Следующий день, пятница, четырнадцатое октября, навсегда останется самым потрясающим днем моей жизни — из-за того, чем он закончился. Однако по большей части он ничем от других дней того времени не отличался. Все утро я размышлял сначала о том, что поделывают в «Оверфлоу-Хаусе» американцы, потом о них же, бродивших по холодному Форт-Ройалу под снегом, дождем и снова снегом. Ветер лупил по раскачивавшемуся светофору, тротуары покрывались коростой льда, горожане старались не высовывать, если удавалось, носа из дому. Я не имел никакого представления ни о том, что могут сделать американцы, ни о том, что вообще может произойти. В красноватом свете раннего утра я полностью отмел результаты моих реверсных размышлений — касательно того, что американцы не те, кто они есть, или что Ремлингер не тот, кто он есть (убийца), или что американцы скоро поймут: пытаться изобличить его — пустая затея, и поведут себя соответственно. Я, правда, не понимал, каким образом им удалось бы за пятнадцать минут разговора в продымленном, людном баре выяснить то, что они хотели (понять, написано ли на лице Ремлингера слово «убийца»), а после решить, что делать дальше. Я помнил слова Чарли — американцы не питают большой надежды на то, что Ремлингер окажется нужным им человеком. А потому у них, скорее всего, нет точного понимания того, как им следует поступить, уверовав в его виновность. Может быть, именно сейчас они и пытаются это придумать. Чарли полагал — во всяком случае, мне так показалось, — что они могут попытаться убить его, для того и прихватили с собой пистолеты, или похитить, чтобы он предстал перед судом Мичигана. Однако и то и другое вроде бы не отвечало ни их характерам, ни добродушию, с которым все трое беседовали в баре. Ясная картина у меня никак не складывалась, хоть я весь день и думал о ней постоянно. От этих мыслей в животе моем начались и полезли вверх по ребрам зудение и трепет, обыкновенно извещавшие меня, что предмет моих размышлений значителен, что следует отнестись к нему со всем вниманием.

Перед рассветом мы с Чарли развезли три компании охотников по пшеничным полям. Я сидел в грузовичке, считал гусей, подбиваемых над тремя разными скоплениями приманок. Чарли обходил ряды окопчиков, приманивал к ним своим кликом гусей, — из-за низких туч, ветра и снега гуси, снимаясь с реки, высоко не взлетали и приманки различали не очень ясно, и потому подстрелить их удалось немало. Потом мы с Чарли стояли, как обычно, в воротах его ангара и потрошили добычу. Черного «крайслера» американцев, заметил я, у хижины не было. Я счел это знаком того, что они махнули на все рукой и уехали.

Чарли, однако ж, сказал, что Ремлингер велел нам отвезти их на следующее утро к окопчикам и расставить по хорошим местам. Половина приезжавших из Торонто охотников уехала, стало быть, места такие найдутся. Американцы привезли с собой ружья и всякое охотничье снаряжение и хотели настрелять гусей. Я не стал расспрашивать его о касавшихся американцев подробностях: что думал о них Чарли после того, как отвез их в «Оверфлоу-Хаус», или что сказал о них Ремлингер, когда отдавал Чарли распоряжение насчет охоты? Настроение у Чарли было скверное, и если я заговаривал о чем-то, пока мы потрошили и ощипывали гусей, он отпускал в ответ странные замечания. Например: «Многие из храбрецов — это просто ушибленные на голову люди». Или: «Невозможно прожить жизнь, никого не убив». Как я уже говорил, он часто впадал в дурное настроение по причинам, которых мне не объяснял, разве что пожалуется на свое ужасное детство или на нелады с кишечником. Самое лучшее было не провоцировать его, поскольку мне хотелось сохранить мои взгляды и мнения в целости и сохранности, а его мрачность и туманные изречения способны были камня на камне от них не оставить. Из скудных замечаний Чарли я вывел лишь следующее: если мы отвезем завтра утром американцев в поля, чтобы они постреляли, — как самые обычные охотники — одной лишь пальбой по гусям дело не ограничится. Произойдет и еще кое-что, потому что американцы — не обычные охотники, а люди, у которых имеются и свои, совсем другие намерения.

И опять-таки, увидеть Артура Ремлингера днем мне не удалось, что было в тех обстоятельствах событием примечательным. Вот двоих американцев я видел: они поглощали ленч в столовой, где толклись охотники, обсуждавшие подробности утренней вылазки. Я сбегал по двум их поручениям — в аптеку, за пузырьком «мертиолата», и на почту, за марками для отправляемых в Америку почтовых открыток. Американцы, не замечая ни меня, ни кого другого, что-то жарко обсуждали. Смешно, вообще-то говоря, провести едва ли не целый день, разговаривая у всех на виду, между тем как о них было известно столь многое: их намерения; история с убийством; то, что Ремлингер знает, кто они, и, возможно, сидит у себя наверху, пытаясь придумать, как ему с ними поступить; то, что они привезли с собой пистолеты, которые, возможно, уже решили использовать. Первые подступы к чему-то очень дурному могут выглядеть смехотворно, говорил Чарли, а могут казаться несерьезными и не стоящими внимания. И это следует знать, потому что тогда ты понимаешь: источник многих бед находится в двух шагах от обыденного и привычного.

Чтобы привлечь к себе внимание американцев, — а мне все еще верилось, что разговор с ними станет для меня своего рода приключением, — я спросил у сидевших за соседним с их столиком охотников (с которыми познакомился утром), как им понравилась сегодняшняя охота. Я не стал бы спрашивать об этом, если бы не надеялся, что американцы, услышав мой американский выговор (как я полагал, у меня имевшийся), обратятся ко мне. Однако ни один из них по сторонам не оглянулся и разговора не прервал. Я услышал слова энергичного, черноволосого Кросли, который, по-видимому, относился к происходившему с большей, чем округлый, лысый Джеппс, серьезностью: «Наверняка ничего не известно. Все, что у нас есть, — долбаные домыслы». И решил: наверное, они обсуждают, что делать дальше, и никак не могут прийти к согласию. Однако настоящее значение сказанного Кросли осталось для меня темным, показаться подслушивающим их разговор — хоть я и подслушивал — мне не хотелось, и потому я покинул бар и поднялся к себе, поспать.