VI
БОВЭ ДВАДЦАТОГО МАРТА
Трудно и, пожалуй, даже горько пытаться нарисовать в своём воображении город Бовэ таким, каким он был 20 марта 1815 года. Поэтому автор позволяет себе выйти за рамки обычной сдержанности и просит читателя последовать за ним. Ибо последняя война, пройдясь по этому городу, не оставила от него ничего или почти ничего, уничтожив то, что составляло его неповторимую прелесть и красоту. Лучше просто закрыть глаза и не смотреть на эти наспех возведённые бараки, на пустыри, на ещё не заполненные клетки городского плана, где тут и там застолбованы временные строения, на слишком прямые, проложенные по шнуру улицы, на это разрушенное дотла прошлое, размытые временем наслоения человеческих жизней и судеб, следы мыслей и обычаев, приметы исчезнувших поколений…
Ничего не осталось от той весьма содержательной страницы истории Франции-ни домов с коньками на крышах, ни хаотического нагромождения кровель, ни Большой Мануфактуры Гобеленов, и никогда больше никто не вышьет шёлком или шерстью пасторальных сцен и пейзажей, которые всегда будут свидетельствовать и о золотых руках вышивальщиков, и об удивительной мягкости линий виноградников, устилавших котловину, на дне которой сладко дремал среди вишнёвых деревьев городок, окутанный туманами, и о просторах полей, где пробегала тень от взвивавшихся к небесам птичьих стай… Ничего не осталось… ни фаянса Савиньи, ни керамики Вуазенль„, ни скромных пикардийских поделок-поставцов, ларей, чепцов, терракоты, наивной живописи. Куда девалась старинная вывеска бакалейщика? Где древний меч палача? Ничто, ничто не уцелело от давно растаявших грёз. Сожжены те книги, что накапливались из поколения в поколение. Так семья, уже не знающая, от какого корня она произошла, лепится на руинах, и никто уже не помнит, что этот марш лестницы, повисшей в пустоте, вёл раньше на чердак, где играли дети, и что эта бездушная груда камней, раскидываемых юпатои строителя, была раньше углом улицы, местом встречи влюблённых.
Двадцатого марта 1815 года в глубокой котловине Бовэ, куда спускаются из Варлюи по меловым отрогам Пикардии, где узенькая лента Терены, тесно зажатой берегами, делает изгиб, опоясывающий город с юга и запада, между горой Бургиймон и горой Капрон, — двадцатого марта сего 1815 года бледное солнце сердито хмурилось среди облаков, раскинутых по всему небу, точно не отжатое после стирки мокрое бельё, и освещало остатки ночного тумана, низко стлавшегося над дорогами, холмами и самим городом. Достаточно было выглянуть в окно, чтобы сразу прошибал озноб и противно захрустели суставы, а тут ещё в здании префектуры, отданном в наши дни под Дворец Правосудия, тревожно сновали взад и вперёд люди: чиновники в канцеляриях теряли голову, прислуга вышла из повиновения, перед собором св. Петра собирались кучками взбудораженные горожане, а там, у собора св. Варфоломея, скопилось невиданное количество повозок и карет. Хотя мужа послали в эту префектуру уже два года назад, Нанси до сих пор никак не может привыкнуть к здешней жизни под сенью кафедрального собора, к этим строениям в готическом стиле с контрфорсами, с каменными башнями, к тому, что жилой дом в стиле более поздней готики стоит посреди двора, замкнутого глухими стенами. Все здесь сурово, все пропитано сыростью. Вот в этих-то стенах и заточила себя двадцатилетняя герцогиня Масса сразу же после смерти своего первенца, которому не было и двух лет; здесь произвела она на свет своего второго Альфреда, ибо по её настоянию второго ребёнка тоже назвали Альфредом в память умершего.
Было это в прошлом году, когда с трепетом передавались вести о вторжении: Сильвестр, её муж, говорил тогда такие красивые слова о вечной преданности императору, о чужеземных ордах…
При Бурбона.к он резко изменил стиль поведения, и новорожден— ная Нанетта, такая же курносенькая, как мама. уже сосала свой большой палец в этом бездушном здании, где ныне герцог Масса, ещё носивший траур по отцу, которого убило горе и стыд вскоре после падения Наполеона, молодой герцог Масса принимал сегодня утром его величество Людовика XVIII, убегавшего неизвестно куда, по слухам в Англию, поскольку король из Бовэ повернул на Кале и так торопился, что ему едва успели приготовить в префектуре большую комнату с гобеленами. Впрочем, никто не знал точно, что происходит на самом деле: только недавно сюда дошёл слух, что Людоед, высадившийся в Канне, снова явился мутить людей, но ведь Канн-это так далеко! А вот уже и сам король проехал через Бовэ. провёл здесь ровно столько времени.
сколько потребовала смена лошадей, и ускакал, оставив свою измученную свиту-молодых людей, которые попадали кто где и заснули, прежде чем им успели приготовить комнаты, и лошадей, рухнувших на мостовую, где гекли целые ручьи, бороздившие Бовэ из конца в конец. Говорили, что многие из этих кавалеристов в прошлом году уже стояли здесь, когда проходили обучение у князя Пуа. На их счёт мнение жителей Бовэ резко расходилось: большинство этих кавалеристов было из родовитых домов, и местное высшее общество с удовольствием принимало их у себя, торговая буржуазия находила, что все они грубияны, нахалы, сплошь пьяницы, да ещё при встрече на улице толкают локтем почтённых горожан, требуя, чтобы им уступали середину тротуара. Хотя здесь имелось немало приверженцев королевской власти, королевскую гвардию, в сущности, недолюбливали и знали за что. Немало весьма неприятных историй происходило в этих домах, стоявших вдоль узеньких, и, говоря откровенно, не особенно-то благовонных улочек, — недаром парижские щёголи, гуляя по городу, зажимали носы и обрушивались на своих хозяев с претензиями и обвинениями.
А пока суд да дело. что брать с собой? Нанси уже три раза укладывала вещи в чемоданы и вынимала их обратно. И все потому, что её отрывали, и в конце концов она уже просто не знала, что уложено, а что забыто в шкафу. После полудня ей пришлось встречать маршала Мармона, который всю ночь скакал впереди королевской гвардии, и, когда он прибыл в Бовэ, герцогиня распорядилась, чтобы ему отвели большую комнату, приготовленную ещё утром для короля; должно быть, сейчас маршал спит… «По крайней мере надеюсь, что спит, потому что комнаты огромные, неуютные, я лично никак не могу к ним привыкнуть, все время кажется, будто от постели до зеркала пешком не добраться-нужна карета… Оставлять здесь меховые салопы или брать с собой? Правда, уже весна, но тепла пока не видно… хотя через два-три дня погода может перемениться к лучшему…» До сих пор на личике герцогини сохранилось до странности детское выражение. Муж следил за ней взглядом: несмотря на третьи роды, она ещё посвежела, и кожа у неё даже белее, чем раньше.
Нанси стояла посреди комнаты в полной растерянности, переводя с предмета на предмет свои светло-карие глаза. Не знаешь, что брать с собой, что оставить дома, особенно если неизвестно, что ждёт тебя в будущем, придётся ли вернуться сюда, или их разлучат совсем, о бог мои! Сильвестр, Сильвестр, почему ты со мной не едешь? Но ведь префект не имеет права покидать вверенный ему город и бежать вместе с женой и детьми. Это же само собой очевидно. Ну а если неизвестно даже, куда бежать? Ведь никто не знает, что решит папа… Не может же Сильвестр находиться в одном лагере, а мой папа в другом! Пока что герцог Масса твёрдо решил хранить верность королю. Ну а завтра? В конце концов, он был пожалован в графы при Империи, получал пенсию уже в том возрасте, когда другие ещё бегают за девочками, был назначен государственным советником… это верно, дорогой, ты ужасно, ужасно серьёзный человек! Вообщето Нанси, само собой разумеется, предпочитала Париж, но только при одном условии, чтобы в Париже был Сильвестр. Она даже не могла себе представить, что будет жить одна в особняке Масса или в деревне у своей сестры Перрего… Сильвестр сказал, что при любых обстоятельствах оставаться в Бовэ она не может: коль скоро король решил двигаться на Север-задержится он там или только проедет, следуя в Англию или Бельгию, — Пикардия рискует стать лакомым трофеем в схватке королевских войск и армии Наполеона, к тому же союзники вряд ли дадут ржаветь своему оружию… значит, будет второе вторжение? Не то чтобы он этого желал, но… но логически это вполне возможно. Логически! То, что Нанси останется одна. — это ещё полбеды. Но с двумя малютками!..
— Не забудь взять тёплые вещи.
Господина префекта позвали вниз.
— Хорошо, иду.
А тут ещё, как на беду, перестал работать телеграф. Невозможно узнать, что вообще происходит. Генерал-майор барон Авис, командовавший войсками, стоявшими в Бовэ, только удивлялся, что не получает никаких вестей от своего непосредственного начальника генерала Мезона, и у него голова шла кругом.
Часть войск разместили в бывшем Сен-Лазарском лепрозории, другим отвели большую комнату в богадельне. Кое-кому пришлось даже ночевать в бездействующих церквах, прямо на полу на соломе, например в церкви св. Маргариты или Магдалины, освободившейся после того, как в прошлом году закрылась ковровая мануфактура. Но все время прибывают новые части. И в каком состоянии, господи боже ты мой! Если полки, перешедшие к Бонапарту, настигнут их здесь, что им делать? И что мы станем делать? Сведения, поступавшие из большинства гарнизонов: Амьенского, Клермонского, Перонского, — а также от беглецов или из депеш, которые доходили сюда, были не слишком-то утешительны. По городу ходят самые разноречивые слухи, и трудно надеяться, что это не произведёт своего действия на наименее благонадёжную часть населения. Всегда найдутся охотники ловить рыбу в мутной воде, заключил префект.
По правде говоря, слухи о возвращении императора были приняты в Бовэ более чем холодно. И не только высшим чиновничеством или дворянами, а хотя бы тем же господином Клермон-Тоннером, владельцем прекрасного замка при въезде в Марсель-ан-Бовэзи, он тоже зашёл за новостями в префектуру.
Равно как и простым народом, ремесленниками-из тридцати тысяч жителей больше половины были заняты в мануфактурах, — а также членами их семей. Бовэ-город, где любят мир. А возвращение Бонапарта-это массовые наборы в армию, кровавая дань войне. Не следует забывать и того обстоятельства, что в 1812 и 1813 годах здесь не было дома, где бы не прятали на чердаке или в погребе дезертиров и беглецов. Конечно. 1789 год принёс местным рабочим, занятым в ковровых и ситцевых мануфактурах или на отбелке холста, на фабриках, производящих сукна, шерсть, ратин обыкновенный и тонкий, мультон, трип, поплин, хлопчатобумажные ткани, полуголландское полотно и плюш, а 1акже рабочим дубильных и красильных мастерских, мельниц и предприятий по выработке железною купороса. — так вот, 1789 год принёс им всем те же иллюзии, что и остальным французам по всей стране. Но это было и быльём поросло. Ведь и Первого Консула поначалу приняли неплохо, видя в нем залог того, что времена Террора больше не вернутся. Однако война спутала все карты. И прежде всего война отторгла от очагов несколько поколений молодых людей, а также, что много важнее, повлекла за собою полный застой в производстве товаров. Для рабочего люда Империя в первую очередь означала крах промышленных предприятий, с каждым годом все возрастающее число увольнений, безработных с нищенской оплатой, занятых в благотворительных заведениях… тысяча двести ткачей, то есть треть, побирались на улицах… По сути дела, городу Бовэ так и не удалось до конца оправиться после кризиса 1811 года. Немудрёно, что здесь вздохнули свободнее, узнав о возвращении Бурбонов, и вовсе не потому, что так уж сочувствовали королевской власти, а потому, что надеялись: вдруг монархия принесёт вместе с миром нормальное существование, даже работу! Надо жить в дружбе с другими народами, говорили тогда в Бовэ, иначе куда и кому мы будем сбывать продукцию, изготовляемую на наших фабриках? И впрямь, городу требовался рынок сбыта. Ну, скажите на милость, что мы получили от Наполеона, кроме жалких заказов на ковры для убранства Мальмезона, Сен-Клу, Компьена? Ведь на этих заказах было занято всего сорок человек, не слишком ли мало для того, чтобы навсегда исчезла категория «бедных рабочих»!
Особенно если учесть, что ковровые мануфактуры вообще вынуждены были закрыться в последние дни Империи. И даже то обстоятельство, что на улице Тайери открылась мастерская по изготовлению гравюр на дереве, вроде лубочных картинок, отнюдь не могло компенсировать закрытия такой крупной фабрики. Поэтому-то обыватели Бовэ охотно кричали: «Да здравствует король!», и даже неверящие придавали большое значение всяким шествиям в городе, забывая, что все это было учреждено императором, а молоденькие девушки в день праздника 14-го июля носили с пением знамёна, и им уступали дорогу в память Жанны Ашетт', пусть даже принадлежали эти девицы к самым беднейшим семьям. Если уж быть совсем откровенным, то год царство вания Бурбонов не оживил коммерции, не уменьшил нищеты. С окончанием континентальной блокады рынок сбыта все-таки появился, но одновременно с этим возродилась и конкуренция английских мануфактур. В первые же дни своего воцарения Бурбоны одним росчерком пера подрубили под корень производство шерстяных тканей, сведя на нет все труды но улучшению породы овец, по созданию искусственных пастбищ, — —все те отрасли, которым неизменно оказывал свою поддержку Наполеон! Поэтому-то в сундуках у промышленников, доведённых до крайности, хранились портреты императора, и кое-кто из них вёл крамольные беседы с приезжими из Парижа. Однако при мысли о возвращении Империи, с её рекрутскими наборами и крикливой роскошью, жителей Бовэ начинала бить дрожь. Город не так сильно, как деревня, почувствовал гнёт эмигрантов: прибывшим с чужбины господам нечего было делать на узеньких и малоблагоуханных городских улицах, где небесная лазурь отражается лишь, вежливо выражаясь, в сгочных канавах. За исключением роты гвардейцев Ноайля с голубой перевязью на мундирах.
Среди них были очень любезные молодые люди, о которых до сих пор сожалели на улице Сен-Мартен в Пикардийском предместье, и, в частности, сожалела госножа Дюран, бакалейщица, у которой была молоденькая дочка. Надо прямо сказать, их жилец, господин де Пра, как его там дальше, был очень красивый малый, хорошо сложен и весьма красноречия, а когда он надевал каску и кирасу, так просто глаз не оторвёшь: неизвестно почему он, самый настоящий блондин, любил повторять к месту и не к месту, что он из сарацин. Пусть будет из сарацин, но человек он был аккуратный, порядочный, не позволял себе приходить поздно, в Гвардейскую кофейню, где собирались дебоширы, даже не заглядывал. Вдова горевала, что пришлось поселить его в гадкой комнатёнке, да где же другую взять? Прямо на антресолях над лавкой: тут ютились раньше и сами Дюраны, когда они только что поженились и ещё не прикупили соседнего домика, где сейчас жила вдова с дочкой. Но главное неудобство заключалось в том, что антресоли от ветхости могли вот-вот рухнуть, поэтому ни при жизни Жозефа Дюрана, ни потом они не решались прорубить дверь в толстой стене между домом и лавкой, и госпожа Дюран для того чтобы пройти в лавку, выходила на улицу, а значит, оставлял.! цома. где ярко блестели навощённые полы. свои цойлочнмс шлеианцы и надевала перед дверью деревянные сабо, точно Е!ростая крестьянка. А в комнату господина де Пра можно было попасть только из лавки яо лестнице, да ещё подняв крик: госпожа Дюран! Отворилась кормить своего юного постояльца за сорок у я день. потому что. по всему видно, господин Альфонс не ni богатых и особых гребований в смысле разнообразия стола к хозяйке !!ред ьявлять не будет, но заметим также, что завтрики, обеды и ужины ему относила дочка, Дениза, и подолгу с ним разговаривала. А он читал ей счкхи-по его уверениям, он сам их писал. Правда и то, что из слухового оконца постоялец мог видеть ие только поля. так как домик стоял на самой окраине, но и любоваться сколько угодно просторами Марисселя и небом таким высоким, как нигде в Бовэ.
Как только стало известно, что прибывает королевская гвардия, Денизп тут же отправилась в город с гайной надеждой встретить Альфонса. Денизе недавно минуло шестнадцать лёг, и вот уже семь долгих месяцев мечтала она об их постояльце, который относился к ней как к малому ребёнку, и сейчас она с удовольствием представляла себе. как удивится господин Альфонс, увидев происшедшие с ней за время их разлуки чудесные перемены, а главное, заметив, как дерзко приподымают край корсажа се молодью грудки. Природа наделила её белокурыми волосами и почти неправдоподобно нежным цветом лица. легко вспыхивающего от малейшего волнения, длинными-длинными шелковистыми, как самая дорогая пряжа, ресницами и тоненькой фигуркой, изящной даже в нелепом наряде, который дочка носила по настоянию матери, считавшей, что только так и должны одеваться порядочные женщины, и который мог бы изуродовать любую красавицу в двадцать лет: однако, к своему счастью, Дениза выглядела в этом костюме так, будто собралась на маскарад и тайком от мамы нацепила на себя «взрослое» платье.
Пусть низко надвинутый круглый чепчик из грубого полотна, туго завязанный под подбородком чёрными несвежими лентами, окаймлял её личико своими уныло-однообразными оборочками, скрывая удивительно чистый лоб и удивительно пушистые волосы, — все равно Дениза казалась только ещё свежее, ещё тоньше в плохо !1ригн,чнном корсаже, слишком просторном для её детской фигурки, но зато она гордилась тем. что уже носит корсет: на ялечах её лежала белая шерстяная косынка с бахромой, скрещённая на невысокой груди; юбка в мелкую-мелкую сборку была из толстой коричневой материи, такой толстой, что и тростинка стала бы похожа в ней на бревно, и в дополнение-старушечий передник. Приходилось обеими руками подбирать тяжёлую, сковывающую движения юбку, падавшую до самых пят, чтобы перепрыгивать через ручейки, которыми так богат Бовэ, и вообще ни на минуту не забывать, «что на тебя нацепили этот трепыхающийся колокол-всего три месяца назад мать решила, что Дениза уже достаточно взрослая, и обрядила её так. Сама госпожа Дюран целых двадцать лет носила точно такой наряд и не видела причин, почему бы и дочке не следовать её примеру: худо ли, хорошо ли, она пригнала свои не совсем ещё заношенные платья по фигурке Денизы, причём пришлось убрать больше метра материи за счёт проносившихся кусков, и все же тоненькая девичья талия заметно увеличилась в объёме. Итак, подобрав как можно выше подол юбки, Дениэа под проливным дождём шествовала по улицам, забитым солдатами, которым было не до юной красотки, и внимательно оглядывала каждого, кто был выше пяти футов шести дюймов, надеясь вот-вот встретить господина де Пра. Но при виде открывшегося ей зрелища она тотчас забыла о цели своей прогулки, забыла даже свои недавние надежды. Дело в том, что наши красавцы кавалеристы были далеко не в парадном виде: некоторые, уже спешившиеся, еле передвигали ноги, ведя в поводу заморённую лошадь, другие ещё держались в седле, но припадали всем телом к холке коня, а кое-кто даже шёл пешком, бросив лошадь издыхать, погибать где-нибудь на обочине дороги.
И наконец, те, у кого имелось достаточно денег, решили, что по нынешним временам проделать за ночь восемь лье более чем достаточно, и ещё в Бомон-сюр-Уаз подрядили телеги, таратайки и прикатили сюда, спасая, что можно спасти; ещё недавно они принадлежали к той или иной воинской части-теперь это была беспорядочная орда: кто держал на коленях небольшой ковровый мешок, кто с головой укутался в одеяло, кто храпел, привалившись к плечу кучера. Как могло все это вновь стать войском, идти вперёд, принять человеческий облик? Некоторые солдаты были с ног до головы покрыты грязью, удивительно, где они только успели так извозиться! Все-насквозь промокшие, еле волочащие ноги, вымаливающие приют. И поэтому-то из жалости к ним Дениза забыла про господина де Пра и поэтому-то повела к себе домой высокого парня, серого мушкетёра, как он отрекомендовался, хотя заметить это сейчас было трудно, а звали его Теодором. Это было в десять часов утра, а теперь он спал как убитый у них наверху, разбросав по полу грязную и мокрую одежду, отшвырнув в угол сапоги, превратившиеся в два кома грязи-слава богу, хоть удалось стащить их с ног, — лёг, так и не помывшись, голый, разбитый усталостью, еле успев натянуть на себя простыню и красную перину. Пока он спал на антресолях, куда вела лестница из лавки, госпожа Дюран, отпуская горчицу и соль-в соответствии с надписью на вывеске, — передвигалась на цыпочках и шикала на покупателей, хотя вряд ли даже гром небесный мог разбудить раньше вечера мушкетёра господина Лористона! Их комната шла по четвёртому разряду в списке квартир, предназначенных для постоя войск, что в обычное время являлось для вдовы хоть малым, да подспорьем; тем не менее к ней раз десять заходили насчёт комнаты для господ офицеров, и один гренадер королевской гвардии уже расположился в кладовой прямо на ящиках. Поди его оттуда выкури! Покупатели, заходившие в лавку, бегали смотреть, как спит этот гренадер, поставив возле себя медвежью шапку, и, хотя зрители умилялись от жалости, все же потихоньку хихикали: уж больно в смешной позе он спал, даже не совсем ловко получалось, особенно при Денизе, поэтому она отводила глаза в сторону.
А военные все прибывали, прибывали…
Некоторые мылись прямо у колодца. Другие, купив у банщика за пять су ведро тёплой воды, обливались где-нибудь на задворках с головы до ног. Прямо герои! Третьи брились— А некоторые, бессильно рухнув на землю, так и остались у стоянки дилижансов на улице Сен-Мартен. Они сидели, положив на колени сумку и саблю, оглушённые резким никардийским говором; иные отчаянно чихали, и каждому при виде их невольно приходила в голову мысль: что погнало их сквозь дождь и ветер? Потому что, сколько ни убеждай себя: ведь это же солдаты, трудно было поверить, что перед тобой регулярная кавалерия. Скорее уж опрокинутый улей, разбежавшиеся из приюта сорванцы, которые не послушались старших и теперь заблудились в горах или на болотах. Они действительно пришли туда, куда их вели, повиновались команде, маршировали, как было приказано, и все же не верилось… на вид это были беглецы, дезертиры. Город Бовэ встретил их сердечно, ибо что-что, а дезертиры тут были не в диковинку. Женщины из народа по-матерински опекали этих маркизов и виконтов, представших перед жительницами Бовэ в таком виде, что их преспокойно можно было принять за простых рабочих, за таких же людей, как мы с вами! Прибывших затаскивали к себе в дом, давали им напиться, укладывали спать.
Поэтому-то многие из них умилялись до слез и твердили: «Ах, что за город, вот люди, верные монархии, королю, знати!» Было бы весьма нелегко объяснить прибывшим, особенно в их теперешнем состоянии духа, как и почему так получилось, да, откровенно говоря, об этом никто и не помышлял-никто ведь не знал толком, что именно происходит, каковы его личные намерения, что ждёт его в дальнейшем… Одно знали наверняка: самое разлюбезное дело, когда солдат удирает во все лопатки-раз удирает, значит, драться не будут; а здешних жителей волновала лишь одна мысль: главное, самое главное, чтобы не дрались у нас в Бовэ!
Что не так-то уж глупо!
Когда карета, увозившая Нанси де Масса, её малюток и няньку, миновала две сторожевые башни, стоявшие по обе стороны ворот, и выбралась из префектуры на площадь Св. Петра, герцогиня увидела в громоздкой тени собора как раз напротив церкви Басс-Эвр коляску, где сидело четверо господ, и среди них на передней скамеечке-господин де Тустен из личного королевского конвоя. Она познакомилась с ним в прошлом месяце в Мо, куда, оправившись после родов, ездила к тётке Сильвестра показать своих крошек.
Гвардейцы роты князя Ваграмского совсем истосковались в Мо, и господин де Тустен сразу же стал волочиться за герцогиней, что, впрочем, оставляло её тогда совершенно равнодушной, но сейчас, в такую минуту, неожиданная встреча со своим воздыхателем показалась ей многозначительной-её как будто коснулся вихрь исторических событий. Однако не до такой степени, чтобы останавливать карету. Нагнувшись, она увидела сквозь заднее окошко, что коляска свернула к префектуре, откуда она сама уехала несколько минут назад. Нанси озадаченно потёрла свой вздёрнутый носик и представила себе беседу между маркизом де Тустен и Сильвестром. Господи, до чего же тесен мир! Все происходит как в театре: действующие лица заранее занесены в программу, и никто, кроме них, не смеет появиться на сцене. Вдруг она хлопнула себя по лбу.
— Что-нибудь забыли, сударыня? — осведомилась нянька, покачивая на руках крошку Нанетту, сосредоточенно сосущую большой палец.
— Нет, ничего не забыла, милочка, как раз наоборот: вспомнила… Ведь тот высокий мужчина, что сидит напротив господина де Тустен, на заднем сиденье коляски…
— Кто же он такой? — спросила няня, выглядывая в окошко и ища взглядом Тустена.
— Конечно же, герцог Ришелье! А меня нет дома! И некому его встретить! Говорят, он очень приятный мужчина! И рассказывает такие интересные вещи о России!
Нанси не ошиблась-это действительно был герцог Ришелье, сидевший в коляске несколько боком, ибо на ягодицах у него образовались самые настоящие раны: дело в том, что накануне вечером, покидая в спешке улицу Ройяль-Сент-Онорэ, он захватил с собой десять тысяч франков в золотых луидорах, которые взял в субботу у господ Лаффит и Перрего, улица Мон-Блан, и монеты постепенно выскальзывали из маленьких кармашков пояса, ибо, себе на беду, он надел пояс вверх ногами, и получилось так, что от самого Парижа он скакал и галопировал на собственных луидорах, попадавших в кальсоны, в рейтузы и даже в сапоги.
Сначала герцог никак не мог понять, что произошло, а когда наконец понял, то помочь горю было уже поздно: не переодеваться же под проливным дождём, собирать свои золотые, укладывать их на место, и все это в полном мраке. Так что в теперешнем своём состоянии он стал вполне безопасен для дам! И не мог же он, в самом деле, остановиться в первом попавшемся доме-ему нужен врач, нужны припарки и примочки; вот он и решил, прихватив с собой своих попутчиков, заехать к префекту, чтобы тот вызвал хирурга. Счастье ещё, что в Бомоне удалось найти эту таратайку, и он отправился в путь вместе с маркизом де Тустен, Леоном де Рошешуар, бывшим своим управителем в Одессе, приходившимся ему племянником со стороны жены и в данное время служившим в чёрных мушкетёрах, и господином де Мопеза, адъютантом Леона. Было, по всей вероятности, около половины второго.
В этот самый час маршал Макдональд находился на хорошо знакомом ему отрезке дороги, ибо как раз отсюда, свернуи налево, можно было попасть в поместье Реньо де Сен-Жан д'Анжели. Почти повсюду в этом крае были разбросаны поме стья, символизировавшие собой неизменность того мира, к кото рому принадлежал и герцог Тарентский и который, возможно, он собирался покинуть. Куда заведёт его эта погоня за убегающим королём? Неужели и впрямь придётся оставить Францию? На это он никак не мог решиться. Поэтому он упорно молчал и нс отвечал на восклицания генерала Гюло и своего адъютанта, который то и дело высовывался в окошко и громко восхищался пейзажем. Или вдруг говорил: «Интересно, что сталось с той дамой, с итальянкой…» Один неразрешённый вопрос занимал все помыслы Жак-Этьена: где же действительно находится сейчас король; он боялся, что его величество вдруг передумает и вместо того, чтобы ехать в направлении Лилля… С одной сторонынеутешительные вести насчёт этой истории в Амьене, а с другой сторонь! — вообще ничему верить нельзя. Впрочем, что может сделать один вышедший из повиновения префект? Возьмёт и нападёт на королевский двор? Но кто из офицеров осмелится поднять руку на государя, коему они присягнули в верности? Это же чепуха! И однако, если Людовик XVIII следует в направлении Кале-что вполне вероятно, учитывая соблазнительную близость побережья и моря, — то, даже если он и не пожелает эмигрировать, все равно люди вообразят, будто он уже плывёт в Англию…
Сколько потребуется времени войскам, перешедшим на сторону Наполеона, чтобы пуститься в погоню за нами? Одно достоверно: нынче ночью император будет ночевать в Лувре.
Дорога почти неожиданно свернула в узкую лощину между двумя высокими откосами и пошла лесом мимо загородных домов.
Приближался Прель, лежавший у подножия холма, растянувшись по меньшей мере на целую четверть лье. На минуту маршал подумал, почему бы ему не остановиться у Ланевиля. Ланевиль был его биржевым маклером, и неплохо было бы дать ему кое-какие распоряжения. Если даже придётся покинуть пределы Франции, совершенно незачем, чтобы капиталы лежали втуне.
Ланевиль вполне мог бы снестись с Альфонсом Перрего, его зятем, мужем ею дочери Адели. Для этого в последнюю минуту надо было свернуть вправо: замок господина де Ланевиль стоял примерно в одной трети лье от дороги, в Нуантеле. очарователь^ ном местечке, среди парка с боскетами и прудами неописуемой красоты, где с опушки Карнельского леса открывался вид на долину Уазы. Но неизвестно, застанет ли он Ланевиля в Нуантеле. Маршал не велел сворачивать вправо. И вправду, что^сталось с госпожой Висконти? Так или иначе это был уже второй удар…
Он произнёс вслух: «Вернётся к себе на бульвар Капуцинок…» И адъютант ошалело взглянул на Макдональда, потому что об итальянской даме он говорил минут двадцать назад и уже успел забыть свои вопросы. К тому же он не знал, что интересующая его дама живёт на бульваре Капуцинок. Но он понял, что расспрашивать маршала сейчас не время: Жак-Этьен погрузился в свои мысли, его вновь охватил смутный страх.
Вспомнив о Ланевиле, об Адольфе Перрего. он тут же вспомнил о сестре Адольфа, золовке Адели, которая стала герцогиней Рагузской, и, понятно, вспомнил о Мармоне. Где он сейчас, Мармон, где принцы? Совершенно очевидно лишь одноотстали от королевской кареты. Если кто-нибудь мог ещё в этом сомневаться, пусть поглядит на дорогу, по которой бреду т отставшие, ползёт хвост королевской гвардии. Вот они сидят в придорожных канавах, обхватив руками босые ноги; некоторые спят, расстелив на земле плащи, лошади брошены без присмотра, пожитки раскиданы, повсюду валяются пустые бутылки, даже оружие! По мере приближения к Бомону людей становилось все больше-они шли теперь группами: карета маршала обгоняла повозки, где спали как убитые, зарывшись в солому, волонтёры в фантастическом одеянии а-ля Генрих IV; обгоняла несчастных, обезумевших от усталости юнцов, которые пытались ещё делать вид, будто маршируют в строю, обгоняла тех. кто уже сдался на волю судьбы, тех, кто озирался вокруг с растерянно-испуганным видом, и тех, кто уже явно спасовал. Многие, скинув ботинки, шлёпали по дорожной грязи прямо босиком. Другие опирались на мушкетон, как на трость. А спешившиеся кавалеристы уговаривали норовистых запалённых коней и все-таки не могли сдвинуть их с места.
В Бомон-сюр-Уаз, должно быть, насчитывалось около двух тысяч душ. Небольшой городок поднимается уступами вверх по холму над самой рекой, и между высоким собором и разрушенной башней старинного замка устроено место для гулянья. Существует городок торговлей мукой и зерном и, кроме того, служит промежуточным пунктом на пути между Парижем и Кале. Когда на почтовой станции стали менять лошадей, кто-то из кучеров заметил, что одно дышло маршальской кареты вот-вот переломится; путникам лишь чудом удалось избежать катастрофы. Починка требовала времени, а его-то как раз и не хватало. С минуты на минуту должен был отойти почтовый дилижанс. Покинув свой эскорт, а также Гюло, которому придётся побыть здесь до конца починки, Макдональд с адъютантом уселся в дилижанс, дав предварительно распоряжения поджидавшим его квартирьерам, уже подготовившим помещения для постоя войск. Какие ещё там квартиры, раз самой армии не существует! Никто не следовал за королевским поездом, ни один полк, ни одна интендантская часть.
Макдональд рассчитывал, что в Бомон прибудет генерал Рюти, выгнанный из Сен-Дени отставными офицерами, и, объединив по пути следования разрозненные части, поведёт их в Бовэ. Но никакого Рюти здесь и в помине не оказалось! Верности престолу, особенно после того, как на Рюти нагнали страху мятежные офицеры, хватило ему лишь настолько, чтобы добраться до Сен-Дени. Ну что ж, оставим здесь пост на случай, если подойдёт полк, а распоряжения будут те же самые, что в Сен-Дени.
Не было, пожалуй, на протяжении всей истории подобного случая: главнокомандующий без единого солдата проделывает в обществе одного только адъютанта путь, заранее намеченный красным карандашом на штабных картах. Да ещё в почтовом дилижансе. Сейчас речь шла только об одном: как бы догнать поскорее королевский поезд: никто уже не думал об армии, стоявшей в Мелэнском лагере, — да там и не было армии, была только королевская гвардия под началом графа Артуа, был Мармон и впереди цуга карет катил христианнейший король вместе с князем Пуа, Блакасом, а может статься, к счастью, позади них трясётся в своей колымаге Бертье, грызя по обыкновению ногти и придерживая на коленях шкатулку с бриллиантами госпожи Висконти. А ещё дальше экипаж Бернонвиля вместе с кучером… Бернонвиль-интересно, о чем сейчас думал Бернонвиль?
Что касается князя Ваграмского, то ему, должно быть, до смерти надоело слушать разговоры герцога Граммона с герцогом Люксембургским, классический диалог двух глухих, когда один ждёт, чтобы другой сделал наконец передышку между двумя бесконечными историями об армии Конде, и, воспользовавшись благоприятным моментом, вставляет свой рассказ о Португалии.
А герцог Круа д'Аврэ, который мыслями и не покидал Версаля… — держу пари, что он тихонько дремлет наедине со своим прошлым в уголке кареты в неизменном пудреном парике с косицей и височками.
В почтовом дилижансе, в котором продолжал свои путь маршал Макдональд. кроме него, находились ещё барышник, два коммивояжёра, старая слепая дама с компаньонкой, семейство парижан-в числе их девочка с котёнком на руках-и какой-то англичанин, время от времени отмечавший что-то в своём олокноте. Всем было тесно, а после появления новых пассажиров в военной форме стало ещё и чуточку страшно. Кто он, этот генерал? Во всяком случае, ясно одно: JTO генерал. На пего искоса поглядывали и молчали. Правда, с Парижа они вволю насмотрелись на военных, но что-то не видно было. чтобы генералы разъезжали в обыкновенных почтовых дилижансах.
Стало быть, и генералы теперь-на манер всех прочих смертных-удирают в дилижансах? Мало-помалу пассажиры успокоились. Коммивояжёры вполголоса возобновили прерванный разговор. Для общей беседы атмосфера была явно неподходящей. Да и здешний пейзаж не мог дать пищи для разговора, иоо дилижанс ка-! ил по однообразной равнине мимо Шанблэ, где торчал высокии шпиль собора, затем начался подъем на откос, затем дорога поворачивала на Телль, и тут на открытом плато их снова настиг дождь.
Было, должно быть, около пяти часов, когда дилижанс добрался до Гобетской равнины, откуда шёл спуск к Пюизе-леОберже. Тут обычно меняли лошадей. Маршал рассеянно прислушивался к словам барышника, который показывал куда-то влево, где стоял замок постройки минувшего века, и даже назвал фамилию его владельца. Здесь процветало производство вееров.
Или, вернее, оправ для вееров. Странный край, живущий поделками такого рода! Основа его благосостояния-рассеяннококетливый взмах ручки, жест, который уж никак не назовёшь жизненно необходимым. Жак-Этьен припомнил, как он когда-то преподнёс Полине Леклерк веер, о котором продавец сказал:
«Этот веер принадлежал госпоже де Брюан…» Уж не это ли имя произнёс барышник, говоря о владельце замка? У Полины были самые крохотные ручки во всем мире, и веер казался естественным продолжением её изящных пальчиков… Странно, что это вспомнилось ему именно сегодня! Через эту деревушку, насчитывающую от силы сотню хозяйств, прошёл отряд роты князя Ваграмского, половина солдат пешие, окружённые измученными всадниками, и все сердитым жестом поднимали воротник и с упрёком вскидывали глаза к небу, хмурившемуся все Польше.
Когда тот, другой, возвратится в Лувр, он пройдёт, как и прежде, через Маршальский зал, заложив руки за спину, вдруг остановится перед каким-нибудь солдатом, скажет ему: «…а ведь мы с тобой где-то ворочались…» Commediante! Commediante!» A когда он вступиг в зал Мира, кто соберётся там. чтобы приветствовать императора? Какие из бывших его соратников… из тех, что в прошлом году присягали на верность королю…
Макдональд представил себе хорошо знакомые лица, видел даже горделивую осанку, одинаково-однообразные поклоны, церемонные жесты дам, приседающих в реверансе… Королева Гортензия, госпожа Реньо де Сен-Жан-д'Анжели, герцогиня Фриульская… И вдруг его словно укололо: ведь Полина была с Бонапартом на острове Эльба… а вдруг она вернётся в Париж? Он вздрогнул всем телом. Ей-богу, можно подумать, что всю свою жизнь он был влюблён в Полину! Уже давным-давно он позабыл генеральшу Леклерк, которая здорово его обманывала, и с кем-с лучшими его друзьями! И какое ему, в сущности, дело до принцессы Боргезе? Плевать он на неё хотел!
Мелкий, нудный, надолго зарядивший дождь. Грязь, всюду грязь без конца и края. Дилижанс проехал мимо группы строений, даже деревушкой их не назовёшь. Просто торчало что-то вдоль дороги. Отставшие от своих частей солдаты выклянчивали у дверей ночлег. Были и другие-конные, пешие, которые продолжали путь, не зная. где застанет их ночь, — бесконечно разматывающийся клубок королевской гвардии, и тяжёлая и лёгкая кавалерия, и гренадеры, и другие гвардейцы-…все в парадной форме, ещё не побывавшей под огнём, но уже не выдержавшей испытания водой: плащи, супервесты, кожаные штаны: и в том, что народ зовёт их «алыми» ротами, было что-то бесконечно нелепое, ироническое! И вместе с мушкетёрами-швейцарцы, что они-то могут сделать? Всего и пяти тысяч не наберётся. Но их, устало бредущих по дорогам, которым не видно конца, бредущих в беспорядке, можно смело уподобить десяти тысячам Ксенофонта1… Целая армия. Исход некоего мира— Итог долгих веков.
Чудовищное смещение всех представлений о величии. Карикатура на преданность, карикатура на героизм. Позорно рухнувшая легенда. Жалкая знать с нездоровой кровью-и покорители Европы-немыслимая, противоестественная смесь. Лористон, Лагранж, Мармон, Макдональд в одном ряду с Граммонами.
Ноайлями, Дама, и тут же Домбиду де Крюзеиль, Леларж де Лурдуньекс, Бурбон-Бюссе, Галли де Менильграны, Форбены дез Иссары, Готье де ла Клопери… Цепь, звеньями которой являются наполеоновские наместники и наполеоновские ветераны-солдаты наполеоновской гвардии, под знамёнами с начертанным на них латинским девизом, в бутафорских костюмах, расшитых золотым и серебряным галуном (завтра эти костюмы обнаружат в брошенных фургонах и растащат местные жители), старые или новые клятвы до гроба и клятвоотступничество-все это, шлёпающее сейчас по грязи; и с обеих сторон-бесконечная панорама чахлых нив и роскошных домов, которые переходят от военных феодалов к титулованным торговцам, променявшим доспехи на веера, а перламутровые пуговицы-на сукна, на биржевые спекуляции, на мануфактуры… В кузнице в Пюиз„ высокий мрачный малый в форме дворцовой стражи ждёт, когда подкуют его лошадь, а сам еле держится на ногах…
Под мелким дождём маршал только что вылез из дилижанса чтобы размять ноги, как вдруг карета, запряжённая четвёркой лошадей, ехавшая по дороге из Бовэ, остановилась возле него. Он услышал крики и голос Нанси: «Папа! Папа!» — и увидел вздёрнутый носик и светло-карие глаза своей дочки, походившей на отца, как может походить кошка на тигра, вишенка на пушечное ядро.
Но голос у неё был совсем как у Мари-Констанс в Сен-Жерменан-Лэ. Мари-Констанс-единственная его любовь, его молодость…
— Что ты тут делаешь, герцогинюшка? — спросил он, нежно целуя Нанси. — Носишься одна по дорогам без своего префекта?
И со всем выводком…
Он указал на своих внуков: младенцы хныкали в пелёнках, пускали слюни, тянули маленькие кулачонки к серому небу, и няня в чёрном шерстяном платье подтирала их со всех сторон…
Нанси объяснила отцу, что муж отправил их в Париж.
— В Париж? Так вот что, сударыня, сделай-ка одолжение, отправляйся вместе со своим родным отцом обратно в Бовэ!
Надо полагать, что Сильвестр ровно ничего не понял в происходящих событиях. И в самом деле, Сильвестр ничего не понял… Какая ещё война в Пикардии? Он, видно, воображает, что мы живём при Людовике XIV? Но покинуть Бовэ ради Парижа-это все равно что сделать выбор между Сциллои и Харибдой! Если даже предположить, что они не сразу очутятся в Париже, то все же носиться по дорогам в эти дни…
— Я-то уж достаточно навидался в Сен-Дени! Нет, нет, дочка, меняй направление! Кстати, ты не знаешь, куда поехал король?
Вы его у вас в Бовэ видели?
В Бовэ его видели. Поехал он по дороге, ведущей в Кале. А остальные…
— Как в Кале? А не в Амьен?
— Нет, не в Амьен.
— Ага, значит, все по-прежнему. Заметь, он вполне может свернуть по дороге ещё куда-нибудь: Людовик Восемнадцатый каждые десять минут меняет решения! Из Пуа имеется дорога, идущая прямо на Амьен… Самое досадное, что у всех создастся впечатление, будто он хочет удрать в Англию.
— А почему бы ему туда не поехать? — спросила Нанси.
Но ведь он не туда направляется. Отнюдь нет. А беда в том, что, если дорога поворачивает к северу даже только в Абвиле, все равно создастся впечатление-непременно создастся, и притом вполне определённое, — а это может обескуражить наиболее надёжных сторонников монархии, которые в Пикардии и в Артуа как раз особенно многочисленны. Поди сопротивляйся в таких условиях: ты лезешь в драку, а твой повелитель потихонечку улепетнул!
— Ты знакома с этим дурнем? — Такими словами маршал представил дочери своего адъютанта, который почтительно поклонился. — Вообрази только: влюбился в одну итальянку, а ей уже под шестьдесят.
Отнекивания, краска, выступившая на щеках, придали убедительность шутке развеселившегося герцога. Но дилижанс уже тронулся в путь.
Ровно в шесть часов они прибыли в Ноайль, где находились принцы. Герцог Тарентский, покинув дилижанс, который продолжал путь на Бовэ, поместил дочь и внуков в доме у дороги, принадлежавшем одному буржуа, так как ему сообщили, что хозяева беззаветно преданы его величеству; сам герцог в карете Нанси поехал в замок герцогов Муши, в полумиле отсюда, где граф Артуа, герцог Беррийский, их свита и командиры королевских рот должны были остановиться на ночь. Мармон, опередив их, достиг уже Бовэ. Герцог Муши и его супруга Натали, доводившаяся сестрой Александру Лаборду, тому самому, которому поручили охрану Тюильри на время с момента отъезда Людовика XVIII до въезда Наполеона, — словом, чета Муши прибыла сюда днём, покинув Париж по совету отца герцога, князя Пуа, и уехали они сразу же после того, как господин Шатобриан, коротавший у них вечер, ушёл к себе домой. Все общество собиралось сесть за стол, когда вдруг появился маршал Макдональд. Из кухни шли сладостные ароматы, от которых начинала приятно кружиться голова и подводило живот. Все Бурбоны одним миром мазаны: еда для них дело государственной важности. Чуть ли не весь птичий двор подвергся истреблению, так как обед готовили на тридцать персон, и герцогиня Натали велела ничего не жалеть. Предполагалось подать даже цесарок, жаренных на вертеле. Гости заранее смаковали соус, под которым будут поданы эти самые цесарки, приготовленный по рецепту Меревиля-другими словами, по рецепту семьи Лаборд. Хотя у Макдональда буквально сводило от голода кишки-после лёгкого завтрака в Сен-Дени у него во рту маковой росинки не было, — он отказался сесть за стол: его дочь осталась в Ноайле… Тут поднялся крик, герцог Муши заявил, что он пошлёт человека к госпоже де Масса… он чуть было не назвал её госпожой Ренье… сейчас же, тут же пошлют ей половину цесарки и десерт… надеюсь, она любит бургундское?.. Словом, все оказались гак миль! и любезны, что маршал с лёгким сердцем дал себя уговорить и признательности ради отведал неслыханное количество всяких чудес, которые без передышки сменялись' на столе.
Правда, он был несколько огорчён отсутствием Мармона-ведь только с ним одним он мог серьёзно обсудить военную сторону ситуации. Не обсуждать же подобные вопросы с Шарлем де Дама, командиром лёгкой кавалерии, или с графом де Вержен, начальником дворцовой стражи, расспрашивавшими его о событиях вежливо и даже с интересом, — ни тот, ни другой не обладали истинно военным духом, хотя оба в прошлом служили в армии Конде. Как могло случиться, что с ними не оказалось Этьена де Дюрфор? Но сердечное отношение членов королевской семьи, гостеприимство Натали, блиставшей красотою, хотя прошло уже двадцать лет (когда Макдональд познакомился с ней, она была молоденькой девушкой, занималась живописью в мастерской Давида, и вполне можно понять господина Шатобриана)… После ужасной ночи, проведённой в пути и под дождём, гул голосов сливался в успокоительный гомон. До цесарок очередь ещё не дошла: у герцога Муши имелся прекрасный живорыбный садок, и для гостей наловили форели, однако приготовили её не померевильски… только у одних Ноайлей умеют её готовить как надо, и, по обычаю, к рыбе подали испанское вино, названия которого маршал даже и не слыхал ни разу в жизни. Он разглядывал картины, хрусталь на столе и вдруг почувствовал всем своим существом, что здесь он выскочка, парвеню. Он вспомнил детские годы, проведённые в Сансере, родителей, прочивших ею в священники и обосновавшихся в этом городе по примеру многих шотландцев из-за дешевизны съестных припасов и превосходного качества вин. Он почувствовал, что краснеет, повернулся к графу Артуа и, продолжая есть, доложил ему о событиях нынешней ночи и исчезновении королевской армии.
Его высочество герцог Беррийский, который был непосредственным начальником герцога Тарентского (точно так же, как его отец, граф Артуа, — начальником герцога Рагузского)— другими словами, был номинальным командующим армией, имея под своим началом Макдональда, окончательно впал в мрачность, когда увидел, что Макдональд адресуется к его отцу. ^который, через Мармона, командовал только королевской гвардией. Но что герцог мог поделать? В отсутствие короля монархию представляет его брат-граф Артуа. И потом-армия, где она, эта армия? При этой мысли он почувствовал, что на глаза навёртываются крупные слезы-наследие прабабки Анны Австрийской.
Проснулся Мармон на пышной постели в огромной тёмной комнате, все стены которой были затянуты тканой материей, перекупленной по дешёвке у некоего господина де Буасервуаз, после того как в VII году Люсьен Бонапарт отказал префекту города Бовэ в разрешении меблировать своё жилище бесплатно за счёт мануфактуры. Слегка тронутые молью гобелены изображали все в том же порядке сцены из «Благородной пасторали» Буше (правда, вместо шести сцен налицо было только четыре), предыдущий префект, граф де Бельдербуш, видимо широкая натура, добавил к обстановке ещё софу, затканную по бело-лазоревому полю букетиками цветов, шесть разномастных кресел, а над кроватью и на окнах по его распоряжению повесили узорчатые занавеси. Ложась спать, Мармон разделся второпях, и его одежда в беспорядке валялась на полу. Спал он, должно быть, не' особенно долго, если судить по дневному свету, пробившемуся полосами сквозь щель раздвинутых им тяжёлых занавесей. Слава богу, можно переменить бельё: пока он спал, в комнату внесли его чемодан. Чемодан испанской кожи, утыканный гвоздиками с крупными шляпками, немало повидавший на своём веку чемодан.
Мармон рассеянно оглядел «Фонтан любви» и «Ловлю птиц на приманку» и решил про себя, что все это безнадёжно вышло из моды. У изголовья кровати болтался длинный шнурок сонетки.
Вошедший слуга принёс тёплой воды, и маршал принялся за утренний туалет. Критическим оком он осмотрел в зеркале своё отражение, и особенно придирчиво плечи и ляжки. «Ох, начинаю жиреть. И что это за противные чёрные пятнышки вот здесь, слева, на ноздре?» Даже после сна он чувствовал усталость.
Усталость эта шла не так от нынешней ночи, хотя ему удалось поспать всего три-четыре часа, как от всех предшествовавших этой ночи дней, проведённых в Париже, от утомительной нерешительности короля, от вечных полумер, от вестей, поступавших с Юга. Ему достаточно быстро стало известно содержание деклараций, выпущенных Бонапартом по высадке в Канне. Обвинения, предъявленные ему, Мармону, императором… О них он думал не переставая.
Некоторое успокоение в его душу внесла процедура бритья, с которой ловко справился присланный префектом цирюльник.
Герцог Рагузский провёл ладонью по свежевыбритым щекам, рассеянно прислушиваясь к болтовне цирюльника, восторгавшегося физическими совершенствами своего клиента. До того ли ему было! Эта кампания, если только можно назвать кампанией беспорядочное бегство… разве похожа она на то, что происходило в Испании, где лучшим рассеянием воину служила любовь…
Для него Бовэ был не гарнизонным городом, но местом временного постоя: не сегодня завтра враги будут здесь. А французы… для него французы похуже, чем испанские партизаны на Пиренейском полуострове. Если он попадёт в руки своих, его постигнет судьба герцога Энгиенского. Не это ли имела в виду его жена-а не только случайности войны, — когда после стольких лет разлуки попросила его увидеться с ней в эту субботу? Как и всегда, горечь примешивалась к его мыслям о герцогине Рагузской… о мадемуазель Перрего, как про себя он называл Гортензию с тех пор, как она после событий 1814 года заявила, что не ^желает носить его имя. Фактически они не были мужем и женой уже с 1810 года, и Гортензии не хватило даже простой благопристойности не афишировать свои любовные похождения, пока супруг её воевал по всей Европе. Однако выглядело все так, будто это она осудила его, когда он предал Наполеона, хотя герцог сам, вернувшись из Иллирии, прогнал её из своего особняка на улице Паради. Впрочем, поскольку она изъявила желание с ним увидеться… он согласился и поехал в особняк на улице Черутти…
Пожалуй, ничто не могло лучше прояснить весьма неясную ситуацию, царившую при дворе, чем этот шаг со стороны мадемуазель Перрего. Она предложила мужу сделать перед отъездом полное завещание в её пользу. При существующих между ними отношениях это было уже не просто наглостью, но-как бы выразиться точнее? — твёрдой уверенностью в грядущей его судьбе. Конечно, он мог отказать, расхохотаться ей в лицо. Но его вдруг словно коснулся аромат первых дней их брака, словно прозвучала незавершённая музыкальная фраза мелодии, которая преследует вас денно и нощно, хотя знаком вам из неё один лишь отрывок. В конце концов, если ему суждено умереть, разве не должна остаться после него герцогиня Рагузская? Он не разошёлся с ней в ту пору, когда Наполеон ввёл разводы и когда разводы были в моде. Умрёт ли он, останется ли в живых-все равно она его жена,"поскольку сейчас разводы отменены. Ему почудилось даже, что великодушный жест будет как бы^ возмездием в отношении и этой женщины, и императора, и всей жизни.
К тому же всем своим благосостоянием, своим именем, недвижимым имуществом и капиталами он оплачивал сведения первейшей важности: предложение мадемуазель Перрего доказывало, что её брат и компаньон брата, банкир Лаффит, были твёрдо убеждены в том, что события примут благоприятный для Бонапарта оборот. А кто мог быть осведомлён лучше, нежели они? Господа Лаффит и Перрего, от отца к сыну, ставили всегда только на верную карту.
И если в эти дни они превратились в бонапартистов, уж поверьте, они знали, что делают. Не следует забывать, что именно речи банкира Лаффита при временном правительстве 1814 года побудили Талейрана сделать ставку на возвращение Бурбонов…
Щеки у Мармона были розовые, свежевыбритые, а на сердце-тяжело. От цирюльника он узнал, что во время его сна в префектуру прибыл герцог Ришелье, и решил пойти поздороваться с этим вельможей, хотя почти совсем его не знал, ведь герцог возвратился из России лишь полгода назад, подчёркнуто держался в стороне от всех дел и неизменно отказывался от любых должностей, которые предлагал ему Людовик XVIII. Однако маршал живо интересовался этим вельможей со столь необычной биографией: двадцать пять лет жизни из сорока девяти Ришелье провёл на службе у его величества императора всея Руси. И он отнюдь не был эмигрантом, подобно всем прочим, а покинул Францию в 1791 году по особому разрешению Конституционной Ассамблеи, за что на него косились в Павильоне Марсан, ибо истинной причиной его добровольного изгнания, как всем было известно, являлся брак с мадемуазель Рошешуар, превосходившей допустимые пределы уродства. Женился он в ранней молодости по настоянию семьи. Хотя случай Мармона был совсем иным, он все же чувствовал, что одинаковые судьбы в какой-то мере роднят его с герцогом Ришелье: оба они, по сути дела, всю жизнь прожили вдали от своих жён, если только можно назвать их жёнами. Впрочем, ещё неизвестно, что лучше: мерзкая распутница или горбунья… По правде сказать, маршал не сохранил в отношении женщин того пиетета, с каким подходил к ним Ришелье, свято уважавший таинство брака. Но разве Наполеон не величал его, маршала, иронически «Мармон первый», когда он краткое время царил в Иллирии и имел власть, равную той, что осуществлял в течение одиннадцати лет Ришелье в городе Одессе?
Его интерес к Ришелье подогревался не столько сходством их личных судеб, сколько сожалением о своём вице-королевском могуществе, столь мимолётном, что он едва успел вкусить от этих благ, и оставившем после себя чудовищную привычку швырять деньгами, увы. не поступавшими ныне из государственного кармана…
Бывшего губернатора Новороссии он застал как раз в ту минуту, когда ему перевязывали раны, натёртые золотыми монетами, по несчастной случайности выскользнувшими из кармашков пояса. Так как почти в то же самое время «хирург его величества, отец Элизе, прибыл в Бовэ и сразу же явился к герцогу Масса узнать, по какому маршруту проследовал королевский поезд с эскортом, префект города Бовэ радостно воскликнул: „Вот кстати-то!“ — и передал первого камергера короля в искусные руки иезуита.
Святой отец постарался как можно быстрее закончить перевязку, чтобы продолжить путь в Абвиль, если только король действительно направился в Абвиль. В Бовэ отец Элизе расстался со своим возницей, с которого вдруг соскочил весь страх: Жасмин стал говорить громко, даже насмешливо и повернул свой кабриолет на Париж под тем предлогом, что-де там, в Париже, живёт его милая, — надо сказать, что за время пути он успел значительно облегчить кошелёк своего пассажира, то соглашавшегося на все, то впадавшего а гнев. За неимением экипажей преподооныи отец выклянчил у господина Масса место в дилижансе, требовалось срочно вручить депешу, а телеграф бездействовал: Людовик XVIII дал, правда с запозданием, приказ разрушить сигнальную систему. На самом деле депеши сейчас пересылали с конными гонцами, а те доставляли их в Амьен, где телеграф ещё работал. Неутешительные то были вести: с минуты на минуту в Тюильри ждали Наполеона; Париж, по сути дела, находился в руках бонапартистов, господин де Лавалетт снова был назначен управляющим Почт и заместил на улице Жан-Жака Руссо графа Феррана.
Хотя ныне уже значительно померкло юное обаяние драгунскою офицера Арман-Эмманюэля Ришелье, состоявшего при особе королевы в Трианоне, хотя с годами он стал немного сутулиться, однако он и по сей день сохранил выправку молодого кавалериста, что было особенно заметно сейчас, когда он разделся для врачебного осмотра. Объяснялось это отчасти худобой.
благодаря чему стан его оставался гибок, как в те времена, когда он вместе с принцем Шарлем де Линь и графом де Ланжерон участвовал под командованием Суворова в штурме крепости Измаил. Мармон был на целых восемь лет моложе Ришелье, но он вдруг почувствовал себя в его присутствии тяжёлым, обрюзгшим и даже немного позавидовал свежести этого лица, сохранившего под преждевременно побелевшими волосами смуглый румянец, — и свежесть эта, несомненно, объяснялась аскетической жизнью герцога, совсем уж удивительной для внука знаменитого в минувшем веке распутника, на которого он так сильно походил внешностью и так мало моральными качествами. Эмманюэль был одного роста с маршалом, но совсем иного телосложения: голова его казалась неестественно маленькой, возможно, по сравнению с широкой грудной клеткой, слишком длинной шеей и длиннющими ногами, в которых было что-то от балетного танцора. Ни капли жира, резкие бугры мускулов. Его густые волосы, отливавшие голубизной, до сих пор пышные и волнистые, свободно падали на лоб и виски, как в дни молодости, о которой они были единственным напоминанием, и это лишь усиливало общее впечатление моложавости: хотя нос герцога был излишне длинен, а рот излишне велик, что-то женственное чувствовалось в его чистом и смуглом, как у цыгана, лице с широким разлётом бровей над ярко блестевшими и очень тёмными глазами. Да, Мармон глядел на Ришелье так, словно видел в герцоге олицетворение того идеала, к которому тщетно стремился сам. с той нередко встречающейся у мужчин ревнивой и тайной завистью к представителям мужского чипа, резко отличающегося от их собственного. Но завис! ь эту питали ещё и иные. более глубокие причины, те, что порой лишают человека сна. жгут сердце… Эта поистине удивительная жизнь, долгая жизнь, полная приключений, войн, путешествий, почти что королевская власть в течение двена/щати лет на пространстве от Кавказа до Дуная, страшные дик. когда в Одессу-детище и творение герцога-пришла чума и он не знал ни часа покоя, а кругом лежали бескрайние степи… все это прошло, не оставив на герцоге Ришелье ни отметины, ни следа, тогда как Мармон в сорок один год, хотя и был ещё. по кыражению дам, интересным мужчиной, чувствовал на своих плечах [непомерный груз наполеоновских кампаний, беспощадное солнце Итлирии и солнце Испании, снега и ветры Германии и России. Прожитая жизнь наложила на него неизгладимый след усталости, сомнений, честолюбивых замыслов, гневных яспьпиек. И сожаление о том, что ему удалось лишь понюхать власти в Лейбахе, п Триесте.
Пока отец Элизе собирал своё имущество, свои баночки с мазями, сворачивал бинты и без умолку рассказывал о своих дорожных злоключениях между Понгуазом и Бовэ, Мармон вдруг заметил сидящего в углу молодого человека в форме мушкетёра, который поднялся со стула при появлении маршала. В первую минуту он не узнал в этом скромном гвардейском поручике генерал-майора Рошешуара, племянника Ришелье по жене, человека тоже не вполне обычной судьбы, подобно своему дяде бывшего офицером русской армии, которого по гфиказу царя назначили комендантом парижских укреплений в момент вторжения союзников в столицу Франции в 1814 году. Леону Рошешуару на вид казалось не больше двадцати семи лет, однако был он приземистым, жирноватым, с пухлой, несколько помятой физиономией под шапкой каштановых, мелко вьющихся волос. Он был управителем у Ришелье в Одессе и целых семь лет заведовал хозяйством герцога, так что тот решил даже сделать его наследником всех своих русских владений, но потом заменил в завещании его имя именем господина Стемпковского. Когда отец Элизе собрался уходить, Рошешуар встал и проводил его до дверей.
— Значит, действительно меня допекло, господин маршал, значит, действительно нужен был мне врач, если я согласился допустить до себя эту гнусную личность. Да ведь у него на физиономии прямо-таки написана вся похоть нашего смутного времени, усугублённая лицемерием сутаны. Не могу взять в толк, как это государь, безусловно сознающий необходимость восстановить во Франции не только Трон, но и Алтарь, как может он допустить, чтобы в самом ближайшем его окружении находился субъект, всем своим видом способствующий распространению атеистических идей. Ведь именно поэтому злые языки имею смелость утверждать, что их связывает какая-то гайна, а это уж прямая клевета и оскорбление его величества… Послу шай-ка, голубчик Леон, если хочешь повидаться со своей кузиной, иди, не бойся, ты меня оставляешь в надёжных руках!
Слова эти, адресованные господину де Рошешуар, сопровожднлись вежливым жестом в сторону Мармона. Поручик чёрных мушкетёров отвесил поклон и пояснил Мармону, что маркиза де Крийон, урождённая Мортемар, только что прибыла в Бовэ, держа путь в замок своего свёкра, и он просит герцога Рагузского извинить его за то, что ему приходится уйти.
— Я и Монпеза с собой возьму… кузина питает к нему слабость.
Монпеза ни на шаг не отставал от Леона Рошешуара, который ещё накануне вторжения союзников в Париж взял его себе в адъютанты. В молодом генерале Рошешуаре как-то странно сочетались утончённая вежливость и дерзость. Говорили, что, когда братьям Рошешуар было одному семь, а другому восемь лет, их матушка, покидая Францию, оставила детей в Кане у владельцев банного заведения, которые использовали братьев Рошешуар в качестве мальчиков при банях. Что ж, оно и чувствуется.
Герцог проследил за ним взглядом. Потом, повернувшись к Мармону, сказал:
— Видите ли, господин маршал, обычно люди удивляются тому, что при Революции и Империи таланты проявляли себя в самом раннем возрасте. С экстазом говорят о юнцах, которых производили в генералы тут же. на полях сражений… Но ведь так было не только при Империи. Возьмите хотя бы графа Рошешуара: ему было двенадцать лет, я не оговорился, было^ ровно двенадцать лет, когда он уже служил офицером английской армии в Португалии, а в шестнадцать лет он пересёк всю Европу, направляясь ко мне в Одессу, где жил при мне его брат. Я видел его, девятнадцатилетнего, под огнём турок на одном из дунайских островов. В том же году он вместе со мной вошёл с боем в Анапу.
черкесский город, объятый пламенем, где наши матросы и наши казаки в общей неразберихе стреляли друг в друга, и по его просьбе он возглавил карательную экспедицию против мелких кавказских князьков, которые непрерывно совершали набеги, грабили и опустошали курени Запорожской ^сечи. Подумайте только, ему не было и двадцати, когда он с той же целью пошёл на татарские аулы, руководил обысками и карательными отрядами, а люди его грабили и жгли сакли. И лишь немногим больше было Леону, когда я поручил ему объехать все села между Одессой и Москвой и выдать по двадцать пять ударов кнута каждому казаку в тех сотнях, что возили послания из Новороссии в Петербург его императорскому величеству и были повинны в пропаже многих бумаг. Вообразите себе, что этот страшный каратель, этот Михаил Архангел, имел детскую, даже девичью наружность, и в восемьсот одиннадцатом году графиня Нарышкина… вы, должно быть, знали её мужа во время пребывания союзников в Париже… так вот, графиня Нарышкина увезла его с собой в Бахчисарай, где он, переодевшись в женское платье, беспрепятственно посетил женский гарем, не смутив ничьего покоя, кроме своего собственного-столь велика была красота тамошних затворниц, не подозревавших о присутствии постороннего мужчины и в невинности душевной не скрывавших своих прелестей! Не буду говорить вам о том, какую роль сыграл он на Кубани во время кампании восемьсот одиннадцатого года, ни о его самоотверженном поведении в начале нашей борьбы с чумой, разразившейся в двенадцатом году в Одессе, откуда я его из осторожности удалил, и, поскольку Наполеон уже продвигался к Москве, я предпочёл подвергнуть его опасностям войны, нежели опасностям эпидемии… впрочем, тогда при мне уже состоял маленький Ваня Стемпковский, вполне заменивший уехавшего Леона и не менее преданный… Но, рассудите сами, неужели русская кампания была менее трудной для царских солдат, чем для французских армий? У вас у всех. даже самых верных слуг короля, есть определённая склонность признавать героизм только за французскими войсками. В рядах французов был один Рошешуар, а другой Рошешуар был в рядах русских, и оба служили адъютантами у двух императоров. Разве не одинаково страдали они от холода, от голода, разве не тем же опасностям подвергались? Подумайте только, что за Березиной Леон де Рошешуар, служивший в дивизии Ланжерона, преспокойно жил (имелся негласный сговор между двумя враждующими армиями, и французы, сжигавшие псе села и деревни, не тронули наполеоновской ставки, которую (югом занял Александр)… так вот, Леон жил в комнате, только что оставленной прежним постояльцем: там на дверях собственноручно написал мелом своё имя его кузен Казимир де Мортемар, тот самый, чьи пушки нынче ночью завязли в грязи неподалёку от Сен-Дени… Ах, мы ещё недостаточно задумывались над тем. что же, в сущности, так разделило французскую аристократию, почему родные и двоюродные братья очутились в двух враждебных лагерях! Сколько вам было лет, когда вас произвели в генералы? Рошешуару было двадцать шесть…
При этих словах Эмманюэль Ришелье сердито поморщился: в пылу разговора он совсем забыл о ссадинах на ногах и ягодицах и, неосторожно повернувшись на диване, почувствовал резкую боль. Мармон, никак не ожидавший такого половодья слов. а главное-того, что мысли герцога, чем больше он их развивал, тем больше походили на его собственные раздумья, машинально зажал между большим и указательным пальцами свою нижнюю губу, будто собирался оторвать её, и сказал:
— Видите ли, герцог… словом, я сам часто после вашего возвращения думал вот о чем: почему, в конце концов, по каким таким причинам-сегодня-то я могу задать вам этот вопрос, — почему вы не пожелали принять участие в деле примирения французов, чем как раз и занялись принцы по возвращении во Францию?..
— Принцы? — переспросил Ришельс, и в голосе его прозвучала еле замещая ироническая нотка, но он тут же добавил:-Это, друг мой, долгая история. Вы хорошо выспались? И армия не слишком требует вашего присутствия? В таком случае я, пожалуй, сумею вам объяснить…
И герцог Решилье закурил трубку.
