Разбудил меня голос, доносившийся из коридора. Я решил, что это полицейский разговаривает с Бернер, перед тем как приступить к поискам денег. Сердце мое, угомонившееся во сне, снова заколотилось. Кухонный буфет — первое, во что они полезут.

Я рывком открыл мою дверь — вдруг это испугает тех, кто находится сейчас в коридоре, может, даже в бегство их обратит. Но в коридоре была только Бернер — стояла у стенной телефонной ниши рядом с дверью родительской спальни и что-то говорила в трубку. Она была в пижаме с голубыми слонами. Босая, Бернер наматывала телефонный шнур на большой палец и разматывала его, зарывалась пальцем в свои густые волосы, улыбалась тому, что говорил ей кто-то. Голос у нее был низкий. Она успела накраситься и подвести губы. «Ну да, — сказала она. — Не знаю. Это хорошая мысль». С кем она разговаривает, я знать не мог, но предположил, что с Руди Паттерсоном. Он был единственным ее знакомым, какого я знал, а кроме того, она рассказала мне, чем они с ним занимались.

Не полиция — и на том спасибо. Впрочем, я нисколько не сомневался, что она скоро вернется. Старый полицейский так и сказал. Я подошел к фасадному окну, выглянул в него. Улица и парк были пусты, залиты крапчатым светом. Лютеранскую церковь уже заперли. В парке играл с черным лабрадором толстый глухой мальчик, живший на нашей улице, я его видел раньше, — швырял палку, пес бежал к ней, подбирал, приносил мальчику и ронял к его ногам. Мальчик гладил его по голове, говорил что-то. Полицейских машин нигде видно не было. Время от времени мальчик украдкой поглядывал в сторону нашего дома.

Я перешел к кухонному окну, чтобы взглянуть на машину отца. Машина отсутствовала. Место, которое она занимала у гаража, походило на большой короб пустоты — вот только что в нем стоял «шевроле», а теперь вдруг исчез. Я мигом выдвинул ящик буфета, ожидая, что ничего в нем не найду. Но нет, пластиковый поднос был на месте, и две пачки двадцаток тоже, из чего следовало, что все произошло на самом деле, а вовсе мне не приснилось.

Я собрал и выбросил в мусорное ведро под раковиной осколки разбитой мамой тарелки. Они были крупные, пол подметать не пришлось. Тем временем на кухне появилась Бернер. Выглядела она в ее слоновой пижаме невозмутимой — можно было подумать, что одинокая жизнь в доме ей по душе, что Бернер ждала ее и намерена получить от нее все что сможет.

— Машину увезли. Здоровенный такой тягач приезжал, — сказала она и выглянула в окно. — Какой милый старый песик.

Она понаблюдала за швырявшим палку мальчиком. Мне нужно было перепрятать деньги. Я не хотел иметь к ним никакого отношения.

— Не думаю, что к нам кто-нибудь придет, — сказала Бернер. Глядя на мальчика и его пса, она почесывала зад под пижамными штанами. Лохмы растрепавшихся, пока она спала, волос торчали во все стороны. — А значит, мы можем делать все что захотим.

— Как это? — спросил я.

Губы ее искривились в надменной улыбке, она повернулась, прищурясь, ко мне и фыркнула, явно ощущая свое превосходство.

— Я буду делать что захочу, — сообщила она. — И ты что захочешь, то и делай.

Она покрутила вокруг уха пальцем и ткнула им в меня:

— Придурок.

Это слово я слышал от нее часто.

— Так что же ты будешь делать?

— Не знаю. — Бернер открыла холодильник, заглянула в него, закрыла. — Что-нибудь да буду. Я уже долго вообще ничего не делала, хватит с меня. Руди хочет, чтобы мы поженились.

— Ты не можешь, — сказал я.

Я знал, что это невозможно. Нам было всего пятнадцать лет. Да она и сама говорила мне, что замуж идти не хочет. Всего только вчера и говорила.

— Есть места, где это разрешается. Мы поедем в Солт-Лейк-Сити. Все лучше, чем здесь торчать. Правда, он из их церкви вышел.

Слушать ее мне было неприятно. Слова Бернер делали и меня, и все, о чем я думал, каким-то неосновательным, жалким. Стоя в пижаме посреди кухни и рассуждая о замужестве с Руди, она словно отбрасывала густую тень на меня и мои мысли — получалось, что моя судьба должна повторять ее судьбу, а все мои планы я мог разорвать, как мокрую бумажку, бросить клочья в унитаз и смотреть, как они в нем исчезают.

Да только я относился и к себе, и к своим планам иначе. Я уже нащупал основной принцип моей жизни: оставаться собой, что бы еще ни приключилось. В ту минуту сердце мое билось ровно, и я счел это хорошим знаком. Если бы я действительно чувствовал, что все потеряно и жизнь моя кончена, потому что меня обременяет сестра, не знаю, что бы я тогда сделал. Правда, шансов на продолжение нормальной жизни у меня после этого почти не осталось бы.

— Конечно, я не стану выскакивать замуж с бухты-барахты, — сказала Бернер. Она снова уставилась в окно. А затем вдруг резко повернулась ко мне, и я увидел, что она улыбается, широко и криво. — Мама велела заботиться о тебе.

Из глаз ее брызнули слезы. Возможно, я тоже заплакал. Причины у нас имелись, у обоих. Но Бернер успокоилась первой.

— Ненавижу их идиотскую храбрость, — сказала она.

— Зато тебе из дома убегать не придется, — сказал я. Чувствовали мы себя ужасно.

— Еще как придется, — ответила Бернер. — Я…

Мне захотелось обнять ее. Я должен был взять все в мои руки, отвечать за все, это казалось мне вещью самой естественной. Но в коридоре зазвонил телефон, и его громкие, резкие, жалкие звуки уничтожили стоявшую в доме тишину. Так и миновал, уйдя в прошлое, миг, когда мы с Бернер почти пришли к мысли о том, что должны держаться друг дружки, — зазвонил телефон, а больше мы никому и ничему нужны не были.