Ремлингер нашел меня на кухне «Леонарда», где я поджидал Чарли, чтобы поехать с ним на вечернюю разведку. Я пил кофе с молоком и сахаром — напиток, к которому пристрастился, когда начал каждое утро замерзать в грузовичке. Одет я был тепло: перчатки, клетчатая шерстяная куртка, шапка, шерстяные штаны и башмаки. Мне было жарко в наполненной паром кухне, рядом с растопленной плитой. Кухня была не больше обычной, семейной, — старый холодильник, дровяная плита, груда щепы для ее растопки, стол, на котором миссис Гединс готовила еду. Меня миссис Гединс терпела здесь лишь потому, что больше деваться мне было некуда, разве что сидеть одиноко в моей комнатушке. Но никогда со мной не разговаривала. Просто варила овощи, пекла в духовке на противнях мясной хлеб. Увидев Ремлингера, она насупилась, как если бы они поругались, — да, может, так оно и было.

— Ты мне нужен, — сказал Артур. Вел он себя напористо — похоже, решился на что-то и стал в результате совсем не тем человеком, к какому я привык. Небритый, с усталыми глазами. С дыханием, которое отдавало уксусом. В щегольской кожаной куртке с меховым воротом и коричневой фетровой шляпе. Пришел он с улицы, щеки у него были румяные. — Проедемся немного.

— Я жду Чарли.

Я сильно вспотел в моем наряде. Да и не хотелось мне отправляться с Артуром куда бы то ни было.

— Он уехал. С ним я договорился. Ему помогут те мальчишки.

— А куда мы поедем?

Ответ я уже знал, в общем и целом, так что вопрос мой настоящим вопросом не был. Нам предстояло встретиться с американцами, к этому времени уже несомненно принявшими какое-то решение. Я с большей охотой сидел бы, ожидая Чарли, на кухне. Однако ждать его было бессмысленно, да и выбора у меня, полагал я, не было.

— Те двое охотников хотят поговорить со мной, — сказал Ремлингер.

Глаза его то вспыхивали, то гасли, он стоял посреди кухни, однако казался пребывавшим в каком-то непрестанном движении. С любыми охотниками он разговаривал, лишь когда обходил бар и столовую. Все остальное делал Чарли.

— Ты, наверное, видел их вчера вечером, — сказал он и неожиданно улыбнулся миссис Гединс, которая в ответ повернулась к плите, спиной к нему. — Тебе стоит съездить со мной. Это расширит твой кругозор. Станет частью твоего образования. Они американцы. Ты узнаешь много полезного.

Говорил он так, точно произносил речь, обращенную не только ко мне и миссис Гединс, но и к каким-то другим людям. А может быть, ему просто необходимо было слышать свой голос. Артуру никогда и никто не отказывал, кроме Флоренс, — вот она могла бы не позволить мне ехать с ним просто потому, что он так велел. Флоренс была старше Артура. Но ее тогда с нами не было. Все вдруг как-то обострилось — кухонная жара, трепет у меня под ребрами, свет, бульканье варившихся на плите овощей. Отказать ему самостоятельно, без чьей-либо поддержки, я не мог.

— Это те, что из Детройта? — спросил я.

Улыбка стерлась с лица Ремлингера, он склонил голову набок и посмотрел на меня так, точно я произнес нечто его удивившее. Вообще-то говоря, ничего особенного я не сказал, не проговорился о том, чего мне знать не следовало. Я присутствовал при появлении американцев в отеле, потому мне и было известно, откуда они приехали. Но он-то этого не знал. И услышанное, похоже, встревожило его. Взгляд Артура стал холодным. А я задал этот вопрос всего-навсего потому, что считал нужным сказать что-нибудь.

— Что ты о них знаешь? — спросил он, склонившись ко мне. — И от кого это услышал?

— Он был дезь, кода они зюда приехали, — сообщила, не повернувшись к нам, миссис Гединс. — От них и узлышал.

— Это правда? — Ремлингер распрямился во весь рост и немного откинул голову назад, как будто такая поза могла помочь ему доискаться правды. — Ты был дезь?

— Да, сэр, — ответил я.

— Ладно, — сказал он и посмотрел на миссис Гединс. — Будь по-твоему.

— Мне нужно в уборную, — сказал я. У меня вдруг до крайности разыгрались нервы.

— Так зходи, — сказал Артур и пошел мимо меня к задней двери кухни. — Жду тебя на парковке. Двигатель я уже прогрел.

Он вышел на улицу, впустив в кухню холодный воздух и захлопнув дверь, оставив меня с миссис Гединс, так и не сказавшей больше ни слова.

В уборную мне было не нужно. Мне нужно было обдумать кое-что, а я обнаружил вдруг, что в присутствии Ремлингера мысли мои путаются. Со вчерашнего дня у меня было более чем достаточно времени для того, чтобы прокрутить все в голове, понять, что мне следует знать, смириться с тем, что всей правды я не узнаю, уверить себя в том, что не известно мне, скорее всего, далеко не самое худшее и что, по всем вероятиям, ничего такого уж дурного из-за приезда двух американцев не произойдет. «Сильнее всего на нас влияет то, что случается с нашим телом», — говорил обычно отец, когда мама, или Бернер, или я принимались мучительно волноваться по какому-нибудь поводу. Я всегда принимал эти слова на веру, хоть и не понимал толком, что он имел в виду. И тем не менее частью моего представления о нормальном стала вера в то, что телесные события — по-настоящему значительные, способные изменить твою жизнь и весь рисунок твоей судьбы, — на самом-то деле до крайности редки и не происходят почти никогда. Как ни ужасен был арест моих родителей, но именно это он и доказал, позволив мне сравнить жизнь, которую я вел до него, — телесной активности в ней почти не было, одни ожидания и предвкушения — с последующей. И, несмотря на мою веру в справедливость слов отца о важности происходящего с нашим телом, я пришел к мысли, что наше восприятие мира — предположения, мысли, страхи, воспоминания — имеет значение гораздо большее (верой в это защищало себя мое детство). Из них моя жизнь главным образом и состояла — из событий, происходивших у меня в голове. Что с учетом последних недель — одиночество, Канада, отсутствие будущего, которое могло бы определять мои поступки, — было не так уж и странно.

По этой причине я старался обратить мои вчерашние размышления в силу, которая определит все, чему предстояло произойти в результате появления американцев, и уверить себя, что не произойдет решительно ничего. Я думал, к примеру, что, поскольку Артур ожидал «этих двоих» (как он их теперь называл) и знал о них очень многое — имя и возраст каждого, марку их машины, то, что они вооружены, но большой веры в удачу своей затеи не питают, — он сможет полностью овладеть ситуацией и привести ее к желательному для него разрешению. А еще я верил, что американцам ни за что не удастся, всего-навсего приглядевшись к нему, узнать об Артуре что-либо существенное. Слово «убийца» на его лице, как и на любом другом, написано не было. Я поразмыслил над тем, как это можно подойти к совершенно не знакомому тебе человеку и спросить, не убийца ли он, — и решил: практически никак. Ко времени, когда я подслушал разговор американцев в столовой, они несомненно и сами поняли это. Мне представлялось, что вести себя с Ремлингером они будут в соответствии с их натурами. Немудрящими. Честными. Благодушными. Им придется обратиться к нему, изложить свои резоны, рассказать о сделанных ими выводах, описать план действий, — вслед за чем Ремлингер заявит, что знать ничего не знает ни о каком убийстве, а они кругом заблуждаются, словом, скажет то, что, по мнению его американских «подельников», ему следовало сказать. И все уладится. Поверят ему американцы или нет, им придется принять его отпирательства на веру и — опять-таки, в соответствии с их натурами и с отсутствием в них энтузиазма — вернуться в Детройт. А что им еще останется? Не пристрелят же они его — не те люди. Разве что поохотятся завтра утром на гусей вместе со мной и Чарли.

Я поразмышлял также о том, как могли бы американцы заговорить с Ремлингером (он-то заговаривать с ними не стал бы). Перехватить его в вестибюле отеля; подойти к нему, когда он будет вылезать из машины. «Не могли бы мы побеседовать с вами с глазу на глаз? Нам нужно сказать вам кое-что». (Или «задать вам пару вопросов», или «кое о чем вас расспросить».) Как будто им хочется договориться о том, чтобы в их лачугу девочек прислали, или узнать побольше об азартных играх в отеле. Артур ответил бы им уверенно, но уклончиво: «Только не у меня. У вас. В „Оверфлоу-Хаусе“. Там нам никто не помешает».

Все это я обдумал, надеясь, что сила моей мысли воспрепятствует осуществлению «телесных событий». Однако теперь, судя по всему, именно они осуществляться и начали. И задаваться вопросом о том, насколько верны мои соображения, больше уже не стоило. Похоже, отец был прав.

Я выглянул в окно уборной второго этажа, трепет в моей груди так и не унялся. Ремлингер стоял на парковке рядом с его «бьюиком» — фары машины сияли, дворники сновали вперед-назад, двигатель выдыхал в темный воздух белый парок, — вокруг завивались снежинки, и одновременно сверху сыпались капли дождя. Артур разговаривал с мужчиной, которого я прежде не видел, — высокий, худой, в шерстяной шапочке, бежевой ветровке и ботинках, он зябко обнимал себя за плечи. На шапочке его застревали несомые ветром снежинки. Ремлингер серьезно втолковывал ему что-то — обвел левой рукой «Леонард», затем указал ею же в направлении Партро, словно какие-то распоряжения отдавал. В мою сторону они не смотрели. Вот Артур положил ему на плечо ладонь — мужчина был ростом с него, но худощавее, лет, подумал я, тридцати с чем-то — и еще раз указал другой рукой на шоссе. Оба закивали. Я решил, что речь у них идет об американцах, с которыми мы собирались поговорить.

И попытался сообразить, зачем я-то Артуру понадобился, почему он забирает меня с собой, какую отводит роль, — опорной, как выразился Чарли, точки, — но что это значит? И тут Ремлингер обернулся, взглянул на окно уборной, нахмурился. На миг и большие снежинки, и холодные капли дождя исчезли, как будто в дожде и метели образовалась дыра, позволившая ясно видеть меня. Губы Ремлингера зашевелились, он произнес что-то сердитое. А потом, словно приветствуя мою персону, помахал рукой — жест для меня непривычный — и сказал мужчине в шапочке еще несколько слов, и тот тоже посмотрел на меня, но рукой махать не стал, а повернулся и пошел по парковке, удаляясь в темноту. Все, к чему я неделями присматривался, все, на что не обращал внимания, словно кричало теперь на меня. Мне хотелось, чтобы вдруг появилась Флоренс. Хотелось забрать накопленные деньги, лежавшие все в той же наволочке, сесть на автобус и уехать, исполняя совет Чарли, подальше от Форт-Ройала и Артура Ремлингера. Я пожалел даже, что не оставил себе двадцать долларов из денег, которые отдал Бернер. Мне казалось, что я попал в западню, а сопротивление оказать не способен. Я отступил от окна и пошел вниз по лестнице туда, где ожидал меня Ремлингер.