Теперь мне придется описывать время иначе. В следующие полтора дня — до полудня понедельника — часы неслись вскачь, смешиваясь один с другим. Я помню отдельные события, но не то, что их разделяло. До звонка в дверь время текло плавно и гладко, отвечая давно установившемуся порядку нашей семейной жизни. Даже сейчас мне иногда начинает казаться, что тех двух дней не было, или что они мне приснились, или что я неправильно их запомнил. Но ведь в желании, чтобы каких-то событий, даже самых дурных, не было, ничего хорошего нет, потому что иного пути к вашему настоящему вам все равно не отыскать.

За открытой отцом дверью обнаружились на веранде двое крупных мужчин. Мама вышла из кухни и села за обеденный стол. Чемодан ее стоял рядом с кушеткой, на которой все еще сидела Бернер со своим зеленым чемоданчиком между ступней. Я замер в коридоре, держа в руке розовую наволочку с шахматными фигурами и книгами. Собрать с кухонного пола осколки разбитой тарелки мама не потрудилась.

— Ну привет, Бев, — произнес один из стоявших за дверью.

Оба были в костюмах, пиджаки не застегнуты. Оба в фетровых шляпах, летних, — передние поля отогнуты вниз, задние вверх. Оба крепкие, крупнее отца, но не выше. Именно они ездили за нами в черном «форде», их я увидел ночью в проулке за нашим домом и решил потом, что они мне приснились. Тот, что был повыше и постарше, лицо имел большое, мясистое, красноватое, брови густые, а шею толстую. На носу очки. Это он сидел ночью за рулем, а второй показывал на меня пальцем. Полицейские.

Отец оглянулся на маму с улыбкой, говорившей: то, что полицейским известны его имя и адрес, представляется ему страшно забавным.

— Из-за чего шум-то, ребята? — с наигранным недоумением осведомился он.

Мужчины начали протискиваться в дверь. Габариты не позволяли им пройти в нее плечом к плечу, пришлось немного повернуться лицом друг к другу.

— Да какой шум, Бев? — сказал большой полицейский и, чуть отодвинув отца в сторону, окинул взглядом нашу гостиную. На губах его словно бы зарождалась, но никак не могла родиться улыбка.

Второй — помоложе и похудощавее — был тем не менее крупен, с широким лицом и узкими прорезями голубых глаз. Мне говорили, что такая внешность свидетельствует о финском происхождении. Он тоже осматривал гостиную.

— Кто у вас тут есть еще, Бев? — спросил полицейский постарше.

Отец отступил на шаг, слегка развел руки в стороны и сам окинул гостиную взглядом:

— Весь курятник перед вами.

Казалось, происходившее отца никак не напрягало.

— Револьвер при вас?

Большой полицейский протянул к отцу ручищу, тронул его плечо. Оба полицейских уже вошли в гостиную. И она словно заполнилась до отказа, свободного места в ней не осталось. Шесть человек. Такого количества людей гостиная наша еще не видела. Я слышал дыхание полицейского постарше.

— Нет, разумеется. — Отец уставился в пол перед своими ногами, как будто там-то и мог лежать упомянутый револьвер. — У меня и револьвера-то нет.

Южный акцент его усилился.

— Может, он где-то в доме спрятан? — Взгляд полицейского снова проехался по гостиной. Стекла очков сильно увеличивали его бледно-голубые глаза.

— Нет, сэр. Только не в этом, — покачал головой отец.

— Вы заглядывали в последнее время в Северную Дакоту, Бев?

Вопросы большой полицейский задавал как-то невзначай, словно речь шла о вещах самых обычных. Он подошел, обогнув отца, ко мне, стоявшему в двери коридора. Сунул в него голову, оглядел коридор, двери ванной комнаты и спальни моих родителей. Второй полицейский, повыше и помоложе, не сводил глаз с отца, как будто в этом вся его работа и состояла.

— Как дела, сынок? — Большой полицейский положил мне на плечо здоровенную лапу. Пахло от него сигарами и кожей. Поверх его полуботинок были надеты резиновые, замаранные грязью галоши. Несколько нашлепок ее уже отвалились на наш чистый пол.

— Хорошо, — ответил я.

Под его пиджаком висел на брючном ремне золотой жетон. Живот туго натягивал белую рубашку. Лацкан пиджака был проколот крошечной булавкой с треугольной головкой, тоже золотой.

— В дорогу собрался? — по-дружески осведомился он.

Я взглянул на маму.

— Мы едем в Сиэтл, — сказала она. — Сегодняшним поездом. Хотим навестить моих родителей.

— В Северной Дакоте я не был, — произнес отец.

Ладонь большого полицейского так и лежала на моем плече. Оценивающий взгляд его был направлен в кухню, на усыпанный осколками тарелки линолеум.

— Это там ваш «шеви» стоит?

— Да, мой, — ответил отец. — Он у меня уже очень давно.

— И пару дней назад он тоже у вас был, верно? — спросил полицейский. Я не решался даже пошевелиться под его ладонью.

— Ну конечно, — сказал отец. И ухмыльнулся, глядя на маму, как будто вопрос этот тоже показался ему забавным. Лицо отца подрагивало, глаза бегали, губы начинали шевелиться до того, как он произносил слова. В углах рта поблескивали капельки слюны. Он облизнул губы, нижняя челюсть его дернулась. Руки, висевшие вдоль тела, покачивались, словно отец мог вот-вот выкинуть нечто неожиданное.

— Дети, вам, наверное, лучше посидеть в ваших комнатах, — сказала мама.

Бернер мгновенно встала, подхватила с пола чемоданчик и направилась к коридору. Однако большой полицейский поднял ладонь и сказал:

— Я так полагаю, им лучше здесь остаться.

Он притянул меня к себе, прижав к висевшему под пиджаком револьверу. Бернер остановилась, оглянулась на маму. Губы сестры сжались в узкую, морщинистую полоску, означавшую, что она злится.

— Делай как он говорит, — сказала мама.

Бернер чопорно возвратилась к кушетке, села и положила чемоданчик себе на колени.

Большой полицейский подошел к пианино, склонился над ним, чтобы получше рассмотреть отцовское свидетельство об отставке, портрет президента Рузвельта и метроном.

— Вы еще храните ваш летный костюм?

Полицейский сдвинул очки к кончику носа и приблизил лицо к свидетельству, чем-то его заинтересовавшему.

— Боже упаси, — ответил отец. — У меня теперь гардероб получше. Я занимаюсь продажей земельных участков и ранчо.

Зачем ему было врать и на этот счет, я понять не смог.

— Как вас зовут, юная леди? — спросил, обернувшись к Бернер, большой полицейский.

Второй по-прежнему не сводил глаз с отца.

— Бернер Парсонс, — ответила сестра. То, как прозвучали эти слова в нашем доме, содержало в себе нечто неправильное.

— Ты не ездила на днях в Северную Дакоту, Бернер? — спросил полицейский.

Она покачала головой:

— Нет.

— Не отвечай ему, — сказала страшно осерчавшая вдруг мама. Впрочем, своего места за столом она не покинула. — Это же ребенок.

— Конечно, отвечать мне ты не обязана. — Полицейский улыбнулся, глядя на отца, отчего его красные полицейские щеки стали еще толще, а брови поползли вверх. Затем подтолкнул очки назад к переносице, засунул большие пальцы рук под ремень, поддернул брюки, показав полоску белых носков над грязными галошами. Вздохнул. — Может, выйдем наружу, Бев, поговорим малость? А Бишоп будет пока развлекать всех остальных.

Он кивнул второму полицейскому, тот отступил от двери.

— Ладно, — согласился отец.

Южный выговор его теперь просто резал ухо. Он так и помахивал взад-вперед руками и озирался, словно считая себя центром общего внимания. Зрелище было не из приятных. Отец выглядел как человек, лишившийся всех надежд. Это я буду помнить всегда.

Бишоп завел руку за спину, толчком отворил сетчатую дверь. Солнце, пробивавшееся сквозь кроны деревьев, согрело наружный воздух. Капли ночного дождя сверкали на нашей лужайке. Лютеране сходились в церковь. Отец шел к двери, направляемый пузатым полицейским, положившим ему на поясницу ладонь.

— О чем будем говорить? — спросил отец, выйдя на веранду. Он провел, не отрывая глаз от своих сапог, руками по волосам.

— Ну, что-нибудь да придумаем, — ответил, выходя за ним, большой полицейский.

— Ты ничего не обязан ему говорить, — крикнула мама.

— Знаю, — ответил отец.

Второй полицейский, Бишоп, закрыл застекленную парадную дверь. Что там происходило снаружи, я видеть больше не мог; мы, четверо, остались в доме.