Солнце пробивалось в комнату сквозь мокрые листья, прямоугольник света лежал, словно затянутый паутиной, на полу и на изножье кровати. Меня разбудил воскресный звон лютеранского колокола. Ночью я просыпался — или видел сон настолько живой, что мне показалось, будто я и вправду участвовал в нем. Летучая мышь вцепилась в сетку моего окна и никак не могла отцепиться. Я вылез из постели, поднял раму и стал постукивать по сетке карандашной резинкой, стараясь не поранить мышь сквозь крошечные квадратики. И увидел ее гримасничавшее человеческое личико, шелковистую серую кожу, подрагивавшие крылья. Она смотрела на меня так, словно это я приманил ее сюда. Я продолжал легко постукивать по сетке. Мышь глянула в одну сторону, в другую. И вдруг исчезла, освободившись, оставив пустую сетку.

В проулке, прямо за гаражом, стояла машина с работавшим мотором, в воздухе висело густое облако выхлопных газов. Внутри машины загорелся свет. Я увидел двоих мужчин в костюмах. Один читал что-то другому — водителю, — держа перед собой белый листок бумаги. Вот оба наклонились, вглядываясь из-за столбов бельевой веревки в наш дом. Меня они заметить не могли. За моей спиной не было света. И все же один из них указал в мою сторону пальцем, и свет в машине погас. Мотор заурчал громче. Закрутились, разбрасывая мокрый гравий, колеса. На этом сон закончился.

Из коридора донесся голос Бернер. Я лежал глядя в потолок, на пятна сырости — ржавые, шелушившиеся, они напоминали очертаниями штаты нашей страны. Как давно звонил колокол лютеран, я не знал. На улице за нашим домом выла собака. Похоже, поездку в Сиэтл отложили. Если я останусь лежать, про нее, глядишь, и забудут. Мне ехать никуда не хотелось.

Мамин голос что-то сказал Бернер, отрывисто. И почти сразу моя дверь отворилась и в комнату вошла сердитая, озабоченная мама.

— Я дала тебе поспать подольше. Но теперь нам пора. — В руке она держала розовую наволочку с белыми фестонами по краям, снятую с подушки ее постели. — Сложи сюда все, что возьмешь с собой. — Она подступила к моей кровати, бросила на нее наволочку. — Много не бери. Приедем на место, купим тебе все необходимое.

Мама не сводила с меня глаз. Я лежал, укрытый до подбородка, солнечный свет делил на неравные части пол и белую стену. Мама снова надела юбку от шерстяного, зеленого в красную клетку, костюма, а к ней белую блузку. В этой одежде она казалась ставшей ниже ростом и помолодевшей. Мама хмурилась, отчего лицо ее словно собиралось к носу и очкам.

— Твоя сестра уже оделась, — сказала она. — Не заставляй меня дважды повторять одно и то же.

И вышла, оставив дверь открытой — мне в назидание.

Я торопливо оделся. На ванну времени у меня, похоже, не осталось. Я уложил в наволочку бальзовую коробку с шахматными фигурами, номера журнала «Шахматист», мои «Основы шахматной игры» и книгу «Пчелиный разум», которую взял в библиотеке и должен бы был вернуть. Уложил два тома Всемирной энциклопедии, на «П» и на «М», — они были толще всех прочих и, значит, содержали больше сведений. К этому я добавил пару носков, трусы, футболку, чем и ограничился: отец же сказал мне, что мы вернемся. Затем пошел в ванную комнату, почистил зубы, ополоснул лицо и подмышки («купание авиатора», так называл это отец), причесался и смазал волосы отцовским бриолином (он мне разрешал). Самого отца я пока не видел, только слышал его голос.

— Детям же поесть надо, — произнес этот голос.

— В поезде поедят, — раздраженно ответила мама.

Бернер — свободное серое платье в синий горошек, белые теннисные туфли и белые носки — сидела, ожидая, в гостиной. Волосы она зачесала, как обычно, назад и собрала в пушистый узел. Губ не накрасила. Сидела на кушетке, сжав веснушчатые колени, сердитая, бледная; возможно, ее все еще донимала боль в животе. Между ног Бернер стоял зеленый чемоданчик — подарок родителей на наше пятнадцатилетие. Чемоданчик был покрыт тисненым узором, изображавшим крокодиловую кожу, — Бернер не делала тайны из того, что он ей ненавистен. Отец выиграл его в вещевую лотерею, которая проводилась на авиабазе. Когда я, возвращаясь в мою комнату, прошел по коридору мимо гостиной, сестра бросила на меня сквозь очки убийственный взгляд. Картина с Ниагарским водопадом лежала на карточном столе почти собранной, не хватало только кусочка, проглоченного отцом. Собрать ее целиком теперь уже не удастся, она обессмыслилась.

Из кухни вышел отец, так и не переодевшийся. Мне он показался большим, двигавшимся легко, добродушным, хоть щеки его и успели покрыться щетиной, а лицо посерело.

— Ты теперь взрослая девушка, — сказал он Бернер. — Но выглядишь так, точно тебе еще неможется. Оставайся-ка лучше дома, со мной.

Бернер явно собралась возразить ему, но из кухни послышался мамин голос:

— Хватит. Не приставай к ней. С ней все в порядке.

Отец окинул гостиную взглядом — так, будто в нее набилось множество людей, внимательно его слушавших. Потом заметил меня, улыбнулся, подмигнул.

— Она моя дочь, — громко объявил он. — Я к ней не пристаю, я с ней разговариваю. — И к Бернер: — Я позабочусь о твоей рыбке, пока тебя не будет.

Вот тут-то по нашему дому и пронеслась громкая трель дверного звонка. Отец снова взглянул на меня. Он все еще улыбался. Расстроенно развел руки в стороны — жест, которым он выражал изумление, я не раз видел его: руки отец держал ладонями кверху, как если бы с потолка пошел дождь.

— Так, интересно, кто бы это был, — произнес он и пошел через гостиную к парадной двери. — Может, все те же мормоны принесли нам добрые вести, которых мы ожидали. Стоит пойти посмотреть, верно?

Мама спросила из кухни:

— Кто там?

И уронила на пол тарелку. Тарелка разбилась вдребезги точно в тот миг, когда отец потянул на себя дверь, открывая ее перед новостями, которые ожидали нас, какими бы они ни были.