любви, воспетый Аталантой; это он, Эрот, прижал зарубкой к тетиве колючую стрелу и, натянув тетиву во всю силу, пустил стрелу ей в сердце, только тетива прозвенела. Ибо дыхание у нее перехватило, а разум затуманило удивлением. Затем она медленно повернулась и снова пошла своей дорогой, не оглядываясь назад.

Ээт, хотя и довольный спасением своих внуков, был не рад их внезапному возвращению. Он позволил им отплыть в Грецию главным образом потому, что желал, чтобы их не было в стране, когда албанский царь Стир явится просить руки Медеи. Их единственная сестра Нэера была неразлучной подругой Медеи; и Ээт рассчитывал, что, если Медея окажется недовольна браком, она доверит Нэере свое горе, а Нэера ему все перескажет. Четверо братьев, которые пользовались большим почетом у колхской знати, естественно, стали бы возражать против союза с албанцами. Однажды албанцы помешали им преследовать тигра, охотясь на которого они зашли в албанские владения, и нанесли им непростительные оскорбления. Они сделали бы все возможное, чтобы отложить или отменить этот брак. Теперь все четверо неожиданно вернулись, а Ээт догадывался, что в молчании Медеи таится глубокое отвращение к Стиру. Торопясь предотвратить беду, он решил снова отправить их прочь на «Арго» и как можно скорее; а сам решил приказать Медее воздержаться от любых жалоб касательно ее замужества Нэере или кому угодно еще. Он вспомнил, что, к счастью, Нэеры во дворце нет и что до полудня она не вернется; она была жрицей Кавказской Богини Девы, и в ту ночь под ее руководством справлялся праздник Новолуния.

Он скрыл свою озабоченность от внуков, заключив каждого поочередно в пылкие объятия и предложив руку дружбы Эвфему, который был орудием их спасения. С Ясоном он повел себя приветливо и сказал ему:

— Вести из Эфиры, мой господин, могут подождать, пока мы не насытимся и не напьемся. У меня нет сомнений, что вам выпало плавание столь же опасное и утомительное, сколь и долгое.

Ясон учтиво кивнул, но не понял, какие вести имеет в виду Ээт. Когда аргонавты последовали за Ээтом в город, оставив Мелампа и Анкея Маленького охранять корабль, Эхион объяснил Ясону вполголоса, какую выдумку насчет Эфиры некий бог — а кто же еще это мог быть, кроме Гермеса? — неожиданно вложил ему в уста, он предупредил Ясона, что любые упоминания аргонавтами Золотого Руна полностью запрещены.

— Очень хорошо, — сказал Ясон, — коли ты выдумал это, вдохновленный своим божественным отцом, нечестиво было бы этим не воспользоваться. Немедленно вернись на «Арго» и предупреди Мелампа и Анкея, чтобы не болтали. А я тем временем перескажу твои слова всем остальным. Какое счастье, что Геркулеса с нами больше нет: он выболтал бы правду, прежде чем мы на полпути поднялись по склону.