11

На обратном пути порывы ветра бьют в лобовое стекло, затрудняя движение. Честно говоря, погода в этот уик-энд выдалась омерзительная, хотя в пятницу утром, когда я стоял у могилы сына, никто такого не предсказал бы.

Дорогу для возвращения я выбрал неумно – лесистую, никаких тебе утешительных пейзажей, только сосны, болотца с поросшими печальной осокой бугорками и далекие просеки с указующими в небо мачтами линий электропередач, которые тянутся к Лейкхерсту и задушевному Форт-Диксу. Время от времени над хвоей вдруг мелькнет реклама продавца «понтиаков» или теннисный шарик, однако и те слишком скудны и абстрактны. Я мчусь сейчас по лезвию старой бритвы, именуемой страхом, не отделенный конструктивным расстоянием от того, что меня ждет, и вижу лишь длинный пустой горизонт, о котором говорила Экс, но которого я, по присущему мне идиотизму, не убоялся.

Все идущие этой дорогой машины в спешном порядке уматывают из Атлантик-Сити и с пляжей, и, добравшись до 98-го шоссе, я заглядываю в карту и решаю свернуть, перескочить на девятое, прорезать фермерские земли и через Фрихолд попасть домой. За окнами по-прежнему проносятся картины дурной погоды, приемник ловит неожиданные станции с неожиданными новостями – что будет завтра подано к ленчу в Клубе пенсионеров Саут-Амбоя («курочка по-городски» и «Техасский тост»); погода в Калиспелле и Кёр-д’Алене (куда более летняя). На феминистской радиостанции Нью-Брансуика женщина зачитывает сексуальным голосом грязный пассаж из «Тропика Рака» – монолог ван Нордена о любви, в котором он сравнивает оргазм с причащением, а потом просит найти ему женщину, которая окажется лучше него. «Найди мне такую манду, а? – умоляет ван Норден. – Если сумеешь, я отдам тебе мою работу». Затем дикторша устраивает бедному Миллеру основательную выволочку за такое его отношение, а следом сразу же идет предложение «познакомиться», сделанное секс-клубом, до которого рукой подать от моего офиса. Я сохраняю настройку на эту станцию, пока ветер не уносит ее слова, оставляя меня с приятной, пусть и недолгой мыслью о стодолларовой проститутке, которая ждет меня где-то и могла бы дождаться, наберись я смелости, потребной для ее поисков, и не будь связан другими обязательствами. Нерадостными. Наихудшего рода.

И тут я за две страшные минуты перебираю все, что могло бы обернуться к лучшему в течение ближайших двадцати четырех или тридцати шести часов, и у меня остается лишь трепетный, как мираж, образ Сельмы Джассим да те давние полночные часы полусна, полупьянства, полные крайнего возбуждения, ее стонов на арабском и моих животных предвкушений (даром что мне полагалось читать в это время работы студентов). Конечно, я не помню, о чем мы с ней говорили и как нам удавалось столь долго поддерживать друг в дружке интерес к тому, что мы могли предложить, – к закраинам наших взбаламученных жизней. Да ведь когда ты одинок, когда дошел до своей последней черты и увидел, что и от нее один только куцый хвостик остался, возможно все, любые упоенные восторги и в любых количествах. Тут-то тебя и ожидает крамольная свобода – если, конечно, ты в состоянии ее выдержать.

Что я действительно помню, так это долгие, волнистые вздохи в ночи, размеренное позвякивание кубиков льда в бокале, дым ее сигареты в темном доме преподавательницы танцев и тихий октябрьский воздух, наэлектризованный страстным желанием. А затем, на следующий день, долгую муть в голове после бессонной и бурной ночи и довольство тем, что ты вообще ее пережил.

Я не сожалею ни об одном из тех мгновений, как и вы не сожалели бы о том, что проглотили последние крохи, ну, скажем, ежевичного пирога, застряв на занесенном снегом проселке декабрьского Вайоминга, понимая, что никому не известно, где вы, и что солнца, которое опускается за горизонт, вам больше не увидеть. Сожаления тут и не ночевали, уверяю вас (хотя знакомство с Сельмой основательно увеличило расстояние между мною и Экс, сделав меня дремотным и бессловесным в самый неподходящий момент.)

Нет, я не жертва прошлого. И, въехав по 524-му шоссе в городок Адельфия, штат Нью-Джерси, я сворачиваю на пустую автостоянку магазина «Акме» и звоню в Провиденс, где, по моим представлениям, она должна находиться. Голос ее поможет мне. Вернее, чем четыре стодолларовые проститутки и бесплатный вояж в Кёр-д’Ален.

В телефонной будке я грузно приваливаюсь к холодному плексигласу, разглядывая скопившиеся на автостоянке проволочные магазинные тележки, пока оператор далекой 401-й зоны ищет ее имя в списках абонентов. За асфальтовым простором стоянки работает, несмотря на Пасху, бургерная «Нулевая отметка» – реликт старых приземистых заведений сороковых годов с их раздвижными дверьми, обилием окон и полосатыми навесами. Одинокий черный автомобиль стоит, заехав носом под навес, официантка разговаривает, пригнувшись к его окошку, с водителем. Белое небо на предельной скорости мчит к океану. Всякое может случиться. Я знаю. Зло таится почти повсюду, а смерть слишком жестока и неподваластна большинству обычных лекарств. Я их уже опробовал.

Гудок – и сразу ответ:

– Алло.

– Сельма? – Я понимаю, имя несусветное, однако у арабов оно звучит иначе.

– Да?

– Привет, Сельма, это Фрэнк. Фрэнк Баскомб.

Молчание. Озадаченность.

– О. Да. Конечно. Ну, как ты? – Шелест сигаретного дымка в микрофоне. Ничего нового.

– Хорошо. Я хорошо.

Хуже не бывает, но я в этом не признаюсь. И что дальше? Больше мне сказать нечего. Каких благодеяний ждем мы от других людей? Одна из моих проблем состоит в том, что решать проблемы я не умею. Полагаюсь на других, хоть мне и нравится думать, что это не так.

– Надо же. Сколько времени прошло? – Дьявольски мило с ее стороны пытаться вести разговор, сам я на это, по-видимому, не способен.

– Три года, Сельма. Много.

– Ах да. И ты все еще пишешь… Ты ведь писал что-то, казавшееся мне страшно забавным?

– О спорте.

– О спорте. Да, верно. Теперь вспомнила. – Она смеется. – Не романы.

– Нет.

– Хорошо. Тебе это так нравилось.

Я всматриваюсь в светофор на 524-м, который переключается на желтый свет, и пытаюсь представить комнату, в которой она сейчас сидит. Дом в стиле королевы Анны, белый или голубой, в Колледж-Хилл. Анджели-стрит или Браун-стрит. Приятный вид из окна: ильмы, улицы, сбегающие к старым фабричным корпусам, а за ними широкий залив, мглистая даль. Если бы только я мог оказаться там, а не на парковке Адельфии. Я был бы в сто крат счастливее. Новые перспективы. Подлинные возможности, вырастающие из земли, точно юные горы. Я бы в мгновение ока уверился, что все не так уж и плохо.

– Фрэнк? – роняет Сельма в задумчивое молчание на моей стороне линии. А я помещаю на воду залива парус, прикидываю силу ветра и волн. Заселяю другой мир.

– Что?

– Ты уверен, что хорошо себя чувствуешь? Голос у тебя какой-то странный. Я всегда рада слышать тебя. Но ты говоришь так, точно у тебя не все в порядке. Ты где сейчас?

– В Нью-Джерси. В телефонной будке городка под названием Адельфия. В общем, мне могло быть и получше. Но это не страшно. Просто я подумал о тебе и захотел услышать твой голос.

– Что же, это прекрасно. Может, скажешь, что у тебя там стряслось?

Знакомый звон единственного кубика льда (кое-что не меняется никогда). Интересно, на ней сейчас хорошо мне знакомый палестинский бурнус, что выводил из себя наших еврейских коллег? (Втайне они им, разумеется, любовались.)

– Что ты сейчас делаешь? – спрашиваю я, глядя на парковку «Акме». Кто-то нацарапал на стекле прямо перед моими глазами имя «Шелби». Вокруг витает запах стылой мочи. Официантка «Нулевой отметки» вдруг выпрямляется, подбоченивается и глядит на одинокую машину с отвращением, так мне кажется. Там вызревают какие-то неприятности. Не понимают эти люди, до чего у них все хорошо.

– О. Ну, сегодня читаю, – со вздохом отвечает Сельма. – Что мне еще делать?

– Что именно, скажи. Я не знаю сколько уж времени в книгу не заглядывал. А стоило бы. Последняя из прочитанных мной была не очень хороша.

– Роберта Фроста. Через неделю буду вести занятия по нему.

– Это великолепно. Мне нравится Фрост.

– Великолепно? Не уверена.

Дзынь, дзынь.

– А по мне, так великолепно. Знаешь что? Ты ведь уберешь из него все «я», так?

– Да, конечно. – Смешок. – Вот дурь-то была. Хотя он и вправду зануда. Просто гадкий мальчишка, который умеет писать. Временами, пожалуй, забавный. И хорошо, что пишет коротко. Я в последнее время Джейн Остин читала.

– И она тоже великолепна.

Из-под покрышек черной машины вдруг вырывается гневный бело-голубой дымок, хоть она и не издает ни звука. Официантка разворачивается и лениво, демонстрируя безразличие, ступает на тротуар. Машина отпрыгивает назад, замирает, а затем с визгом устремляется к ней, однако женщина даже не шевелится, только смотрит, как бампер летит на нее, резко останавливается и ныряет вниз. Официантка поднимает руку, показывает водителю средний палец, и машина, снова выплюнув беловатый дымок, мчится задом по стоянке «Акме», а затем производит разворот на сто восемьдесят градусов, хоть для телевидения снимай.

Тот, кто сидит за ее рулем, дело свое понимает. Хотя откуда мне знать, может, Адельфия населена автогонщиками.

– Ну ладно. Ты сейчас женат, Фрэнк?

– Нет. А как ты? Уже нашла промышленника?

– Не нашла. – Молчание, потом жесткий смешок. – Предложения я получаю… и довольно много, на самом-то деле. Но все от идиотов и к тому же очень бедных.

– А как насчет меня? – Мысленно я еще раз выглядываю в ее окно на полный воздуха Наррагансетт, на город и на залив. Как много парусов. Чудесно.

– Что насчет тебя? – Она усмехается снова, отпивает из бокала. – Ты разве богат?

– Ты мне все еще интересна.

– Тебе?

– Ты чертовски права, мне.

– Ну что же, это хорошо.

Она позабавлена – да почему бы и нет? При всяком столкновении Сельмы нос к носу с западным миром он ее забавлял. Но, собственно говоря, как-то обидеть его она не желала. Для нее что Фрост, что я – оба фигляры. Я даже готов допустить, что превосхожу его на малую малость. Никто же от этого беднее не станет. Разве что мне придет на дом счет за две минуты пустой болтовни.

Черная машина почему-то так и стоит посреди парковки «Акме». Это длинный «транс-ам», одно из похожих на акулу изделий «Дженерал моторз» со стабилизаторами, как у мотоцикла для шоссейных гонок. Над рулем слегка возвышается маленькая голова водителя. Внезапно из-под рельефных покрышек вновь вырывается беловатый дымок. Машина не срывается с места, но выглядит готовой к этому; водитель, сколько я понимаю, вдавил педаль тормоза в пол. Затем она буквально прыгает, оставив позади и дымок, и едва ли не багажник, и несется по парковке (уверен, водитель с превеликим трудом удерживает ее на прямой), проскакивает вплотную к одному фонарному столбу, сцепление ее колес с асфальтом возрастает, она минует второй столб и с лязгом врезается в пустую магазинную тележку, и та взлетает, переворачивается, колесики ее стреляют в стороны, пластиковые ручки разбиваются в щепу, красная табличка «Собственность “Акме”» воспаряет в белое небо, а сама тележка летит, кувыркаясь, прямиком к телефонной будке, в которой я разговариваю с проживающей в Род-Айленде, Океанском штате, Сельмой.

Покореженная тележка врезается – БЛЯМ! – в будку, сотрясая весь ее остов и выбивая нижнюю плексигласовую панель.

– Боже! – вскрикиваю я.

– Что там? – спрашивает из Провиденса Сельма. – Что случилось, Фрэнк? Что-то рухнуло?

– Нет, все в порядке.

– Мне показалось, снаряд взорвался.

Я весь осыпан пылью, а «транс-ам» стоит там, где подшиб корзинку, и двигатель его пульсирует: «га-луг, га-луг, га-луг».

– Машина какого-то мальчишки ударила в магазинную тележку, и та врезалась в мою телефонную будку. Вышибла стекло. Странно.

Стеклянная панель стоит, прислонясь к моему колену.

– Н-да. Ничего не поняла.

– Да уж, понять это трудно.

Водительская дверца «транс-ама» открывается, из нее высовывается, чтобы посмотреть на меня, молодой негр в темных очках, голова его приподнимается совсем ненамного выше окна. По-моему, он прикидывает разделяющее нас расстояние. Возможно, собирается бросить машину вперед и смять будку.

– Подожди минутку.

Я выхожу из будки, чтобы показаться ему. Машу рукой, он машет в ответ, усаживается в машину, неторопливо сдает задом ярдов на двести – без всякой на то причины, вокруг него совершенно пустая парковка, – а затем медленно разворачивается и направляет машину к выезду на улицу, который находится рядом с «Нулевой отметкой». Выезжая с парковки, он гудит, чтобы попрощаться с официанткой, и та еще раз показывает ему средний палец. Она, разумеется, белая.

– Так что все-таки случилось? – спрашивает Сельма. – Ты не пострадал?

– Нет. В меня не попали.

Я пытаюсь ногой вытолкнуть из разбитого окна угол тележки. Колени начинает обдувать ветерок. По другую сторону парковки официантка обсуждает с кем-то случившееся. Хороший получился бы сюжет для «Откровенной камеры», непонятно только, кто мог стать объектом розыгрыша.

– Прости, что позвонил тебе и вынудил слушать этот грохот.

Тележка все-таки отваливается в сторону.

– Ничего страшного, – говорит Сельма и смеется.

– Со стороны может показаться, что я веду жизнь, полную хаоса и недоразумений, – говорю я и впервые за несколько последних часов вспоминаю лицо Уолтера. Я вижу его живым, потом омертвелым и думаю, что он совершил страшную ошибку, от которой я мог бы предостеречь его, да только мысль о ней мне даже в голову не пришла.

– Вообще-то, да. По-моему, сильно на то похоже. – Судя по голосу Сельмы, я снова позабавил ее. – Но и это не страшно. Тебя такая жизнь вроде бы не пугает.

– Послушай. Что ты скажешь, если я сяду на поезд и к ночи окажусь у тебя? А могу и на машине приехать. Как тебе такая мысль?

– Никак. Ничего хорошего из этого не выйдет.

– Ладно. – Голова моя вдруг пустеет. – А если попозже, на неделе? Я в эти дни не так чтобы занят.

– Может быть. Да.

(Произнесено без большого энтузиазма – да и кому бы захотелось получить меня в полночные гости?)

– Хотя, вообще говоря, ехать сюда – мысль не из лучших. – Тон Сельмы подразумевает, что я мог бы легко отыскать массу вариантов поинтереснее.

– Хорошо, – говорю я и обнаруживаю, что приободриться мне все-таки удалось. – Я рад, что смог поговорить с тобой.

– Да, это было очень приятно, очень. Я тоже всегда рада услышать тебя.

Мне хотелось бы сказать: «Иди ты к черту, не такой уж богатый у тебя выбор, где ты найдешь человека лучше меня? Ты оглянись-ка вокруг. Окажи себе такую услугу». Но какой мужчина мог бы сказать подобное?

– Ну, мне, пожалуй, пора. До дома еще не близко.

– Да. Хорошо, – говорит Сельма. – Будь осторожен.

– Иди к черту, – отвечаю я.

– Ага, до свидания, – говорит она, и дом в духе королевы Анны, радужные перспективы, опрятная университетская жизнь, парусные лодки и разбегающиеся во все стороны улицы, осененные листвой, – все вдруг исчезает.

Я выхожу из полуразрушенной телефонной будки, сердце стучит, как подвесной мотор. Несколько машин медленно плывут по 524-му, по наружной кромке города, тонущего в мирской бесцельности воскресенья, которую Пасха лишь усугубляет для одиноких в этом мире людей. Непонятно почему, но чувствую я себя дураком. Мимо проскальзывает все тот же «транс-ам» с цветным юнцом за рулем, юнец окидывает меня взглядом, не обнаруживает в моем лице ничего знакомого и устремляется, проскочив на желтый свет, к загородным забегаловкам, к Пойнт-Плезанту, к пляжам, к новым белым девушкам. Приборная доска его машины, замечаю я, отделана белым мехом.

Как, собственно, я здесь оказался, вот что мне хотелось бы знать. Это потребность, привычно одолевающая меня, когда я попадаю в незнакомые места, – оглядеться как следует, попытаться понять, какие силы меня сюда занесли, и задаться вопросом, типично ли это для того, что я называю моей жизнью, или всего лишь экстраординарно, и, стало быть, тревожиться мне не о чем.

Иными словами, Quo vadis. Вопрос непростой. И ответов на него у меня сейчас нет.

– А-а-а, так вас не убило, да?

Это у меня спрашивают.

Я оборачиваюсь и вижу перед собой тощую девушку с несколько землистым лицом и припухлыми губами. На плоской груди ее майки название рок-группы, АНАЛИЗ КРОВИ, розовые джинсы старательно подчеркивают сколько-нибудь приятные пропорции у костлявых бедер. Это официантка из «Нулевой отметки», девушка, показывающая мужчинам средний палец. Подошла, чтобы получше меня разглядеть.

– По-моему, нет, – отвечаю я.

– Вы бы позвонили легавым, настучали на этого негритоса, – предлагает она злопыхательским тоном, который, по-видимому, должен изображать ненависть, но не справляется с этим. – Я видала, чего он сделал. Я с его братом живу, Флойдом Эмерсоном. Он совсем не такой.

– Может, он это не нарочно.

– Угу, – говорит она и, моргая, оглядывает разбитую телефонную будку, раздавленную тележку и снова поворачивается ко мне. – Видок у вас не шибко клевый. Кровь вон на колене. И губа разбита. Я бы точно легавым позвонила.

– Губу я еще раньше поранил, – говорю я, глядя на колено, на разорванную ткань в полоску, на пропитавшую ее кровь. – А вот как мне колено рассадило, я и не заметил.

– Вы бы тогда лучше сели, пока не свалились, – говорит девушка. – А то выглядите так, будто помереть собираетесь.

Я оглядываюсь на оранжевый тент «Нулевой отметки», терзаемый ветром, и на меня накатывает слабость. Незнакомая девушка, разбитая телефонная будка, покореженная магазинная тележка вдруг словно отлетают от меня. Далеко-далеко. Чайка кричит в высоком белом небе и чтобы удержать равновесие, я приваливаюсь к машине.

– Не верю, что это может быть правдой, – говорю я с улыбкой, не вполне понимая, что, собственно, значат мои слова. Следующие несколько минут из памяти моей выпадают.

Девушка уходила куда-то, но уже вернулась. Стоит у дверцы машины, в руке высокий пластиковый, коричневый с белым, пивной стакан. Я сижу на водительском месте, выставив ноги на асфальт, точно оглушенная жертва дорожной аварии.

Пытаюсь улыбнуться. Девушка курит сигарету, жесткая пачка их засунута в задний карман джинсов, ее очертания проступают под натянутой тканью. Густой, дизельный какой-то запах наполняет воздух.

– Что это? – спрашиваю я.

– «Айсберг». Уэйн вам сделал. Пейте.

– Ладно.

Я беру у нее накрытый пенной шапкой стакан, отпиваю. Сладко и жирно так, что зубы начинают ныть.

– Чудесно, – говорю я и лезу в карман за деньгами.

– Не-а, не надо, это задаром, – говорит девушка и отводит взгляд в сторону. – Вы куда едете?

Я отпиваю еще глоток.

– В Хаддам.

– А где это?

– К западу отсюда, за рекой.

– А-а-а, за рекой. – Она бросает скептический взгляд на дорогу.

Ей лет шестнадцать, впрочем, наверняка ничего не скажешь. Противно думать, что Клари может стать такой же, однако тут я практически бессилен. Впрочем, не буду возражать, если Клари вырастет такой же доброй, как эта девушка.

– Как вас зовут?

– Дебра. Спанелис. Брюкам вашим кранты. – Она с отвращением оглядывает разодранную штанину. – Придется в чистку отдавать.

– Спасибо. Спанелис – это ведь греческая фамилия, верно?

– Да. А откуда вы знаете? – Она выпускает дым.

– Плавал пару ночей назад на яхте и познакомился с несколькими греками. По фамилии Спанелис. Чудесные люди.

– Это, типа, распространенная греческая фамилия, очень. – Она нажимает на кнопку запора дверцы, потом оттягивает ее, пристально смотрит на меня – точно я редчайшая из экзотических птиц. – Я хотела вам пластырь принести, да Уэйн их больше не держит.

Я ничего не отвечаю, она все смотрит на меня, потом говорит:

– Типа, так. А вы кто?

Теперь она говорит иначе, сонно, как будто я нагоняю на нее бог весть какую скуку. Я снова слышу крик чайки. Разбитая Викки губа пульсирует, черт бы ее побрал.

– Спортивный журналист.

– Угу. – Дебра приваливается бедром к краю дверцы. – А о чем пишете?

– Ну. О футболе, о бейсболе, об игроках.

Я прикладываюсь к сладкому, холодному питью. Мне и вправду стало получше. Кто бы мог подумать, что рутбир способен восстанавливать и веру, и здоровье или что я найду его в этой полудеревне, усохшей до нескольких автостоянок, магазина для взрослых, закрытой придорожной киношки для автомобилистов – до останков экономического бума, которого не было. И что среди них обнаружится добрая самаритянка. Дебра.

– Ладно, – произносит она, снова обшаривая взглядом шоссе; маленькие серые глаза ее щурятся, словно она надеется увидеть кого-то, кто, по ее сведениям, никогда здесь не проезжает. – А у вас есть любимая команда и все такое?

И она глуповато улыбается, как будто мысль об этом смущает ее.

– В бейсболе – «Детройтские тигры». Мне не всякий спорт нравится.

– Типа?

– Хоккей.

– И правильно. Забудьте. Сплошные драки, никакой игры.

– Вот и я о том же.

– Значит, вы, типа, в молодости были большим спортсменом?

– Я и тогда любил бейсбол, но только ни бегать, ни битой махать толком не умел.

– Угу. И я тоже. – Она с несообразной силой затягивается сигаретой и сразу выдыхает дым. – Ну так. А почему вы заинтересовались этим делом? Где-нибудь прочитали о нем?

– Сначала учился в колледже. Потом, когда повзрослел, выяснилось – за что я ни берусь, ничего у меня не получается, только одно я и умею – о спорте писать.

Взгляд у Дебры растерянный. По ее представлениям, большой успех должен иметь другую сюжетную линию, не начинающуюся с неудач. Что же, на сей счет я могу преподать ей чертовски полезный жизненный урок.

– Как-то не очень здорово это звучит, – говорит она.

– Тем не менее это здорово. Успешная жизнь не всегда идет по прямой от начала ее и до конца. Бывает, что-то не складывается и тебе приходится ко многому менять отношение. Главное не останавливаться, не опускать руки в решающий момент. Иначе тебя ждут тяжелые времена. Остановись я, когда все у меня пошло наперекосяк, тут бы мне и конец.

Дебра вздыхает. Взгляд ее опускается с моего лица на разорванную, окровавленную штанину, на ободранные башмаки, потом поднимается к влажному, слегка размякшему стакану, который я держу обеими ладонями. Я не отвечаю ее представлениям о большом успехе, надеюсь, однако, она не отмахнется от сказанного мной. Даже малая часть подлинной правды способна произвести большое впечатление.

– У вас есть какие-нибудь планы? – спрашиваю я.

Дебра затягивается сигаретой, для чего ей приходится поднять подбородок повыше.

– Вы это о чем?

– О колледже. Не то чтобы он был необходим. Но как идея будущего…

– Мне бы хотелось поехать работать в Йеллоустоунский парк, – говорит она. – Я много чего о нем слышала.

Взгляд ее опускается к надписи АНАЛИЗ КРОВИ на футболке.

Я немедля проникаюсь энтузиазмом.

– Отличная мысль! Я когда-то и сам подумывал о работе в парке.

Она и вправду приходила мне в голову, когда я размышлял после развода о том, как жить дальше. Голубая пластиковая нагрудная карточка с надписью ФРЭНК: НЬЮ-ДЖЕРСИ представлялась мне в то время стоящей вещью. Я думал, что мог бы управлять сувенирной лавкой в отеле «Харчевня Старого служаки».

– Сколько вам лет, Дебра?

– Восемнадцать. – Она внимательно вглядывается в свою сигарету, словно обнаружив в той какой-то дефект. – Типа, в июле.

– Что же, самый подходящий для Йеллоустоуна возраст. Школу вы весной заканчиваете, так?

– Школу я бросила. – Она роняет сигарету на асфальт, растирает ее кроссовкой.

– Ну, для тамошних людей это, наверное, значения не имеет. Им нужны рабочие руки.

– Да…

– Слушайте, по-моему, это хорошая мысль. И кругозор ваш такая работа расширит.

Я был бы рад написать ей рекомендацию на фирменном бланке журнала: «Дебра Спанелис – девушка не из тех, какие встречаются вам каждый день». Ее бы мигом и приняли.

– У меня ребенок, – говорит Дебра и вздыхает. – Вряд ли мне позволят привезти его в Йеллоустоун.

Она поднимает на меня ничего не выражающие глаза, по-женски поджимает губы, потом отворачивается к «Нулевой отметке» – безразличной, с похлопывающим на ветру тентом.

Я перестал представлять для нее интерес и не могу винить ее за это. С тем же успехом я мог обращаться к ней с планеты Плутон, да еще по-французски. Никаких ответов ей от меня не дождаться.

– Пожалуй, не позволят, – сумрачно соглашаюсь я.

Взгляд Дебры возвращается ко мне, неожиданно делается призывным. Стакан мой стал совсем мягким, податливым, сказать нам друг дружке больше, в сущности, нечего. Некоторые знакомства никого ни к какому добру не приводят – такова неоспоримая правда жизни. И существуют пустые мгновения, которых нельзя избежать при всех наших благожелательных стараниях и надеждах на лучшее.

– Ну, как вы себя чувствуете? – Она на манер адвоката прикасается к своему подбородку указательным пальцем.

– Лучше. Гораздо лучше. Эта штука мне здорово помогла. – Я благодарно улыбаюсь пустому стакану.

– По-моему, его когда-то как лекарство давали. – Вильнув бедрами, она проводит пальцами по стеклу дверцы. – По-вашему, это плохо, что у меня еще нет твердых планов?

Она прищуривается, стараясь угадать – если я совру – мой настоящий ответ.

– Нисколько, – говорю я. – Планы у вас появятся. И долго вам их ждать не придется. Вот увидите. – Я без большой уверенности подмигиваю ей. – Пока доберетесь до двадцати пяти, ваша жизнь раз пятьдесят переменится.

– Потому что я старше стану, верно? Мне не хочется профукать всю мою жизнь.

Она постукивает по стеклу ноготками, потом опускает руки. А мне поневоле вспоминается сон Херба Уолджера о ненависти и смерти. Каждый имеет полное право на счастье, но временами у тебя не оказывается ничего, чем ты смог бы помочь себе.

– И не профукаете, – говорю я. – Она у вас вся впереди.

Я улыбаюсь Дебре, широко, ободряюще, хоть и не думаю, что это сможет как-то помочь ей или мне.

– Да ладно. – Дебра тоже улыбается, впервые, робкой улыбкой воспитанной, осторожной девушки. – Мне надо идти.

Она оглядывается на «Нулевую отметку», под навесом которой желтый «корветт» помигивает красными огоньками.

– Подвезти вас?

– Не-а, дойду.

– Огромнейшее вам спасибо.

Дебра окидывает взглядом телефонную будку, привалившуюся к ней магазинную тележку, слетевшую с рычажка трубку. Безрадостная картина. Сейчас я оттуда ни за что бы звонить не стал.

– А вам нравится про лыжников писать? – спрашивает она и покачивает головой, словно уже зная мой ответ. Ветерок взметает пыль, бросает в наши лица.

– Нет. Я и на лыжах-то стоять не умею.

– Я тоже, – говорит Дебра, снова улыбаясь, и вздыхает. – Ладно. Ну так. Приятного вам дня. Как, вы сказали, вас зовут?

Она уже уходит.

– Фрэнк.

Фамилию я по какой-то причине не называю.

– Фрэнк, – повторяет девушка.

Я смотрю, как она идет по парковке к «Нулевой отметке», выуживая из кармана новую сигарету, немного согнувшись навстречу холодному ветру, который хоть не усиливается, и на том спасибо, – насколько я понимаю, ее надежды на приятный день нисколько не лучше моих, обоих нас обдувает ветер, мы оба ждем чего-то, готовые к лучшему. И надеюсь, что обоим улыбнется небольшая удача. Жизнь не состоит из одних восхождений.