Книга: Приключения Оги Марча
Назад: Глава 22
Дальше: Глава 24

Глава 23

 

Если бы созвездие Андромеды держалось на небосводе нашей волей, разве не скатилось бы оно вниз, в тартарары, к чертям собачьим? Знаешь, Марч, не предоставить ли великой мировой душе предвосхищать будущее (Сэмюел Тейлор Колридж), мобилизуя на его воплощение гигантов и героев (Цезарей и Атласов)? Ты-то тут при чем? Не лучше ли тебе жениться на милой любящей женщине, поселиться где-нибудь в сельском уединении, основать там школу и не путаться под ногами сцепившихся в смертельной схватке наций? Остынь, охолонись, дружочек мой, говорил я себе, расслабься, и пусть все идет как идет. Эпохальные события вершат люди великие и могущественные, по сравнению с которыми ты песчинка, единичное наименование в гигантском каталоге торговой компании «Сире и Робак», а ты все пыжишься, тщишься хорошо себя вести, поступать как должно и жить достойной жизнью!
Однако внутренне я уже все для себя решил и, ощутив свой долг, не мог оставаться в стороне. И наконец час пробил. Был ветреный день, и ливень, накрыв город сплошной стеной, прибил даже дым из труб, все вокруг было сырым и хмурым, по колоннам станции «Ласалль-стрит» стекали струйки дождя. Клем внушал мне:
- Не лезь на рожон. Остерегайся триппера. Поменьше болтай о себе: люди любопытны и суются с расспросами. Не женись очертя голову - выдержи хотя бы шесть месяцев помолвки. Будешь на мели - всегда можешь разжиться у меня парой-другой баксов.
Меня определили на курсы морских интендантов и аптекарей, куда я подал заявление. Перед зачислением я поругался с врачом-психиатром, который прицепился ко мне, обнаружив крестик в моей анкете возле вопроса, не страдаю ли я энурезом. Я отвечал, что никаким энурезом не страдаю.
- Тогда почему поставил этот крестик? -
- Неужели не ясно, - вспылил я, - что, заполняя двадцать анкет после пяти собеседований и тридцатичасовой тряски в поезде, толком не выспавшись, можно совершить одну- единственную ошибку, поставив крестик не там, где нужно?
- Но почему вы сделали именно эту ошибку, а не какую- нибудь другую? - с ехидцей вопросил он.
Я почувствовал, как во мне закипает ненависть - сидит себе на бледной заднице и подозревает меня во всякой гадости!
- Вы хотите, чтобы я сознался в том, чего нет? Может, у меня на лице написано, что я мочусь в постель? - возмутился я.
На это он заметил, что, судя по всему, характер у меня агрессивный.
Впрочем, прежде чем приступить к занятиям на курсах, мы должны были пройти морскую практику в Чесапикском заливе. И бороздили его воды вдоль и поперек, рассекая дрожащее над нами марево зноя. Судно было старое, многопалубник времен Мак-Кинли. Раскаленная добела железяка тяжело и бессмысленно барахталась на волнах, и ее обгоняли элегантные белые паромы Дикси или плоские туши авианосцев с самолетами на палубе, казавшимися маленькими, как игрушки; авианосцы шли окутанные густым дымом, чудовищными столбами поднимавшимся от их котлов. Мы практиковались в морском бою и эвакуации с судна раз по восемь - десять за день. С шлюпбалок с грохотом спускались шлюпки, курсанты с палуб и трюмов кидались к ним, и начиналась погрузка - таскание, взваливание, кидание, толчки и понукание, пихание крюками, буйные крики и грубые шутки, пересыпанные руганью и всяческим поминанием женских гениталий. А затем все садились на весла и гребли час за часом. Вода пенилась и кипела, закручиваясь в буруны и кудрявясь, как листья салата.
Между такими учениями можно было погреться на солнышке, покемарить на корме, глядя, как вслед нашей посудине мчатся по вспененной водной дорожке апельсины и гнилая зелень, крабы, рачки и экскременты. Небо синело эмалью, пронизанной спицами солнечных лучей. Мне вспоминалась картина старого мастера Босха - полотно, изображающее дураков в лодке с поварешками в качестве весел; здесь же рыбы, пироги, музыканты, распластанная жареная курица и дерево, в ветвях которого проглядывает лик смерти. И другие сцены: яйца, насаженные на ножи, перебирают слабыми лапками, устричные раковины с людьми внутри - закуска, заготовленная для людоедского пира. Сельди, мясо, другие яства, и человеческие глаза, настороженно глядящие в предчувствии недоброго. Но как знать - чего? Волхвы в Вифлееме. Иосиф возле костра и кучи хвороста. Окровавленный волк пожирает ранившего его пастуха, и кто-то бежит как безумный, влекомый видением глупых башен какого-то города, силуэтами пряничных замков, городских обиталищ с их кухнями, котлами, пароварками и коптильнями.
Еды было вдоволь: блинчики, отбивные, ветчина, котлеты, картошка, мясо в соусе, мороженое, пироги. Разговоры вертелись вокруг кормежки - обсуждали меню, вспоминали домашние лакомства.
В субботу мы вошли в порт Балтимора, где нас уже поджидали портовые шлюхи и рекламные листки борделей со стихами и расценками. Получили мы и почту. Саймона от призыва освободили ввиду тугоухости. «Лучшего способа отлынить я не придумал», - писал он. Клем жаловался, что новая работа ему дается непросто. Было и два письма от Софи Гератис. Они с мужем перебрались в Кемп-Блендинг. Софи прощалась со мной, но уже не в первый раз. От Эйнхорна тоже послание - отпечатанное (под копирку) обращение ко всем его друзьям призывникам, старомодное, сентиментальное и смешное. В приписке лично мне он сообщал, что Дингбат служит в Новой Гвинее, шоферя там на джипе, а сам он хворает.
И так неделя за неделей в море, взад-вперед по заливу, все те же бесконечные салатно-кучерявые волны, громкие команды в рупор, грубые развлечения, упражнения в гребле, соленая вода и бесконечная долбежка, низводящая тебя до уровня простейших организмов и вконец отупляющая, лишающая остатков воображения.
Наконец мы вернулись в Шипсхед, и я приступил к занятиям на курсах - штудируя бухгалтерский учет и корабельную фармакологию. Наука отчасти примиряла меня с действительностью. «Пока я узнаю что-то новое, - думал я, - жизнь удалась».
Сильвестр был в Нью-Йорке. Там же находилась и Стелла, девушка, которой я помог бежать из Мексики. Прежде всего я, разумеется, решил повидаться с ней. В первую же увольнительную позвонил, и она разрешила мне приехать. Я купил вина, фруктов и отправился на встречу. Конечно, я волен был объяснять свое нетерпение желанием получить с нее долг, мог придумывать и еще какие-то причины, но себя- то не обманешь.
Что за война без любви?
Ее дом оказался в фабричном районе, в субботу пустынном. По лестнице я поднимался в волнении. Но уговаривал себя, что не стоит обольщаться и думать о продолжении случившегося между нами в мексиканской Куэрнаваке. Оливер находился в тюрьме, но не исключено, что на его место заступил кто-то другой.
Но вот он, предмет моих недобрых сомнений - милое румяное лицо и искренняя радость при моем появлении. Какая красотка! Сердце безжалостно колотилось в груди, и я уже чувствовал себя поверженным во прах, придавленным к земле стопою Эрота, получившего надо мной окончательную власть, которой и воспользуется самым немыслимым образом и как того пожелает.
Она так же ослепила меня, как и в тот день, когда появилась над рекламой пива «Карта бланка» вместе с Оливером и двумя его приятелями. Я тут же вспомнил ее и в кружевном платье в суде, куда потащили Оливера, избившего Луфу, и в горах под нашим брезентовым пологом, когда так быстро задрался подол юбки и ноги Стеллы обвились вокруг меня. Сейчас, как я углядел при свете, сочившемся из чердачного люка и отражаемом зеленым ковром, ноги были голыми.
- Как же я рада! - воскликнула она и протянула мне руку.
Я был в новенькой, с иголочки, форме и при каждом движении чувствовал жесткость белья и носков, тесные неразношенные ботинки, обтягивающую фуфайку и форменные брюки. Не говоря уже о белой бескозырке и якорях, вышитых на воротнике.
- Ты не сказал мне, что мобилизован. Это удивительно.
- Когда я смотрю на себя, мне это тоже удивительно.
Но я сомневался, смею ли ее поцеловать. И вдруг кожей щеки
как бы вновь ощутил прикосновение ее губ и чувство, вспыхнувшее во мне тогда, на раскаленной от солнца рыночной площади. Меня снова обдало жаром, и лицо мое вспыхнуло. Наконец я решился признаться в своих намерениях и сказал ей:
- Никак не пойму, имею ли право поцеловать тебя.
- Ради Бога! Зачем создавать проблемы!
Она засмеялась, и это было приглашение. Я коснулся губами ее щеки, она последовала моему примеру, по телу моментально пробежал электрический разряд, и я покраснел. Она тоже вспыхнула от удовольствия.
Неужели она что-то скрывает и не так безоглядна, как кажется? Что ж, то же самое можно спросить и обо мне.
Усевшись, мы завели разговор. Она поинтересовалась, как я живу:
- Чем ты занимаешься сейчас?
Действительно, чем я могу заниматься и как жить, не будучи больше на содержании богатой женщины, не играя в покер, не приручая орлов? Вот что она подразумевала.
- Мне было нелегко что-то выбрать и определить для себя род занятий. Но теперь я пришел к выводу, что больше всего мне подходит быть учителем. Хочется иметь собственный дом, семью. Я устал от неприкаянности.
- О, так ты любишь детей? Из тебя выйдет хороший отец.
Она так мило это сказала и так обрадовала меня этой похвалой, что мне захотелось отдать ей все на свете, все сделать для нее, все, что в моих силах. В голове моментально возникли причудливые конструкции и радужные перспективы. Может, ради меня она изменит свою жизнь. Если у нее есть мужчина, возможно, она его бросит. Либо он попадет под машину. Либо вернется к жене и детям. Наверно, и вам, читателям, ведомы такие пустопорожние мечтания. А вы, силы небесные, явите милость и не судите меня слишком строго за мой полет воображения. Я чувствовал жжение в груди и не мог смотреть ей в глаза. Она ослепляла меня.
На ней были бархатные домашние туфли на шнурках; темные волосы, уложенные в затейливую прическу, оранжевая юбка; глядела она мягко и ласково. «Неужели можно так хорошо выглядеть и не иметь любовника?» - думал я, и мысль эта наполняла сердце тревогой.
Ну а чем занималась она? Получить ясный ответ оказалось затруднительно. Она перечислила множество дел - женские колледжи, карьера певицы, фортепиано и так далее, о чем свидетельствовали и театральные фотографии, и старенькая, десятых годов, швейная машинка, наличие которой я связал с пошивом театральных костюмов; на стенах висели ее картины - цветы, апельсины, кровати, обнаженные фигуры в ванне. Была упомянута и работа на радио, в USO и кабаре «Стейдж-дор кэнтин». В общем, успевай только следить.
- Тебе нравится мой дом? - спросила она.
Собственно, речь шла о гостиной, длинной, с высоким потолком и старомодной роскошной лепниной в виде груш и музыкальных инструментов. Комнатные растения, пианино, широкая резная кровать, аквариум с рыбками, кот и собака. Собака была в летах и дышала тяжело, с присвистом. Кот заигрывал со Стеллой, царапая ей ноги. Я быстро отфутболил его, отогнав газетой, но Стелле это явно не понравилось. Кот прыгнул ей на плечо, и когда она сказала: «Поцелуй, Джинджер, поцелуй», - принялся лизать ей лицо.
Через дорогу находились какие-то пошивочные мастерские, и сквозь зарешеченные окна вылетали лоскуты материи. Гудели самолеты, разрезая синеву на пути из Британии в Калифорнию. Стелла разлила принесенное мной вино. Выпив, я почувствовал пульсацию и боль в голове на месте травмы. Я был возбужден и охвачен любовным трепетом, но считал невозможным оскорбить ее достоинство - хотелось уйти от того ее образа, который преследовал меня еще со времени Куэрнаваки. Почему она должна верить моим теперешним чувствам? Может, мне и самому не стоит им верить? Что, если она подобна Крессиде, по выражению Эйнхорна, характеризовавшего так Сисси Ф.?
- Я хочу отдать тебе деньги, которые ты так любезно мне одолжил.
- Пожалуйста, не надо. Я не из-за этого пришел.
- Но возможно, сейчас они не были бы для тебя лишними.
- Да я еще не истратил жалованье за прошлый месяц!
- Отец присылает мне деньги с Ямайки. Он сейчас там обосновался. На них, конечно, не проживешь. В последнее время я не очень-то обеспечена.
Это была не столько жалоба, сколько надежда на лучшее будущее.
- Оливер сильно меня подвел. Я ведь целиком от него зависела. Считала, что люблю. А ты любил девушку, с которой тогда был.
- Да, - ответил я, радуясь, что не лгу.
- Представляю себе, как она меня ненавидела.
- Сейчас она где-то на Тихоокеанских островах, замужем за капитаном.
- Прости.
- Не извиняйся. Это древняя история.
- Я очень раскаивалась потом, чувствовала себя виноватой, но ты единственный согласился мне помочь. Я и представить себе не могла…
- Я рад, что сумел посодействовать. Ну а что касается дальнейшего, то я просто не удержал свои чувства.
- Приятно, что ты так считаешь. Но знаешь… теперь это дело прошлое, поэтому могу признаться… мне тогда показалось, что мы в одинаковом положении. Ведь сколько разговоров было, будто она…
- Поехала охотиться без меня. - Я искренне надеялся, что Стелла не заговорит о Талавере. _
- Ты тоже, сам того не зная, вляпался в неприятную историю. Впрочем, может, ты и заслужил неприятности, также как и я. Поделом мне! Я же с ним в Голливуд метила, а Мексика была маленьким отклонением от маршрута. Он собирался сделать из меня звезду. Ну не смешно ли?
- Вовсе нет! Из тебя могла бы получиться настоящая звезда. Но как Оливер собирался это осуществить, зная, что его ждет тюрьма?
- На время он отложил свой план. Пока я влюблена.
Слово это ударило меня будто током.
- Я возносилась все выше и выше, в иные сферы, изобретая преступные уловки во имя достижения цели.
Кот терся о мои ноги. Казалось, что страсть переполняет меня и сейчас хлынет наружу через нос, вместе с кровью. Я ощущал себя то тяжелым, то невесомым как перышко, готовым устремиться ввысь и влиться в неземной хоровод душ, легких и светлых, как ее душа.
- Нет, хуже, чем смешно, - язвительно бросила она.
Хуже? Это она о цене, заплаченной за успех? Зачем она
это говорит? Ее потребность в такого рода объяснениях меня коробила и причиняла боль. Хорошо, что я сидел, иначе ноги могли бы мне отказать.
- Что, что такое? - участливо спросила она. - Только не смейся!
Я сказал:
- Это когда я ходил в бинтах и резался в покер у китайца, ты считала, будто мы в одинаковом положении?
- Наверно, ты помнишь, какими взглядами мы обменялись в баре, где была еще эта обезьянка…
- Цепохвостый медведь.
Она сложила руки на тесно сведенных коленях - поза, наполнявшая меня восхищением и одновременно желанием, чтобы она села как-то иначе, - и сказала:
- Оставаться всегда честным и искренним на сто процентов - нечего и пытаться. Научиться бы искренности хотя бы процентов на семьдесят пять!
Ей-богу, она казалась искренней на сто десять, если не на двести процентов!
И против воли у меня вырвалось:
- Вот играть в загадочность - это плохо. Мир и без того полон тайн.
- Я и стараюсь в загадочность не играть. С тобой-то во всяком случае.
Она говорила честно. Я это знал. Почувствовал по тому, как у нее перехватило горло от нахлынувших эмоций, как беспомощно прозвучали эти слова. И мое тело, словно выросшее в объеме, сильное, напряженное, вдруг тоже ослабело от душевных переживаний. Мне хотелось броситься к ней, обнять колени, но я решил выждать. Почему я подумал, будто это возможно и правильно? Потому что этого хочется мне?
Я сказал:
- Ты, наверно, понимаешь, какие чувства я сейчас испытываю. Если я ошибаюсь, лучше скажи.
- Ошибаешься? Зачем ты это говоришь?
- Ну, во-первых, я провел с тобой слишком мало времени. Ты можешь подумать, что я тороплю события.
- Ну, а во-вторых? Почему ты медлишь с ответом?
Разве речь моя была замедленной, не такой, как всегда?
Не замечал!
- Во-вторых, я чувствую, что совершил ошибку в Куэр- наваке тем, что вернулся.
- Возможно, сейчас ты это исправишь, - произнесла она.
И я бросился к ее ногам и обнял их. Она склонилась ко мне.
Меня сжигало нетерпение, но она не спешила. Она сказала:
- Животных лучше запереть в кухне.
Она надела поводок на собаку. Я взял на руки кота, и мы отправились. Дверь там не имела ни крючка, ни замка, а запиралась на погнутый гвоздь. Потом Стелла сняла покрывало с кровати, и мы помогли друг другу раздеться.
- Что это ты там бормочешь? - шепнула она, когда мы легли в постель.
А я и не знал, что произношу какие-то слова. Я боялся, не ударится ли она головой о стену, и придерживал ее руками.
Стелла поняла меня и изменила позу. Я осыпал ее жадными поцелуями, всюду, куда мог дотянуться губами, пока она сама не впилась в мой рот, прижавшись всем телом в страстном порыве. Теперь никаким усилием я не мог бы отвратить неизбежное, нечего было и пытаться.
Будь она пустой кокеткой или коварной и циничной обольстительницей, это ничего бы не изменило. Как не имели значения ни моя неисправимая глупость и нелепость, ни легкомыслие. Все оказалось не важно. Глубинная суть ее, как и моя, была проще любых описаний и характеристик.
Я признался, что люблю ее. И не солгал. Я так чувствовал. Кончились мои беды и тревоги, я достиг предела своих желаний, и это явилось завершением. Весь день мы провели в постели, целуясь, нашептывая нежности, любя друг друга, а за окном свежий воздух отливал синевой и солнце плыло в вышине во всем своем великолепии и блеске. Встали мы только для того, чтобы вывести собаку по кличке Гарри. Кот бродил по кровати, топча нас лапами. За все время мы никого не видели, кроме двух стариков, которые напротив нас за рабочим столом в мастерской резались в карты.
Однако к утру понедельника мне следовало прибыть на базу. Стелла разбудила меня среди ночи, заставила одеться и проводила к метро.
Я приставал к ней с вопросом, выйдет ли она за меня замуж, но она лишь сказала:
- Ты так спешишь разом оставить позади все тревоги, так хочешь ясности и определенности, что можешь совершить ошибку.
Уже светало, а мы спускались по головоломно крутой лестнице под стеклянно-стальным сводом восточного вестибюля станции при мертвенном, как пожухший букет, приглушенном свете дежурной лампочки. В синих ее лучах мы нежно целовались, пока не начал накрапывать дождь и тапочки Стеллы не набухли влагой.
- Иди домой, дорогая, - сказал я.
- Ты будешь мне звонить? При первой же возможности?
- Ты меня любишь?
- Конечно, люблю.
Всякий раз, когда она это говорила, сердце мое наполнялось счастьем и благодарностью, а по спине ползли мурашки. Как будто плывешь в теплом море и чувствуешь чье-то невидимое присутствие, тихое, как немой орган, как едва слышное копошение проснувшейся птицы в траве на берегу.
Потом я спустился в туннель и сел в поезд. Мне предстояла пятидневная разлука, во время которой надо было не отстать в занятиях и поладить со старшиной, чтобы не лишиться следующей увольнительной. Каждый вечер я шел по набережной к телефонам-автоматам, чтобы позвонить ей, но телефон ее часто не отвечал - ведь у нее была масса дел. Меня преследовал страх, что она провела со мной уик-энд исключительно из дружеских чувств или пытаясь напомнить ту ночь в горах, дать мне получше ее осознать и прочувствовать. Это было бы ужасно - ведь чем дальше, тем больше я ощущал, что любовь моя возрастает до размеров труднопереносимых, будто в мою кровь, в мои вены и артерии проникло некое вредоносное вещество и ломает кости, как при гриппе.
Всю неделю я слушал рев и перекличку грузовых судов на море, глядел на окутанный серым или сиреневым туманом Кони-Айленд, чтобы после ужина ждать ее ответа в телефонной будке, пытаясь сосредоточиться на мысли о занятиях. Возвращался я поздно, чем ставил себя под удар. Лишение увольнительной было бы крахом, поскольку Стелла теперь являлась для меня самым главным на свете.
В субботу я был как в лихорадке и еле дождался окончания обычных парадных церемоний. Господи, что со мной делалось! Проносясь над Бруклином по мосту, вознесенному на гигантских опорах, и дальше, над бурливыми водами залива, рядом со стремительными чайками, над военными судами в доках, разверстыми, как гигантские разобранные радиоприемники, над маяками бухты и - опять под землю, в туннель, я чувствовал, что вот-вот не выдержу - лопну или потеряю сознание.
Но бояться, оказывается, было нечего - Стелла ждала меня. Она проболела всю неделю, мучаясь разлукой и сомнениями, люблю ли я ее. В постели она плакала и ласкалась, прижавшись ко мне грудью. Она сказала, что, увидев меня тогда, на соборной площади, сразу же влюбилась. Она не особенно нуждалась в деньгах, которые попросила в Куэрнава- ке, но это был способ не терять со мной связь. Ну а Оливер…
- Что мне за дело до Оливера? Какое он имеет ко мне отношение? Я хочу жениться на тебе.
Зная особенности моего характера, Клем советовал не спешить с женитьбой и обязательно выдержать полугодовой период помолвки. Но совет этот хорош для людей приценивающихся и выгадывающих, а не для тех, кто всю жизнь стремился лишь к одной-единственной.
- Конечно, - сказала Стелла, - я выйду за тебя, если ты меня любишь.
Я от всей души заверил ее в своих чувствах.
- Если чувства твои не охладит обед, - улыбнулась Стелла, - то после него опять попроси моей руки.
Еду она принесла мне в постель, в кровать, которую приобрела на аукционе, огромную, пышную, расписанную розами и венками. Кровать прикатила из Баварии. Стелла была сама предусмотрительность, не позволяла мне даже сделать бутерброд. Я возлежал, как римский патриций, время от времени бросая зверям объедки и ветчинные шкурки.
Она считала своим долгом рассказать мне о себе все без утайки.
- Я покупаю билеты ирландской лотереи, - сообщила она.
Я не усмотрел в этом ничего предосудительного.
- А кроме того, я мистик, последовательница Гурджиева.
Эта тема была мне в новинку. Стелла показала фотографию своего гуру - бритая голова, внимательный взгляд глубоко посаженных глаз, усы, как у боксера начала века. Что ж, вид вполне мирный.
А еще? Она тратит слишком много денег на наряды. В этом я мог убедиться - ее шкафы ломились от одежды. Но меня это не смущало, поскольку она с воодушевлением отнеслась к моему проекту насчет приюта для детей и школы и собиралась в нем участвовать. Так какое же значение могут иметь ее расточительность и гардероб? К тому же я гордился элегантностью Стеллы.
- И у меня есть долги, - добавила она.
- Не беспокойся, дорогая. Долги мы вернем. C'est la moindre des choses, как говорят по другую сторону Атлантики.
Сидя в мягкой постели на роскошной кровати, любимый и обласканный, я чувствовал себя королем, способным единым словом устранять любые проблемы.
Мы решили пожениться, как только я окончу свои курсы в Шипсхеде.

 

Назад: Глава 22
Дальше: Глава 24