Часть вторая

А затем произошло вот что: Милдред Ремлингер подъехала к нашему дому в старом коричневом «форде», прошла по дорожке, поднялась на веранду и постучала в переднюю дверь, за которой ждал ее я, один. Войдя в дом, она сразу велела мне собрать сумку, коей у меня, разумеется, не было. У меня была только наволочка с несколькими моими вещами. Милдред спросила, где моя сестра, Бернер. Я ответил, что она вчера ушла из дома. Милдред, окинув взглядом гостиную, сказала, что это выбор Бернер, где бы она теперь ни находилась, потому что у нас на поиски времени нет. Чиновники из Управления штата Монтана по делам несовершеннолетних могут нагрянуть в дом с минуты на минуту, чтобы забрать нас с Бернер. Чудо, сказала она, что до сих пор не нагрянули.

В то позднее утро 30 августа 1960 года я сел в машину рядом с Милдред, она вывезла меня из Грейт-Фолса и мы поехали по 87-му шоссе на север, в том же направлении, в каком незадолго до того вез нас отец, чтобы мы посмотрели на дома индейцев, на прицеп, в котором резали коров, — думаю, там ему и пришло впервые в голову, что его и маму ожидают серьезные неприятности.

Поначалу, пока Грейт-Фолс обращался за нашими спинами в часть ландшафта, Милдред молчала. Должно быть, ей казалось, что я все равно не смогу точно понять происходившее, или она думала, что объяснить его невозможно и если мы оба будем молчать, я никаких неприятностей ей не доставлю.

На плоскогорье, раскинувшемся к северу и западу от Хайвудских гор, не было ничего, кроме жары, желтой пшеницы, кузнечиков, переползавших дорогу змей, высокого синего неба и гор Бэрз-По впереди, сизых, подернутых дымкой, с ярко белевшим на вершинах снегом. Дальше на север находился Хавр. В начале лета отец отогнал в этот городок новый «додж» и вернулся в Грейт-Фолс поездом. Хавр он описал как «упрятанный в большую яму безлюдный городишко. Глушь несусветная», — там он, по его словам, увидел флагманский корабль польского военно-морского флота — имелась у отца такая бородатая шуточка. Я не понимал, чего ради мы с Милдред едем туда. Карта уверяла, что Хавр стоит на крайнем севере штата Монтана, да и всей страны тоже. За ним начиналась Канада. Однако я все еще исходил из того, что хоть взрослые порой и ведут себя странновато, но в конце концов выясняется: они правы и могут о тебе позаботиться. Мысль идиотская, и после всего случившегося с нашей семьей я это мог бы понять. Но я считал себя обязанным исполнить то, что придумала для меня и для Бернер мама. И ни о чем другом — такой уж была моя натура — не помышлял.

Когда мы въехали в прилепившийся к подножию длинного холма Хавр — пакгаузы «Великой северной», узкая бурая река, вереница отвесных скал с северной стороны шоссе, — Милдред, взглянув на меня, сказала, что я какой-то тощий, осунувшийся, может, даже и малокровный, надо бы мне что-нибудь съесть, потому что до конца дня я больше такой возможности не получу. Сама она была женщиной крупной, с квадратными бедрами, короткими черными волнистыми волосами, цепким взглядом маленьких темных глаз, губами в красной помаде, толстой шеей и слоем пудры на лице, скрывавшей, не очень удачно, признаться, плохую кожу. И Милдред, и машина ее пахли сигаретами и жевательной резинкой, пепельницу машины заполняли выпачканные помадой окурки, спички и обертки мятной жвачки, хотя, пока мы ехали, Милдред ни разу не закурила. Мама говорила, что брак Милдред сложился неудачно и теперь она живет одна. Мне трудно было представить себе мужчину, которому захотелось бы взять ее в жены (впрочем, то же самое я иногда думал и на мамин счет). Уж больно она была крупная, совсем не красивая и властная. На ней было шелковое платье — красные треугольники на зеленом фоне, — большие красные бусы, плотные чулки и тяжелые черные туфли; по-моему, чувствовала она себя в этом наряде неудобно. За спиной ее висели у окна на проволочных плечиках костюм и шапочка медицинской сестры, вот они казались мне более естественным для нее нарядом.

В Хавре мы спустились с холма на Первую, главную улицу городка, и нашли там бутербродную — напротив банка и вокзала «Великой северной». Я сжевал, сидя за угловым столиком, холодный колбасный хлеб с бубликом, начиненным маслом и пикулями, запил все лимонадом и почувствовал себя намного лучше. Милдред, пока я ел, курила, приглядывалась ко мне, покашливала и рассказывала о том, как она росла в Мичигане на свекловодческой ферме, принадлежавшей ее родителям, адвентистам Седьмого дня, о брате, который поступил в Гарвард (про этот университет я слышал), о том, как она сбежала из дома с молодым летчиком ВВС и «приземлилась» в Монтане. Летчика со временем перевели в другое место, а она осталась в Грейт-Фолсе, выучилась на медицинскую сестру, вышла замуж еще раз, но скоро поняла, что это не для нее, и развелась, вернув себе девичью фамилию, Ремлингер. По словам Милдред, ей было сорок три года, — а я-то думал, шестьдесят, если не больше. В какой-то миг она протянула руку и сжала мочку моего уха, спросив, не кажется ли мне, что у меня жар или что я заболеваю. Я ответил — нет, не кажется; вот место нашего назначения, оно меня волновало. Милдред сказала, что после еды мне лучше бы поспать на заднем сиденье машины, из чего я заключил, что Хавром сегодня дело не ограничится, что мы поедем дальше.

Из Хавра мы снова направились на север: пересекли по деревянному мосту железнодорожные пути и грязную реку, поднялись по узкому шоссе на скалистую гряду — достаточно высоко, чтобы я, оглянувшись назад, увидел город, приземистый, унылый и мрачный под пропекавшим его солнцем. Мы заехали на север дальше, чем я когда-либо бывал, здешние места казались мне голыми, изолированными от всего на свете, почти недоступными для людей. Где бы ни была сейчас Бернер, думал я, там лучше, чем здесь. Но заставить себя задать какие-то вопросы я не мог, потому что понимал: ответы могут мне не понравиться и я не буду знать, что сказать, что делать с моей жизнью, как смириться с тем, что я остался дома, а не ушел из него с сестрой (которая, впрочем, меня с собой не звала).

Земля к северу от Хавра была все той же: непременные сухие пахотные поля — море золотистых хлебов, переходящее в непорочно синее небо, которое рассекали лишь электрические провода. Дома либо строения, свидетельствовавшие, что здесь живут люди, которым требуется электричество, попадались нам очень редко. Далеко впереди вставали, мерцая, зеленые холмы. Но не могли же мы ехать к ним, думал я, ведь это Канада, только она, если верить стоявшему в моей комнате глобусу, и могла лежать впереди.

Милдред снова примолкла — вела машину, и все. Закурила, но сигарета ей чем-то не понравилась, и Милдред выбросила ее в окошко. В небе висели или кружили канюки. Я думал о том, что если человек заблудится здесь, то его только по канюкам и можно будет найти, — правда, уже не живого.

И в конце концов Милдред глубоко вдохнула и выдохнула, словно бы приняв некое решение, касавшееся того, о чем она так долго молчала. Она облизала губы, ущипнула себя за нос и сухо откашлялась.

— Я собираюсь кое-что сказать тебе, Делл, — произнесла она, держа руль обеими руками, нажимая на педаль ногой в толстом чулке и черном башмаке и отпуская ее. Смотрела она только вперед. После Хавра нам попалось навстречу всего два автомобиля. Никакого города, в который мы могли бы ехать, впереди так видно и не было. — Я везу тебя в Саскачеван, чтобы ты пожил там некоторое время у моего брата, Артура.

Говорила она быстро, отрывисто, — по-видимому, слова эти никакого удовольствия ей не доставляли.

— Не навсегда. Но пока будет так. Прости. — Она снова облизала губы. — Этого хочет твоя мать. Никакой твоей вины тут нет. Жаль, что твоя сестра сбежала. Вы с ней составили бы неплохую команду.

Милдред взглянула на меня и слабо улыбнулась, короткие волосы ее трепетали под влетавшим в окно горячим ветром. Зубы у нее были не очень ровные, поэтому улыбалась она не часто. Мне казалось, что Бернер сидит рядом со мной, а Милдред обращается к нам обоим.

— Я не хочу, — с совершенной определенностью сказал я.

Брат Милдред. Канада. Я был уверен, что ничего этого мне не нужно. Так и сказал. Некоторое время Милдред вела машину молча, позволяя шоссе врываться под нее. Может быть, размышляла о чем-то, но, скорее всего, просто выжидала. И наконец сказала:

— Понимаешь, если мы вернемся назад, меня арестуют за похищение ребенка и посадят в тюрьму. И тогда ты лишишься единственного человека, который мог бы помочь тебе, не совершал никаких преступлений и хотел оказать твоей бедной матери последнюю услугу. Тебя уже ищут, чтобы определить в сиротский приют. Подумай об этом. Я пытаюсь спасти тебя. Спасла бы и твою сестру, будь она поумнее.

У меня уже перехватило горло, и ощущение это спускалось, словно ввинчиваясь, в грудь и причиняло боль, и мне вдруг стало не хватать воздуха, хоть машина и шла на скорости в шестьдесят миль и горячий, пахнувший пшеницей ветер врывался в окна. Меня подмывало толкнуть плечом дверцу и вылететь на мчавший мимо асфальт. Что нисколько на меня не походило. Я не был склонен к неистовым, взбалмошным поступкам. Однако черная дорога казалась мне моей жизнью, со страшной скоростью улетавшей прочь, а остановить ее было некому. Я думал, что, если мне удастся собраться с силами, я смогу вернуться домой, может быть, даже Бернер смогу найти, где бы она ни была. Мои пальцы нащупали и стиснули ручку двери, готовые дернуть ее. Бернер сказала, что она ненавидит наших родителей за вранье. Но я ненавидеть их отказывался, я желал сохранить преданность им, сделать то, чего хотела мама. И это уже довело меня до совершавшейся сейчас беды. Я не мог знать, чего я ждал или что задумала на мой счет мама. Она объяснила все Милдред, не мне. И вот этого я не ждал точно. Я чувствовал себя обманутым, брошенным, чувствовал, что к моей преданности отнеслись без всякого уважения, — и теперь я здесь, с этой странной женщиной, и если я попытаюсь сам распорядиться моей жизнью, то найти меня смогут только канюки. Ничего нет хуже детства. Я понял, почему Бернер так стремилась стать старше и сбежать. Чтобы спастись.

Грудь моя, сжавшаяся из-за отсутствия воздуха в легких, болела и немела, как от глотка слишком холодной воды. Однако слезы стали бы свидетельством поражения еще горшего. Милдред сочла бы меня жалким. Я крепко зажмурился, стиснул теплую дверную ручку, отпустил ее и предоставил горячему наружному воздуху справляться с моими слезами. Слова Милдред — о том, что меня везут в Канаду, а там отдадут на попечение чужим людям, — ныне причиной слез мне не представляются, дело было скорее в накоплении событий, происходивших в моей жизни за последнюю неделю, и в неудаче моих попыток как-то ими управлять. Милдред всего лишь старалась помочь мне — и маме. И чувства, которые обуяли меня, когда я услышал то, что услышал, превосходили силой какое угодно горе.

— Я на тебя не в обиде, — нарушила наконец молчание Милдред. Должно быть, она заметила, как я плакал. — В сознании собственной невиновности утешительного мало. Водись за тобой какая-нибудь вина, тебе, наверное, было бы легче.

Она пошевелила большими ногами, поудобнее устраиваясь на сиденье, выпрямилась, приподняла подбородок, слово увидев что-то на дороге. Я уже не плакал.

— Сейчас мы пересечем канадскую границу, — сообщила Милдред, откинувшись на спинку своего сиденья. — Я скажу им, что ты мой племянник. Мы едем в Медисин-Хат, чтобы купить тебе новую одежду для школы. А ты, если хочешь, можешь сказать, что я тебя похитила. Самый удобный случай. — Она поджала губы. — Хотя я предпочла бы обойтись, по возможности, без тюрьмы, в которую мы тогда попадем.

Впереди, почти на горизонте, там, где шоссе обращалось в далекую карандашную линию, показались на фоне безоблачного синего неба два темных низких бугорка. Я бы не различил их, если бы не смотрел туда же, куда и Милдред. Значит, это и есть Канада. Ничем не примечательная. То же небо. Тот же дневной свет. Тот же воздух. И все-таки другая. Как получилось, что я еду в Канаду?

Одной рукой Милдред шарила в стоявшей на полу большой сумке из красной лакированной кожи, другой продолжала вести машину. Темные бугорки быстро выросли в два приземистых прямоугольных дома на пологом подъеме прерий. Рядом с каждым замерло по машине. Должно быть, здесь и проходила граница. Я не знал, что на ней может случиться. Возможно, меня задержат, закуют в наручники и отправят в сиротский приют — или назад, туда, где у меня нет ничего, кроме пустого дома.

— О чем думаешь? — спросила Милдред.

Я вглядывался в небо над Канадой. Никто еще не спрашивал меня, о чем я думаю. В нашей семье то, о чем думали мы с Бернер, — даром что думали-то мы постоянно — существенным не считалось. И я мысленно произнес: «Что мне предстоит потерять?» — это и было тем, о чем я думал, хотя всего лишь потому, что слышал эти слова от других людей — в шахматном клубе. Вслух я их произносить не стал. Но правильность этого вопроса поразила меня. А вслух я сказал: «Как вам удается понять, что происходит с вами на самом деле?» Надо же было что-то сказать.

— О, человек этого никогда не понимает.

Лежавшая на руле рука Милдред сжимала теперь водительское удостоверение. Мы уже приближались к двум стоявшим рядышком, бок о бок, деревянным домишкам. Шоссе разделялось перед ними надвое, огибая их с обеих сторон.

— На свете существуют люди двух разных сортов, — продолжала Милдред. — Вернее, сортов-то гораздо больше. Но по крайней мере два имеются точно. Люди одного понимают, что ничего они знать не могут, никогда; люди другого считают, что всегда знают все. Я принадлежу к первым. Так оно спокойнее.

Грузный мужчина в синей форме вышел из домика справа, одной рукой пристраивая на голову полицейскую шляпу, а другой маша нам: проезжайте. На столбе перед домом трепетал красный флаг, мне незнакомый, — впрочем, изображенный в его верхнем левом углу флаг английский я признал. Под флагштоком стояла доска, на которой значилось: «ВЫ ВЪЕЗЖАЕТЕ В КАНАДУ ПРОПУСКНОЙ ПУНКТ УИЛЛОУ-КРИК, САСКАЧЕВАН».

Второй домишко был американским, над ним плескались «звезды и полосы». Не уверен, впрочем, что звезд было пятьдесят, что среди них присутствовала и гавайская. Граница имела двойной смысл. Пересекая ее, человек выезжал из одной страны и въезжал в другую. Я ощущал себя выезжавшим, и мне это представлялось важным. Из американского домика вышел под ветерок мужчина пониже, без шляпы, в синей форме другого покроя, но зато со значком и револьвером на боку. Он вглядывался в проезжавшую мимо Милдред. Возможно, он уже все про меня знал и собирался арестовать нас обоих. Я сидел неподвижно, смотрел вперед. По какой-то причине, объяснить которую я не смог бы, мне хотелось пересечь границу, мысль об этом радовала меня, и я боялся, что нас могут остановить. Наверное, я тоже принадлежал к первой из двух людских разновидностей, о которых говорила Милдред. Как бы иначе очутился я здесь, где все, что когда-либо казалось мне понятным, уходило назад и пропадало? Вовсе не такие чувства ожидал я испытать. Я проснулся в постели один, я смотрел, как сестра уходит из моей жизни, и, может быть, навсегда. Мои родители сидели в тюрьме. Не было у меня никого, кто заботился бы обо мне или о ком заботился бы я. Пожалуй, вопрос «Что мне предстоит потерять?» был правильным. А ответить на него следовало так: «Очень немногое».