XXXI
И все же Береника солгала Орельену. О, конечно, по совсем неважному поводу: на улице Рейнуар вовсе не ждали гостей этим воскресным вечером и отпустили прислугу. Бланшетта и Береника не стали даже разогревать обед. Должно быть, между супругами Барбентан произошла сцена. У Бланшетты были красные, заплаканные глаза.
— Эдмон не придет, — сказала она.
Ясно было, что горе сделало Бланшетту подозрительной, она косилась на Беренику и строила на ее счет весьма нелестные предположения.
Береника, вся во власти песни, которая не умолкала в ней, делала вид, что ей страшно интересно играть в обед, однако хозяйственные промахи выдавали ее рассеянность. Накрывая на стол, она забыла поставить прибор и бокал.
— О чем только я думаю! — не поостерегшись воскликнула она.
— В самом деле, интересно было бы знать, — сухо подхватила Бланшетта.
И смущенная Береника поняла, что Бланшетте действительно интересно знать, о чем думает ее кузина.
— Я сейчас ходила в детскую поцеловать крошек… они еще не спят… Еле от них удрала, не хотели меня отпускать…
— Они тебя обожают, вот и все, — ответила Бланшетта, поджимая губы. — Мадемуазель мне рассказывала, что Мари-Виктуар, проснувшись, сначала требует свою Нику, потом завтрак, а потом уже маму.
— Надеюсь, ты не ревнуешь?
— Ревную к тебе? Этого еще недоставало!
Неестественно громкий смех Бланшетты, сопровождавший эти слова, был поистине загадочен. Должно быть, она сама это почувствовала и смутилась. И сказала то, чего не следовало бы говорить ни в коем случае:
— Ты хотела сказать, ревную к Мари-Виктуар?
— А к кому же еще…
Обе замолкли, нервно кроша хлеб, потом, опомнившись, стали передавать друг другу портвейн, ветчину.
— Надеюсь, не к Эдмону? — вдруг с запозданием воскликнула Береника.
Бланшетта недовольно пожала плечами.
— Мы, кажется, начинаем говорить глупости!
Тут рассмеялась Береника, и таким же неестественным смехом, как незадолго до того Бланшетта. Что могло быть между Бланшеттой и …? Береника не посмела даже мысленно произнести имя.
Пустынная комната, с огромным столом чуть ли не на двадцать персон, электрические свечи под воск, прикрепленные к его краю, маленький столик, на колесиках, для посуды, и за этим огромным столом две женщины, на этом столе два прибора и полбутылки портвейна. Сама столовая не квадратная, а вытянутая в длину, золотых и красных тонов; в больших чашах — цветы без стеблей, китайские лакированные стулья от Мартена. Рядом с Бланшеттой — маленький гонг, в который она ни разу не ударила, потому что все равно никого из прислуги нет…
Береника решила загладить свой промах:
— Ты ведь знаешь, я так люблю детей, а они это чувствуют…
В этих словах Бланшетта усмотрела скрытый намек на свое собственное отношение к дочерям.
— Что ж, это вполне естественно… после того, что с тобой произошло, — бросила она.
Не без внутреннего удовольствия она подметила, что фраза ее больно ранила Беренику. И тут же рассердилась на себя за свое злорадство:
— Прости, пожалуйста, я не должна была так говорить.
— Отчего же?.. Ты совершенно права… Моя любовь к детям во многом объясняется именно этим разочарованием… Для тебя дети это нечто простое, естественное, а для меня…
Желая наказать себя за недобрые мысли, Бланшетта вернула разговор к самой больной и мучительной для нее теме:
— Не стоит огорчаться… ты молода, нравишься мужчинам…
— Нет, правда?
Слишком уж непосредственно слетел этот вопрос с губ Береники. Бланшетта улыбнулась. И эта улыбка вызвала некий призрак. Он мелькал, маячил между обеими женщинами, но не решался коснуться уст ни той, ни другой. До чего же огромна эта комната, до чего пуста, до чего же изысканна, и до чего мрачен этот воскресный вечер! Блуждающий огонек ожег уста Бланшетты…
— А ты… ты видела сегодня… Орельена?
Сердце громко застучало в груди Береники. Нет, наверняка что-то было между Орельеном и Бланшеттой. С огромным трудом ей удалось перевести дыхание и вернуть себе желанную непринужденность:
— Орельена? Разве я говорила тебе об этом утром? Что-то не помню… Да, видела… а откуда ты знаешь?
Незачем было притворяться, в комнате не было никого кроме них двоих; на краю стола тускло поблескивали фруктовые ножички. Бланшетта поднялась и подошла к столику.
— Хочешь грушу, Ника?
Она называла Беренику тем именем, которое изобрели ее девочки для своей взрослой подруги. Нет, она не ревновала. Просто ей стало грустно. И, не дождавшись ответа, обернулась к Беренике:
— Давай откупорим бутылку шампанского. Хочешь? Что за унылая комната… Нет, в самом деле, почему бы нам не позволить себе такой роскоши?
Береника не посмела отказаться. Ни ей, ни Бланшетте совсем не хотелось шампанского, которое к тому же оказалось тепловатым. Забрав бокалы и бутылку, они перешли в библиотеку. Совсем как две маленькие девочки-ослушницы. Обе старательно разыгрывали комедию, смеялись, но не громко, чтобы, не дай бог, не привлечь внимания папы и мамы, которые уже легли спать или играют в соседней комнате в бридж. И каждая думала: а верит ли другая в эту комедию.
— Хочешь пойти в кино? — спросила Бланшетта.
— Нет, я и так ни одного вечера не сижу дома, да и погода мерзкая.
— Потому что, если тебе хочется пойти в кино, то…
— А тебе хочется пойти в кино?
— Мне? Нет, я подумала о тебе, потому что, если ты хочешь пойти в кино…
— Раз тебе не очень хочется… Говорят, что идет очень хороший фильм с Гарольдом Ллойдом.
— Вот видишь, тебе хочется пойти…
— Мне? Да нет, разве только с тобой… Я это потому сказала, что мне говорили о фильме с Гарольдом Ллойдом.
— Тебе говорили… Если говорил Орельен, то он ничего в кино не смыслит…
— Почему именно Орельен? Нет, мне это сказал не Орельен, но все равно…
— Потому что, если ты хочешь пойти в кино…
Библиотека оказалась такой же неприютной, как и столовая. Со стен на двух женщин сурово глядели сотни книг, у полок неподвижно стояла складная лестница из настоящего дуба, ее бросили тут, не найдя нужного тома, который искали на самом верху, рядом с большим Мопассаном. А Бланшетта назойливо, как разболтавшийся маятник, твердила:
— Потому что, если ты хочешь пойти в кино…
Неужели на нее так подействовала капелька шампанского? Просто безумие. Терпение Береники истощилось:
— Да нет, мне вовсе не хочется… у меня болит голова… Прости, пожалуйста, я пойду к себе, немножко полежу…
Бланшетта поглядела вслед уходящей Беренике. Покачала головой. Отхлебнула еще глоток шампанского. И сказала громким голосом, сидя одна в библиотеке среди сборища книг:
— Потому что, если ты хочешь пойти в кино, можешь, детка, отправляться туда одна, я ненавижу кино…
Мысли мешались у нее в голове. Что было тому причиной — шампанское или слезы? И то и другое, конечно. Стало быть, Береника виделась с Орельеном. Вчера они расстались после полуночи с тем, чтобы увидеться сегодня днем. Так уж повелось на свете. Расстаются ночью, встречаются днем. Что им от этих свиданий? Ведь в конце концов между ними ничего еще нет… Да так ли это? А если все-таки есть? Что за глупости! Еще ничего нет.
Итак, Эдмон обзавелся любовницей. Это ясно как день. И на сей раз, очевидно, дело не шуточное, потому что он злится. В него вселился демон. Что он такое вообразил? А впрочем, он знает, что делает. Он изучил свою жену. Она его жена. Она бессильна что-нибудь изменить. Она его жена. Он ее прекрасно знает… Настоящий демон.
Он ее прекрасно знает.
Бланшетта потушила все лампы, кроме одной, маленькой, из бронзы. Села на кушетку, поставила рядом бутылку шампанского, отхлебнула из бокала. Задумалась. Ей было грустно, и шампанское не помогало. Как он ее знает, этот демон, Эдмон, насквозь видит! Всегда сумеет удержать руль. И всегда опередит, когда нужно подчеркнуть свое преимущество. Она перед ним беззащитна. Он читает в ее сердце. Как только ему удалось обнаружить там Орельена? Неизвестно. Так ли, иначе ли, но удалось. А теперь он терзает ее. Тут он действительно имеет перед ней преимущество. «Какая глупость с моей стороны позволять ему это», — твердит она себе. И все-таки позволяет. Что-что, а уж позволять ему — на это она великий мастер.
Должно быть, они похожи на детей, затеявших игру в слова. Важно первым сказать задуманное слово, например, «кошка». Ох, всегда-то он первый скажет «кошка».
Где он проводит сегодняшний вечер? С той женщиной. А кто на сей раз «та женщина»? Мучительно не знать этого. Десятки раз ей казалось, что она мучается потому, что знает. А сейчас страдает оттого, что не знает. Он изобрел новый трюк — ничего ей не говорить. Впрочем, трудно сказать, что лучше… Раньше терзал ее, сообщая то, чего она и не собиралась спрашивать, рассказывал все, а на сей раз он…
Что означает это теперешнее его молчание?.. Какая разница между вот этим разом и всеми прочими? Сколько, в нем злости…
Словно он карает ее за Орельена…
Но ведь Орельен… Во-первых, сам Эдмон толкал ее к Орельену… А во-вторых, между ними ничего не было, совсем ничего… Бланшетта яростно провела рукой по губам, как бы желая стереть с них след…
Ничего не было? И ты называешь это «ничего», дочь моя? Бланшетта вдруг услышала свой собственный громкий, глупый смех. Тогда вечером он ее поцеловал… ну, и что же? Она закрыла глаза… Он все еще целовал ее…
Тут Бланшетта вспомнила, что на свете существует Береника. И залилась слезами. Она плакала долго-долго, сидя на кушетке, совсем одна, возле бокала с недопитым шампанским, в глухой тишине уснувшего дома, где билось золоченое сердце часов, выстукивая свое тик-так, тик-так… Не смеет Эдмон ее мучить из-за этого единственного и случайного поцелуя… не смеет оправдывать свои измены этой ее воображаемой неверностью, этой заведомой ложью… Ложью, которую он посмел бросить ей в лицо… Ах, как же он, чудовище, знает ее уязвимость, ее болезненно уязвимую совесть, это мучительное чувство греховности…
Слово «грех» вернуло ее мысли к богу. Она с ужасом подумала о боге. Ведь она погибшая женщина. Бланшетта отпила глоток шампанского.
